Глава 37. ПУТЕШЕСТВИЕ

Жильбер, Бийо и Питу неотступно следовали за адъютантом г-на де Бово, с трудом продираясь сквозь толпу, и наконец приблизились к карете короля, который в сопровождении г-н д'Эстена и де Виллекье медленно продвигался вперед среди скопища людей.

Их глазам предстало зрелище занимательное, неслыханное, необычное, ибо такого еще не бывало. Все эти солдаты Национальной гвардии — крестьяне, неожиданно ставшие воинами, приветствовали короля радостными криками, благословляли его правление, старались попасться ему на глаза и вместо того, чтобы вернуться домой, оставались в толпе, сопровождающей короля.

Почему? Кто знает; наверно, то было безотчетное побуждение. Они уже видели и хотели вновь увидеть любимого монарха.

Ибо следует заметить, что в ту эпоху французы глубоко чтили Людовика XVI и воздвигли бы ему алтари, если бы г-н де Вольтер не внушил французам презрение к алтарям.

Итак, Людовик XVI не имел алтаря единственно оттого, что вольнодумцы слишком уважали его, чтобы подвергнуть такому унижению.

Людовик XVI увидел Жильбера, опирающегося на руку Бийо, следом за ними поспешал Питу, по-прежнему вооруженный огромной саблей.

— Ах, доктор, какая прекрасная погода и какой прекрасный народ!

— Вот видите, ваш; величество, — ответил Жильбер, затем, наклонившись к королю, добавил:

— Что я обещал вашему величеству?

— Да, сударь, да, и вы сдержали слово.

Король снова поднял голову и громко сказал:

— Как ни медленно мы едем, мне кажется, это все же слишком быстро для такого величественного зрелища.

— Ваше величество, — возразил г-н де Бово, — вы делаете одну треть мили в час. Трудно ехать медленнее.

И правда, лошади останавливались поминутно; звучали торжественные речи, раздавались приветственные возгласы ; солдаты Национальной гвардии братались

— слово это только что было найдено — с солдатами личной охраны его величества.

«Вот ведь как, — размышлял Жильбер, который философски созерцал это занятное зрелище, — раз они теперь братаются, значит, прежде они были врагами?»

— Послушайте, господин Жильбер, — сказал Бийо вполголоса, — я изрядно поглядел на короля, изрядно его послушал. Ну что ж, мое мнение таково: король славный малый!

И восторг, который одушевлял Бийо, заставил его произнести последние слова так, что их услышал король и его свита.

Свита начала смеяться.

Король улыбнулся, потом одобрительно кивнул головой:

— Вот эта похвала мне по душе. Слова эти прозвучали достаточно громко, чтобы Бийо их услышал.

— Вы правы, ваше величество, я не бросаюсь похвалами направо и налево, — сказал Бийо, на равных вступая в беседу с королем, как Мишо с Генрихом IV.

— Это мне тем более лестно, — промолвил король в большом замешательстве, не зная как быть, чтобы не уронить свое королевское достоинство и при этом проявить учтивость, как подобает достойному патриоту.

Увы! Бедный государь еще не привык называть себя королем французов. Он все еще почитал себя королем Франции.

Ликующему Бийо было невдомек, что Людовик, с философской точки зрения, отрекся от титула короля и принял звание человека; Бийо, чувствовавший, как близок их разговор простодушному деревенскому языку, гордился, что понимает короля и король понимает его.

Начиная с этого мгновения Бийо воодушевлялся все больше и больше. Он, как сказано у Вергилия, «пил из черт» короля долгую любовь к конституционной монархии и сообщал ее Питу, а тот, переполненный своей собственной любовью и избытком любви Бийо, изливал свои чувства вначале громкими, затем пронзительными, затем невнятными криками:

— Да здравствует король! Да здравствует отец народа!

Эти перемены в голосе Питу объяснялись тем, что он хрипнул.

Питу совершенно охрип, когда процессия дошла до Пуэн-дю-Жур, где господин Лафайет верхом на знаменитом белом скакуне сдерживал не привыкшие к дисциплине, бурлящие когорты Национальной гвардии, е пяти часов утра ожидающие приезда короля.

Ведь было уже около двух часов.

Встреча короля с новым вождем вооруженной Франции ублаготворила присутствующих.

Однако король начинал чувствовать усталость, он умолк и ограничивался улыбками.

Главнокомандующий парижской милицией, со своей стороны, уже не командовал, он отдавал распоряжения взмахами руки.

Королю было приятно слышать, что возгласы «да здравствует король» раздавались почти так же часто, как «да здравствует Лафайет», К сожалению, эти лестные для его самолюбия возгласы звучали в последний раз.

Жильбер не отходил от дверцы королевской кареты. Бийо был рядом с Жильбером, Питу рядом с Бийо.

Верный своему обещанию, Жильбер сумел за время пути отправить к королеве четырех гонцов.

Эти гонцы несли лишь добрые вести, ибо короля всюду встречали, бросая в воздух шляпы, правда, на всех этих шляпах блестела кокарда с цветами нации — своего рода упрек белым кокардам королевской охраны и самого короля.

Эта разница кокард была единственным, что омрачало радость Бийо.

У Бийо на треуголке красовалась огромная трехцветная кокарда.

На шляпе короля была белая кокарда, так что вкусы короля и подданного совпадали не полностью.

Эта мысль так занимала Бийо, что он высказал ее Жильберу, когда тот кончил разговаривать с его величеством.

— Господин Жильбер, — спросил он, — почему король не носит национальную кокарду?

— Потому, дорогой Бийо, что король либо не знает, что существует новая кокарда, либо считает, что его кокарда и должна быть национальной.

— Нет, нет, ведь у него кокарда белая, а наша — трехцветная.

— Погодите! — прервал Жильбер, видя, что Бийо готов пуститься в разглагольствования, — кокарда короля белая, как французский флаг. Король тут ни при чем. Кокарда и флаг были белыми задолго до того, как он появился на свет; впрочем, дорогой Бийо, белый флаг покрыл себя славой, и белая кокарда тоже. Белая кокарда была на шляпе бальи де Сюффрена, когда он водружал наше знамя на Индийском полуострове. Белая кокарда была на шляпе шевалье д'Ассаса, именно по ней немцы узнали его ночью, когда он спасал своих солдат. Белая кокарда была у маршала Саксонского, когда он разбил англичан при Фонтенуа. Наконец, белая кокарда была у господина де Конде, когда он одержал победы при Рокруа, Фрибуре и Лансе. И это далеко не все подвиги белой кокарды, дорогой Бийо, меж тем как у национальной кокарды все впереди; быть может, она оправдает предсказание Лафайета и обойдет весь мир, но пока она еще не успела ничем прославиться ввиду того, что существует без году неделя. Я вовсе не хочу сказать, что те, кто ее носит, будут сидеть сложа руки, но в конце концов, покуда они ничего не совершили, король вправе повременить.

— Как это они ничего не совершили, — возразил Бийо, — а кто же взял Бастилию?

— Конечно, — грустно согласился Жильбер, — вы правы, Бийо.

— Вот почему, — победно заключил фермер, — вот почему королю следовало бы носить трехцветную кокарду.

Жильбер сильно ткнул Бийо локтем в бок, ибо заметил, что король их слушает, потом стал шепотом увещевать фермера:

— Вы что, Бийо, с ума сошли? Кому, по-вашему, нанесло удар взятие Бастилии? По-моему, королевской власти. А вы хотите нацепить на короля трофеи вашей победы и знаки его поражения? Безумец! Король исполнен великодушия, доброты, откровенности, а вы хотите превратить его в лицемера?

— Но, — возразил Бийо более покладисто, однако не сдаваясь окончательно,

— удар был направлен не против особы короля, а против деспотизма.

Жильбер пожал плечами с великодушным превосходством победителя, который не хочет добивать поверженного противника.

— Нет, — продолжал Бийо, воодушевляясь, — мы сражались не против нашего доброго короля, но против его ратников.

Ведь в ту эпоху в политике говорили «ратники» вместо «солдаты», как в театре говорили «скакун» вместо «лошадь».

— Впрочем, — рассуждал Бийо вслух, — раз он с нами, значит, он их осуждает, а раз он их осуждает, значит, нас он одобряет. Мы, завоеватели Бастилии, старались ради своего счастья и его славы.

— Увы! Увы! — прошептал Жильбер, который сам толком не знал, как сообразовать то, что выражает лицо короля, с тем, что происходит у него в душе.

Что до короля, он снова начинал различать сквозь неясный гул шагов отдельные слова завязавшегося рядом с ним спора.

Жильбер, заметив, что король прислушивается к их спору, прилагал все усилия, чтобы увести Бийо со скользкого пути, на который тот ступил.

Внезапно процессия остановилась; Людовик XVI и его свита прибыли на Королевскую аллею, к старой заставе Конферанс, на Елисейских полях.

Там их ждала депутация избирателей и членов городской управы под предводительством нового мэра Байи, за ними выстроились триста гвардейцев под командованием полковника и по меньшей мере триста членов Национального собрания, разумеется, принадлежащих к третьему сословию.

Два избирателя прилагали все силы и всю ловкость, чтобы удержать в равновесии серебряное позолоченное блюдо, на котором лежали два огромных ключа: ключи от Парижа времен Генриха IV.

При виде этой величественной картины все замолчали и приготовились слушать торжественные речи.

Байи, достойный ученый, хороший астроном, против воли избранный депутатом, против воли назначенный мэром, против воли ставший трибуном, сочинил длинную речь. Эта речь в строгом соответствии с правилами ораторского искусства должна была начаться с похвалы королю и его царствованию, начиная с прихода к власти господина Тюрго и кончая взятием Бастилии. В пылу красноречия он едва не изобразил короля зачинщиком событий, которым измученный народ всего лишь покорился, да и покорился, как мы видели, нехотя Байи был чрезвычайно доволен приготовленной речью, как вдруг нежданное происшествие — Байи сам рассказывает об этом в своих «Воспоминаниях» — подсказало ему новое вступление, еще более живописное, чем он сочинил, впрочем, оно одно и сохранилось в памяти народа, всегда запоминающего верные и, главное, красивые слова, основывающиеся на подлинном событии.

Двигаясь навстречу королю вместе с членами городской управы и выборщиками, Байи тревожился, не слишком ли тяжелы ключи, которые собирались преподнести королю.

— Уж не думаете ли вы, — сказал он со смехом, — что, показав это сокровище королю, я потащу его обратно в Париж?

— Что же вы с ним сделаете? — спросил один из избирателей.

— Что сделаю? Либо отдам вам, либо брошу в придорожную канаву.

— Не вздумайте так поступать! — воскликнул негодующий избиратель. — Разве вы не знаете, что это те самые ключи, которые город Париж преподнес Генриху IV после осады? Они бесценны: это старинная работа.

— Вы правы, — согласился Байи, — ключи, подаренные Генриху IV, завоевавшему Париж, дарят Людовику XVI, который.., ну, тоже, что-нибудь такое, на атом можно построить хорошую антитезу.

И взявшись за карандаш, достойный мэр немедля предварил подготовленную заранее речь следующим вступлением:

«Государь, я вручаю вашему величеству ключи от славного города Парижа. Это те же ключи, что были подарены Генриху IV. Он покорил свой народ, а сегодня народ покорил своего короля».

Фраза была красивая, справедливая, она врезалась в память парижан, эти слова — единственное, что сохранилось в памяти народной ив речи Вайи, более того — из всех его произведений.

Что до Людовика XVI, он одобрительно покивал головой, но залился краской, ибо почувствовал эпиграмматическую иронию этих слов, скрытую под маской почтения и украшенную цветами красноречия, затем тихо пробормотал:

— Мария-Антуанетта не попалась бы на удочку господина Байи и сумела бы поставить злосчастного астронома с его притворным почтением на место.

Людовик XVI внимательно слушал начало речи г-на Байи, но вовсе не слышал ее конца; не слышал он и речи господина Делавиня, главы выборщиков, он пропустил ее мимо ушей от первого до последнего слова.

Однако когда речи кончились, король, боясь разочаровать ораторов, желавших доставить ему радость, ответил очень достойным образом; ни словом не упомянув о том, что он услышал, он сказал, что почести, которые воздал ему город Париж и избиратели, ему бесконечно приятны, после чего отдал приказ ехать дальше.

Но прежде чем продолжить путь, он отослал своих телохранителей, дабы ответить милостивым доверием на полуучтивость городских властей в лице избирателей и г-на Байи.

И карета, одна среди огромной толпы солдат Национальной гвардии и любопытных, поехала быстрее.

Когда карета пересекала площадь Людовика XV, на другом берегу Сены раздался выстрел и белый дымок, словно дым ладана, поднялся в голубое небо и тотчас развеялся.

Жильбер содрогнулся, как будто в нем отозвался этот выстрел. У него на секунду перехватило дыхание, он почувствовал острую боль и схватился за сердце.

В то же самое время близ королевской кареты раздался отчаянный крик, какая-то женщина упала, пронзенная пулей ниже правого плеча.

Пуговица на сюртуке Жильбера, большая граненая пуговица вороненой стали, какие были в моде в ту эпоху, тоже была задета пулей.

Пуговица сыграла роль кольчуги, пуля отскочила от нее; именно в это мгновение Жильбер почувствовал резкую боль и толчок.

Кусок его черного жилета и клок жабо были оторваны.

Эта пуля, отскочившая от пуговицы Жильбера, насмерть поразила несчастную женщину — ее, умирающую, истекающую кровью, поспешно унесли.

Король слышал выстрел, но ничего не видел. Он с улыбкой наклонился к Жильберу:

— Там не жалеют пороха в мою честь, — сказал он.

— Да, ваше величество, — ответил Жильбер.

Он побоялся открыть его величеству, что он думает об этой овации.

Но в глубине души он признал, что у королевы были причины тревожиться, ведь если бы он не заслонял собой дверцу кареты, эта пуля, отскочившая от его стальной пуговицы, попала бы прямо в короля.

Чья же рука совершила этот меткий выстрел? Тогда этого не захотели узнать.., и теперь этого никто никогда не узнает.

Бийо, у которого от всего, что он увидел, вся краска схлынула с лица, не сводя глаз с дыры на сюртуке, жилете и жабо Жильбера, заставил Питу еще громче кричать: «Да здравствует отец французов!»

Впрочем, величие происходящего быстро вытеснило из памяти людей этот несчастный случай.

Наконец, проехав мимо Нового моста, где его встретили пушечным салютом, — пушки, по счастью, не стреляют пулями, — Людовик XVI въехал на Ратушную площадь.

На фасаде Ратуши красовалась надпись крупными буквами — днем они были черными, но с наступлением темноты должны были зажигаться и сверкать. Надпись эта была плодом хитроумных рассуждений городских властей.

Она гласила:

«Людовику XVI, отцу французов и королю свободного народа».

Новая антитеза, еще более разительная, чем та, которую придумал Байи, исторгла крики восторга у всех парижан, собравшихся на площади.

Эта надпись привлекла взгляд Бийо.

Но поскольку Бийо не знал грамоты, он попросил Питу прочитать ее вслух.

Затем он попросил прочесть надпись еще раз, словно в первый раз не расслышал.

Когда Питу повторил ее слово в слово, фермер спросил:

— Там так и написано? Прямо так и написано?.

— Конечно, — ответил Питу.

— Городские власти приказали написать, что король — это король свободного народа?

— Да, папаша Бийо.

— Ну коли так, — вскричал Бийо, — и коли нация свободна, то у нее есть право преподнести королю свою кокарду.

И бросившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у крыльца Ратуши, он спросил:

— Ваше величество, видели вы на Новом мосту на бронзовом памятнике Генриху IV национальную кокарду?

— Да, ну и что? — спросил король.

— Как что? Ваше величество, если Генрих IV носит трехцветную кокарду, то и вам не зазорно ее носить.

— Конечно, — смешался Людовик XVI, — и если бы она у меня была…

— Так вот! — сказал Бийо, возвышая голос и поднимая руку. — От имени народа я преподношу вам эту кокарду вместо вашей и прошу вас принять ее.

Подошел Байи.

Король был бледен. Он начинал чувствовать, что на него оказывают давление. Он вопросительно посмотрел на Байи.

— Ваше величество, — сказал Байи, — это отличительный знак всех французов.

— В таком случае, я его принимаю, — ответил король, беря кокарду из рук Бийо.

И сняв белую кокарду, он прикрепил к своей шляпе трехцветную.

По площади прокатилось громкое победное «ура». Жильбер отвернулся, глубоко уязвленный. Он считал, что народ слишком быстро наступает, а король слишком быстро сдает позиции.

— Да здравствует король! — крикнул Бийо, подавая сигнал к новому взрыву рукоплесканий.

— Король умер, — пробормотал Жильбер, — во Франции больше нет короля.

Тысяча поднятых шпаг образовала стальной свод, протянувшийся от того места, где король вышел из кареты, и до самой залы, где его ждали.

Он прошел под этим сводом и скрылся в Ратуше.

— Это вовсе не Триумфальная арка, — сказал Жильбер, — это Кавдинское ущелье. — И добавил со вздохом. — Боже мой, что скажет королева?

Глава 38. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ВЕРСАЛЕ, ПОКА КОРОЛЬ СЛУШАЛ РЕЧИ ЧЛЕНОВ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

В Ратуше короля встретили с большим почетом: его называли Спасителем свободы.

Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня все сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают на самом деле его подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:

— Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.

Пока он слушал в Ратуше сообщения правительства, — ибо начиная с этого дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального собрания появилось настоящее правительство, — народ на улице глазел на прекрасных королевских лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.

Питу после ухода короля в Ратушу накупил на подаренный папашей Бийо луидор синих, белых и красных лент и, смастерив из них национальные кокарды всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.

Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую лавку кокард.

Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.

Кроме того, несколько дюжин запасных кокард оказались в самой Ратуше.

Надо заметить, что господин де Лафайет, верхом разъезжавший по площади, пытался разогнать этих ревнителей национального флага, но это ему не удалось.

Поэтому, когда король вышел из Ратуши, он увидел всю эту пестроту и издал удивленный возглас.

Затем он знаком подозвал к себе господина де Лафайета.

— Господин де Лафайет, — сказал король, — я искал вас, чтобы сказать, что я утверждаю вас в должности главнокомандующего Национальной гвардией.

И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.

Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он остался в зале заседаний вместе с выборщиками и Байи.

Прения еще не кончились.

Однако услышав громкие крики, которыми провожали короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы понаблюдать за поведением своих двух приятелей.

Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.

Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пеллетье мчится покрытый дорожной пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.