Глава 30. КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА

Королева выслушала приветствие мужа и дружески поздоровалась с ним.

Король протянул ей руку.

— Какой счастливый случай, — спросила Мария-Антуанетта, — привел вас ко мне в этот час?

— Чистая случайность, как вы совершенно верно изволили заметить, сударыня; я встретил Шарни, который сообщил мне, что идет передать от вашего имени всем нашим воякам, чтобы они сидели смирно. Я так обрадовался вашему мудрому решению, что не мог пройти мимо ваших покоев, не поблагодарив вас.

— Да, — сказал королева, — я действительно подумала и решила, что лучше вам оставить войска в покое и не подавать повода к междоусобным войнам.

— Ну что ж! В добрый час, — ответил король, — я рад, что вы придерживаетесь такого мнения. Впрочем, я знал, что сумею вас убедить.

— Ваше величество видит, что вам нетрудно было бы добиться цели, ибо я пришла к такому решению и сама.

— Прекрасно! Это доказывает, что вы не лишены благоразумия, а когда я выскажу вам некоторые свои соображения, вы станете еще благоразумнее.

— Но если мы и так одного мнения, ваше величество, то стоит ли их высказывать?

— Будьте покойны, сударыня, я вовсе не хочу вступать с вами в спор; вы хорошо знаете, что я так же не люблю спорить, как и вы; давайте просто побеседуем. Послушайте, разве вам не приятно, когда мы время от времени беседуем о делах Франции, как добрые супруги о семейных делах?

Последние слова Людовик XVI произнес со свойственным ему добродушием.

— Напротив, ваше величество, я всегда рада поговорить с вами, — ответила королева, — но подходящее ли нынче время для разговоров?

— Я полагаю, да. Вы мне только что сказали, что не желаете открывать военные действия, не так ли?

— Да, я так сказала.

— Но вы не объяснили, почему.

— Вы меня не спрашивали.

— Ну, так я сейчас спрашиваю.

— Из-за слабости!

— А! Вот видите: если бы вы надеялись, что сила на вашей стороне, вы начали бы войну.

— Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.

— О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем же причинам, что и я!

— А какие у вас причины?

— У меня? — переспросил король.

— Да, у вас.

— У меня только одна причина.

— Какая же?

— Я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.

Мария-Антуанетта поразилась:

— Прав! Народ прав, что поднял восстание?

— Да, прав.

— Прав, что штурмует Бастилию, убивает коменданта, казнит купеческого старшину, расстреливает ваших солдат?

— Господи, да, да.

— О! — воскликнула королева. — Так вот они ваши соображения, и этими-то соображениям» вы хотите со мной поделиться.

— Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.

— За ужином?

— Ну вот! — оскорбился король. — Сейчас вы опять будете попрекать меня едой. Вы не можете мне простить, что я ем; в мечтах вы видите меня бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят покушать: Генрих IV любил не только поесть, но еще и выпить сухого вина; великий и поэтичный Людовик XIV ел до неприличия много; король Людовик XV никому не доверял и сам жарил себе оладушки, а госпожа Дю Барри варила ему кофе. Что поделаешь, я тоже.., когда я голоден, я не в силах совладать с собой, и мне приходится следовать примеру моих предков Людовика XV, Людовика XIV и Генриха IV. Если это потребность моего организма, будьте снисходительны-! если это мои порок,

— простите мне его.

— Однако, ваше величество, вы, наконец, согласитесь со мной, что…

— Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, — возразил король, невозмутимо качая головой.

— Я говорю не об этом, я говорю о народе.

— А-а!

— Вы согласитесь, что народ был неправ…

— Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры. С тех пор, как мы правим страной, сколько из них всерьез думали о благе народа? Двое:

Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили меня уволить их в отставку. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого, быть может, устроит переворот. А кто остался? Какие чудесные люди, не правда ли? Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок! Петь должны не министры, а народ. Господин де Калон! Он сказал вам льстивые слова, слова, которые войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он ответил: «Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет сделано». Эта фраза, может статься, обошлась народу в сто миллионов. Так что не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как вы. В самом деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если я отстраню от дел всех тех, кто его любит, это не успокоит его и не привлечет на нашу сторону.

— Пусть так. И по-вашему, это дает им право поднять мятеж? Что ж, провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все эти вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!

— Я так и думал, — с глубокой горечью сказал король. — Я знаю, что если бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня, они пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их всех тоже очень жаль, этих Полиньяков, которые вас обирают и хвастают этим, этих Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам 1200000 ливров; вашего Сартина, которому я уже плачу восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и которому вы только что оказали «помощь» — двести тысяч ливров; князя де Де-Пона, наделавшего долгов, для уплаты которых вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров, Мари де Лаваль и госпожу де В Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч лив ров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями Сверх всякой меры и который, когда я хотел урезать ему жалованье, зажал меня в дверях и, наверное, побил бы, вели бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья, не так ли? Ну что ж! Поговорим о них. Милости прошу. Но послушайте, что я вам скажу: вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда: если бы ваши друзья не блистали при дворе, а томились в Бастилии, народ не разрушил бы ее, а укрепил.

— О! — воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.

— Что бы вы ни говорили, я все равно прав, — спокойно произнес Людовик XVI.

— Ваш возлюбленный народ! Что ж, он надолго лишится повода ненавидеть моих друзей, ибо они удаляются В изгнание.

— Они уезжают?! — вскричал король.

— Да, они уезжают.

— Полиньяк? Придворные дамы?

— Да.

— Тем лучше, — воскликнул король, — тем лучше! Слава Богу!

— Как это: тем лучше! Как это: слава Богу! И вам не жаль?

— Отнюдь! Если у них не хватает денег на дорогу, я их охотно добавлю. Ручаюсь, это не пустая трата денег, добрый час, господа! В добрый час, дамы!

— произнес король с пленительной улыбкой.

— Вы, как я посмотрю, одобряете трусость.

— Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга. Вы наконец-то увидели их истинное лицо!

— Они не уезжают! — вскричала королева. — Они дезертируют!

— Какая разница! Лишь бы они убирались подальше.

— И как подумаешь, что все эти подлости они совершают по совету вашей родни!

— Моя родня советует вашим фаворитам уехать? Вот уж не думал, что моя родня столь мудра. Скажите же, кто именно из членов моей семьи оказывает мне эту услугу, чтобы я мог поблагодарить их?

— Ваша тетка Аделаида, ваш брат д'Артуа.

— Мой брат д'Артуа. Неужели вы полагаете, что сам он стал бы следовать этому совету? Неужели вы полагаете, что он тоже способен уехать?

— Отчего бы и нет? — спросила Мария-Антуанетта, стараясь задеть короля.

— Видит Бог! — воскликнул Людовик XVI. — Пусть господин д'Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: в добрый час, брат мой д'Артуа, в добрый час!

— Ах! Ведь он вам брат! — воскликнула Мария-Антуанетта.

— Что не мешает мне сожалеть о нем: он славный малый, которому не занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю, но ветреник; он играет роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика XIII; это беспечный юноша, сорвиголова, который компрометирует вас, жену Цезаря.

— Цезаря! — прошептала королева с беспощадной иронией.

— Или Клавдия, если он вам милее, — ответил король, — ведь вы знаете, сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.

Королева потупилась. Это беспристрастие историка приводило ее в замешательство.

— Клавдий, — продолжал король, — коль скоро вы предпочитаете имя Клавдия имени Цезаря, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, этот самый Клавдий приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас. Этот урок вы получили из-за графа д'Артуа. Так что если кто и будет сожалеть о графе д'Артуа, то не я. Касательно же моей тетки, что ж! Что о ней знают, то знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу, ведь она моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как и по господину де Провансу. Вы думаете, мне его будет не хватать? Господин де Прованс уезжает? Скатертью дорога!

— О, он не говорил, что уезжает.

— Жаль! Видите ли, дорогая, на мой вкус, господин де Прованс слишком хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски, чтобы отомстить ему. Это господин де Прованс взвалил на нас заботу о Бомарше, своей личной властью стараясь засадить его в Бисетр, в Фор-л'Эвек, незнамо куда, но оказалось, что этого господина де Бомарше голыми руками не возьмешь. Ах, так господин де Прованс остается! Жаль, жаль. Знаете ли вы, сударыня, что в вашем окружении я знаю лишь одного порядочного человека — господина де Шарни.

Королева вспыхнула и отвернулась.

— Мы говорили о Бастилии, — продолжал король после недолгого молчания…

— и вы оплакивали ее взятие.

— Прошу вас, ваше величество, садитесь, похоже, вы еще многое хотите мне сказать.

— Нет, благодарю вас; я предпочитаю говорить стоя; О ходьба идет на пользу моему здоровью, о котором никто не заботится, ибо аппетит-то у меня хороший, а пищеварение плохое. Знаете, что сейчас говорят? Говорят: король поужинал, король спит. Вы-то видите, как я сплю. Я здесь, я бодрствую, пытаюсь переварить пищу, беседуя с женой о политике. Ах, сударыня! Я искупаю грехи! Искупаю грехи!

— Какие грехи?

— Я искупаю грехи века, сделавшего меня козлом отпущения; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дю Барри, Олений парк, я искупаю арест бедняги Латюда, который тридцать лет томился в тюрьме; страдания обессмертили его имя. Вот еще одна жертва, пробудившая ненависть к Бастилии! Бедняга! Сколько глупостей я натворил, сударыня, позволяя делать глупости другим. Я содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, Боже мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня. Если бы они меня любили, они составили бы гордость и красу моего царствования. Господин Руссо, к примеру, — этот предмет ненависти Сартина и прочих; что ж, я видел его однажды, это произошло в тот день, когда вы пригласили его в Трианон, помните? Правда, платье его было плохо вычищено, а лицо плохо выбрито, но все это не мешало ему быть честным человеком. Надо было мне надеть толстый серый сюртук, шерстяные чулки и сказать господину Руссо: «Пойдем-ка отсюда и побродим вместе по лесам Виль-д'Авре!»

— Вот еще! С какой стати? — перебила королева с величайшим презрением.

— Тогда господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественный договор».

— Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, — сказала Мария-Антуанетта, — вы человек осторожный, вы боитесь народ, как пес боится хозяина.

— Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, — не пустяк. Когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой, подаренной мне королем испанским, я горжусь его дружбой. Можете смеяться сколько угодно, и все же не будь Медор моим другом, он наверняка растерзал бы меня. Но я говорю ему: «Медор хороший, Медор умница» — и он лижет мне руку. Язык приятнее, чем клыки.

— Так-так, льстите революционерам, потакайте им, бросайте им куски пирога!

— Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и не помышляю. Да, решено, я скоплю немного денег и буду обходиться с этими господами, как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина Мирабо…

— Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере — Пятьдесят тысяч ливров в месяц сделают его Медором, а если мы будем медлить, он, быть может, потребует полмиллиона.

Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.

— Какой позор, — заискивать перед подобными людьми! — воскликнула она.

— Или возьмем господина Байи, — продолжал король. — Он получит портфель министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи станет другим Медором. Простите, что я спорю с вами, сударыня; но я придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих IV. Это был политик, способный заткнуть за пояс кого угодно, и я чту его заветы.

— Какие же?

— Не подмажешь — не поедешь.

— Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.

— И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.

— Ваше величество, ваш предок Генрих IV, на которого вы ссылаетесь, хотел угодить и нашим и вашим: свидетельство тому — судьба маршала де Бирона, которому по его приказу перерезали глотку. Так что он мог говорить все, что угодно. Вы — другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы поступаете, вы лишаете королевскую власть, которая держится лишь на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие — не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение — залог любви, любовь — залог повиновения.

— Ну что ж, давайте поговорим о величии, — с улыбкой перебил король, — давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария-Терезия, так много не рассуждал о величии.

— Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?

— Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, — мягко возразил король, — но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.

— Сударь, — заметила королева, уязвленная до глубины души, — вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: «Королеву не любят!» Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: «Королеву не любят!» А королеву не любят оттого, что один-единственный человек сказал: «Королеву не любят».

— Ах, Боже мой! — прошептал король.

— Ах, Боже мой! — прервала королева. — Я не больно-то дорожу любовью народа; но я полагаю, что его нелюбовь ко мне преувеличивают. Меня не превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили, и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят нынче.

— Послушайте, сударыня, — сказал король, — вы не знаете всей правды и опять заблуждаетесь; мы говорили о Бастилии, не так ли?

— Да.

— Так вот. В Бастилии была большая зала, где было полно книг, направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.

— Ив чем меня упрекали в этих книгах?

— Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья и тем более не обвинитель. Когда все эти памфлеты появляются, я приказываю арестовать все издание и заточить в Бастилию, но иногда эти пасквили попадают ко мне в руки. Так, например, — король похлопал себя по карману, — у меня тут есть один, он отвратителен.

— Покажите! — воскликнула королева.

— Не могу, — отвечал король, — там гравюры.

— И вы дошли до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?

— Но мы только то и делаем, что добираемся до истоков: все мои полицейские на этом поседели.

— Так вы знаете автора этих мерзостей?

— По крайней мере одного — того, кто сочинил книжицу, лежащую у меня в кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.

— Но остальные! Остальные!

— Ах! Часто это бедняги, которые живут впроголодь где-нибудь в Англии или Голландии. Мы чувствуем укол, боль, мы злимся, ищем, думая, что найдем крокодила или змею и раздавим, уничтожим гадину: но ничего подобного, оказывается, это всего лишь насекомое, такое мелкое, такое гадкое, такое грязное, что до него противно дотронуться даже для того, чтобы раздавить.

— Чудесно! Но если вы не решаетесь дотронуться до насекомых, бросьте обвинения прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать, будто Филипп Орлеанский — солнце.

— Ах! — вскричал король, всплеснув руками. — Ах, вот куда вы клоните! Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.

— Поссорить вас с вашим врагом, ваше величество? Вот забавно!

Король пожал плечами.

— Вот, — сказал он, — вот как вы рассуждаете. Герцог Орлеанский! Вы нападаете на герцога Орлеанского, который спешит под мои знамена, чтобы сражаться с мятежниками! Который покидает Париж и мчится в Версаль! Герцог Орлеанский мне враг! Право, сударыня, вы питаете к герцогу Орлеанскому непостижимую ненависть!

— Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.

— Ну вот, вы снова за старое, — сказал король. — Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэссане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. И Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские храбрецы, это всем известно. Глава рода, больше похожий на Генриха III, нежели на Генриха IV, был храбр, несмотря на свою любовь к д'Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Касселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов; но он сражался при Штейнкерке, Нервинде и Альмансе как простой солдат. Не будем перечислять всех добрых дел, какие кто совершил, но не будем приписывать людям зло, какого они не совершали.

— Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него; да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.

— Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! — сказал король.

— А что такого?

— Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом Господина Неккера, убрав их цветами.

— Да, я знаю.

— Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.

— А вы, наверно, сочли бы это справедливым! — с горькой иронией заметила Мария-Антуанетта.

— Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плечами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом большую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны подрывали мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?

— В таком случае, сударь, — перебила королева, бросая на него испепеляющий взгляд, — берите кирку и идите разрушать Бастилию.

— Вы хотите посмеяться надо мной, — отвечал король. — А между тем я пошел бы, даю слово! Пошел бы, если бы не понимал, что смешно королю браться за кирку, вместо того, чтобы разрешить вопрос одним росчерком пера. Да, я взял бы в руки кирку и мне рукоплескали бы, как я рукоплещу тем, кто берет на себя этот тяжкий труд. Те, кто разрушают Бастилию, оказывают неоценимую услугу мне, а вам и подавно, да-да, вам тоже, — теперь вы уже не можете в угоду своим друзьям бросать честных людей в тюрьму.

— Честных людей в Бастилию! Вы обвиняете меня в том, что я заточила в Бастилию честных людей! Кого же это — уж не господина ли де Рогана?

— О, не напоминайте мне об этом человеке, — давайте не будем о нем говорить. Нам не удалось засадить его в Бастилию, ибо суд его оправдал. Впрочем, князю Церкви было не место в Бастилии, ведь нынче туда сажают фальшивомонетчиков. Право, зачем сажать туда фальшивомонетчиков и воров, если у меня в Париже есть для них довольно других тюрем, обходящихся мне очень недешево?

Но фальшивомонетчики и воры — еще куда ни шло; ужаснее всего то, что в Бастилию сажали честных людей.

— Честных людей?

— Точно так! Сегодня я видел одного из них, честного человека, который был заключен в Бастилию и только что оттуда вышел.

— Когда же он вышел?

— Сегодня утром.

— Вы виделись с человеком, который только сегодня утром вышел из Бастилии?

— Да, прямо перед тем, как прийти к вам.

— Кто же это?

— Некто вам известный.

— Известный?

— Да.

— И как зовется этот некто?

— Доктор Жильбер.

— Жильбер! Жильбер! — вскричала королева. — Как! Тот, чье имя назвала Андре, приходя в себя?

— Он самый. Наверняка это он и есть; я готов за это поручиться.

— Этот человек был заключен в Бастилию?

— Право, можно подумать, будто это вам неизвестно.

— Мне и в самом деле ничего об этом неизвестно. И, заметив удивление короля, королева добавила:

— Наверно, была какая-то причина, я просто не могу вспомнить…

— Вот-вот! — воскликнул король. — Когда творят несправедливости, почему-то всегда забывают причину. Но если вы забыли и причину и доктора, то госпожа де Шарни не забыла ни того, ни другого, ручаюсь вам.

— Ваше величество! Ваше величество! — вскричала Мария-Антуанетта.

— Должно быть, между ними что-то произошло… — продолжал король.

— Ваше величество, пощадите! — сказала королева, с тревогой оглядываясь на дверь будуара, где схоронилась Андре и где был слышен весь их разговор.

— Ах, да, — сказал король со смешком, — вы боитесь, как бы не появился Шарни и не проведал об этом. Бедняга Шарни!

— Ваше величество, умоляю вас; госпожа де Шарни — дама в высшей степени добродетельная, и признаюсь вам, я предпочитаю думать, что этот господин Жильбер…

— Вот как! — перебил король. — Вы обвиняете этого честного малого? Он ни в чем не виноват, это я знаю доподлинно, но что досадно, так это то, что я знаю хотя и многое, но не все.

— Право, ваша уверенность меня пугает, — сказала королева, по-прежнему глядя в сторону будуара.

— Впрочем, мне не к спеху, — продолжал Людовик XVI, — я могу и подождать. Я предвижу в этой истории счастливый конец, и теперь, когда Жильбер мой врач, я узнаю этот конец от него самого.

— Ваш врач? Этот человек ваш врач! Вы доверяете жизнь короля первому встречному?

— Я доверяю своим глазам, — холодно возразил король, — а в душе этого человека я могу читать, как в раскрытой книге, ручаюсь вам.

Королева невольно содрогнулась от гнева и презрения.

— Вы можете сколько угодно пожимать плечами, — сказал король, — вы не отнимете у Жильбера его учености.

— В вас говорит минутное ослепление!

— Хотел бы я посмотреть, как бы вы себя повели на моем месте. Хотел бы я знать, произвел ли впечатление на вас и на госпожу де Ламбаль господин Месмер?

— Господин Месмер? — переспросила королева, заливаясь краской.

— Да, когда четыре года тому вы, переодевшись в чужое платье, отправились на один из его сеансов. Как видите, моя полиция хорошо работает: я знаю все.

При этих словах король нежно улыбнулся Марии-Антуанетте.

— Вы все знаете, ваше величество? — спросила королева. — Какой вы скрытный, никогда ни словом не обмолвились об этом.

— Зачем? Голоса сплетников и перья газетчиков довольно упрекали вас в неосторожности. Но вернемся к Жильберу и Месмеру. Господин Месмер усадил вас у чана, коснулся вас стальным прутом, окружил себя тысячей призраков, как всякий шарлатан. Жильбер, напротив того, не гаерствует; он протягивает руку к женщине — она тут же засыпает и говорит во сне.

— Говорит! — прошептала королева в ужасе.

— Да, — подтвердил король, не преминув еще немного помучить жену, — да, усыпленная Жильбером, она говорит и, можете мне поверить, рассказывает весьма странные вещи.

Королева побледнела.

— Госпожа де Шарни рассказала весьма странные вещи, — пробормотала она.

— Чрезвычайно, — подтвердил король. — Ей повезло…

— Тише! Тише! — перебила Мария-Антуанетта.

— Почему тише? Я говорю: ей повезло, что никто, кроме меня, не слышал, что она говорила во сне.

— Смилуйтесь, ваше величество, ни слова более, — Охотно, ибо я падаю с ног от усталости, а я не привык себе отказывать: когда я голоден, я ем, когда хочу спать — ложусь в постель. До свидания, сударыня) надеюсь, наша беседа излечила вас от заблуждения.

— Какого, сударь?

— Народ был прав, разрушая то, что создали мы и наши друзья, и свидетельство тому — мой бедный доктор Жильбер. Прощайте, сударыня; поверьте, что, обнаружив зло, я найду в себе силы ему воспрепятствовать. Покойной ночи, Антуанетта!

Король направился было в свою опочивальню, но вернулся.

— Кстати, предупредите госпожу де Шарни, чтобы она помирилась с доктором, если еще не поздно. Прощайте.

И он медленно удалился, сам закрыв за собой двери с удовлетворением мастера, который чувствует под рукой крепкие запоры.

Не успел король пройти по коридору и десяти шагов, как графиня вышла из своего укрытия, бросилась к дверям, заперла их на замок, потом подбежала к окну и задернула занавеси.

Безумие и ярость сообщили ей ловкость, силу, энергию.

Убедившись, что никто ее не видит и не слышит, она подошла к королеве и с душераздирающим рыданьем упала на колени:

— Спасите меня, государыня, во имя неба, спасите меня! — Потом помолчала, вздохнула и прибавила:

— И я расскажу вам все!

Глава 31. О ЧЕМ ДУМАЛА КОРОЛЕВА В НОЧЬ С 14 НА 15 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

Сколько длилась эта доверительная беседа, мы не знаем; однако она затянулась, ибо двери королевского будуара открылись только в два часа пополуночи и можно было увидеть, как на пороге Андре, едва ли не на коленях, целует руку Марии-Антуанетте; потом молодая женщина встала, вытерла покрасневшие от слез глаза, а королева затворила за собой двери в опочивальни.

Андре поспешно удалилась, словно хотела убежать от себя самой.

Королева осталась одна. Когда камеристка вошла, чтобы помочь ей раздеться, она увидела, что королева, сверкая глазами, большими шагами ходит по комнате. Резким движением руки королева отослала камеристку.