Глава 28. ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Появление камеристки на мгновение прервало беседу, но нисколько не уменьшило двойной ревности, мучившей Марию-Антуанетту и как женщину и как королеву.

Поэтому, хотя могло показаться, что беседа ее с графом подходит к концу, на самом деле она только начиналась и вот-вот грозила стать куда более резкой, чем прежде: так в сражении после пристрелки наступает недолгое затишье, а потом артиллерия открывает огонь по всему фронту.

Впрочем, дело зашло так далеко, что граф, казалось, желал решительного объяснения так же горячо, как и королева, поэтому, лишь только они снова остались одни, он заговорил первым.

— Вы спрашиваете, — сказал он, — не ради ли госпожи де Шарни я вернулся? Значит, ваше величество, вы забыли о наших клятвах и о том, что я — человек чести.

— Да, — отвечала королева, поникнув головой, — да, мы дали друг другу клятву, да, вы человек чести, да, вы обещали принести себя в жертву моему счастью и эта-то клятва мучит меня сильнее всего, ибо, принося себя в жертву моему счастью, вы одновременно приносите в жертву прекрасную, благородную женщину… — и тем умножаете наши преступления.

— О, государыня, вы чересчур строги. Признайте, по крайней мере, что я сдержал слово, что я ничем не погрешил против закона чести.

— Да, вы правы, простите меня, я схожу с ума.

— Не зовите преступлением то, что является плодом случая и необходимости. Нам обоим нелегко дался этот брак, заключенный ради того, чтобы спасти честь королевы. Мне остается нести его бремя, что я и делаю последние четыре года.

— Да, — воскликнула королева. — Неужели вы думаете, что я не вижу ваших мук, не понимаю вашей печали, скрытой под покровом глубочайшего уважения? Неужели вы думаете, что я не замечаю всего этого?

— Умоляю вас, государыня, — сказал граф с поклоном, — уведомляйте меня обо всем, что вы видите, сам я страдаю недостаточно и недостаточно страдании причиняю другим, мои беды и беды тех, кто терпит муки по моей вине, сделались вдвое горше от сознания моего несовершенства сравнительно с вами.

Королева протянула графу руку. Как все, исходящее из сердца искреннего и страстного, слова этого человека были исполнены неодолимой силы.

— Итак, государыня, распоряжайтесь мною, не бойтесь, заклинаю вас: я к вашим услугам.

— О, да, да, я знаю, что не права; простите меня. Но если вы скрываете где-то вдали кумир, которому под покровом тайны курите фимиам, если есть в мире уголок, где живет женщина, которую вы обожаете… О! я не смею произнести это слово, оно пугает меня, я сознаю это, когда составляющие его слоги достигают моих ушей. Так вот, если вы храните в своей душе эту тайну, не забывайте, что в глазах всего света и в ваших собственных вы — супруг юной и прекрасной женщины, которую вы окружаете заботой и вниманием, женщины, которой опорой служит не только ваша рука, но и ваше сердце.

Оливье нахмурил брови, и чистые его черты на мгновение исказила судорога.

— Что же вам угодно, государыня? — спросил он. — Чтобы я отдалил от себя графиню де Шарни? Вы молчите: значит, таково ваше желание. Что ж! Я готов исполнить вашу волю, но ведь вам известно, что она одна в целом свете, она сирота! Ее отец, барон де Таверне, добропорядочный дворянин старого времени, который и помыслить не мог о тех событиях, которые происходят сегодня, умер несколько лет тому назад; ее брат Мэзон-Руж, как вам известно, навещает сестру не чаще одного раза в год, целует ее, заверяет ваше величество в своей преданности и исчезает неведомо куда.

— Да, все это мне известно.

— Не забывайте, государыня, что если бы Бог призвал меня к себе, графиня де Шарни могла бы вернуть себе свою девичью фамилию, и ни один из ангелов небесных не смог бы отыскать в ее снах, речах, помыслах ничего, что пристало замужней женщине.

— О, конечно, конечно, — сказала королева, — я знаю, что ваша Андре — сама сущий ангел, сошедший с небес, я знаю, что она достойна любви. Поэтому-то я и думаю, что у нее есть будущее, а у меня — нет. О, прошу вас, граф, более ни слова. Я говорю с вами не так, как пристало королеве, простите меня. Я забылась, но что же делать? В душе моей не умолкает голос, поющий мне о счастье, радости, любви, и мрачные голоса, предвещающие несчастья, войну, смерть, не способны заглушить его. Это голос моей юности, оставшейся далеко в прошлом. Простите меня, Шарни, я больше никогда не буду молодой, я больше никогда не буду улыбаться, никогда не буду любить Несчастная женщина закрыла свои пылающие глаза тонкими, исхудавшими руками, а по щекам ее скатились два алмаза — две королевские слезы.

Граф вновь упал на колени.

— Государыня, заклинаю вас всеми святыми, — сказал он, — прикажите мне покинуть вас, бежать, умереть, но не принуждайте меня смотреть, как вы плачете.

Произнося эти слова, граф сам с трудом подавлял рыдания.

— Я больше не буду, — сказала Мария-Антуанетта, выпрямившись и с улыбкой тряхнув головой.

Очаровательным жестом она откинула назад густые пудреные волосы, раскинувшиеся по ее белоснежной лебединой шее.

— Да, да, я больше не буду вас огорчать, забудем обо всех этих безумствах. Боже мой! Как странно: королеве надо быть такой сильной, а женщина так слаба. Вы ведь только что из Парижа, правда? Давайте поговорим. Вы мне уж что-то рассказывали, но я все забыла; а ведь дело, кажется, очень серьезно, не так ли, граф?

— Хорошо, государыня, вернемся к политике; то, о чем я вам расскажу, действительно весьма серьезно; да, я прибыл из Парижа, где присутствовал при падении королевской власти.

— Я просила вас говорить откровенно, но вы слишком щедры. Удавшийся мятеж вы называете падением королевской власти. Неужели взятие Бастилии означает гибель королевства?! О, господин де Шарни, вы забываете, что Бастилия была построена в XIV веке, а королевская власть существует в мире уже шесть тысяч лет.

— Я рад бы, государыня, обольщаться иллюзиями и, вместо того, чтобы печалить ваше величество, утешить вас самыми радостными известиями. К несчастью, всякий инструмент умеет издавать лишь строго определенные звуки.

— В таком случае, хоть я всего лишь женщина, попробую поддержать и вразумить вас.

— Я только об этом и мечтаю.

— Парижане взбунтовались, не так ли?

— Да.

— Сколько народу участвует в мятеже?

— Из каждых пятнадцати — дюжина.

— Откуда вам это известно?

— О, тут нет ничего мудреного: народ составляет двенадцать пятнадцатых французской нации; две пятнадцатых приходится на дворянство и одна — на духовенство.

— Расчет точен, граф; цифры вы выучили назубок. Вы читали господина и госпожу де Неккер?

— Господина де Неккера, государыня.

— Значит, — весело подытожила королева, — пословица не лжет: бойся друга как врага. Что ж, если желаете, можете выслушать мой расчет.

— Я весь внимание.

— Шесть пятнадцатых из этих двенадцати — женщины, не так ли?

— Да, ваше величество, но…

— Не перебивайте меня. Итак, шесть пятнадцатых — женщины, столько же остается на долю мужчин, но из них Две пятнадцатых — старики, беспомощные либо равнодушные. Вы согласны?

— Да.

— Остаются четыре пятнадцатых, из которых, вы не можете этого опровергнуть, половину составляют трусы и люди умеренные. Заметьте, я очень высокого мнения о французской нации. Итак, остаются две пятнадцатых; допустим, все эти люди сильные, отважные, воинственные и озлобленные. Но ведь следует подсчитать, сколько человек из них находится в Париже? Бунтуют-то только парижане, их и предстоит усмирить.

— Однако, государыня, однако…

— Опять однако… Погодите, я выслушаю вас позже. Господин де Шарни поклонился.

— Итак, — продолжала королева, — по моим расчетам, нам противостоит сотня тысяч парижан. Вы согласны? На сей раз граф промолчал. Королева заговорила вновь:

— Так вот, против этой сотни тысяч парижан, плохо вооруженных, недисциплинированных, необученных, нерешительных, ибо совесть их нечиста, выступят пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, а также офицеры, подобные вам, господин де Шарни; с ними пребудет благословение Господне и моя душа, которую легко растрогать, но трудно разбить.

Граф по-прежнему молчал.

— Неужели вы полагаете, что при таких условиях один мой солдат не стоит двух простолюдинов? Де Шарни молчал.

— Скажите же, каково ваше мнение? — нетерпеливо потребовала королева.

— Государыня, — произнес граф, оставляя по приказу королевы свою почтительную сдержанность, — если сто тысяч человек, предоставленных самим себе, буйных и плохо вооруженных, а именно таковы парижане, сойдутся с вашими пятьюдесятью тысячами солдат на поле боя, они будут разгромлены в полчаса.

— Вот видите! — сказала королева. — Значит, я права, — Постойте. Дело обстоит совсем иначе. Во-первых, мятежников в Париже не сотня тысяч, а целых пять сотен.

— Пять сотен тысяч?

— Именно. В ваших расчетах вы не приняли во внимание женщин и детей. О королева Франции! о гордая и отважная женщина! Парижские простолюдинки ни в чем не уступят мужчинам; быть может, настанет день, когда они заставят вас признать за ними силу поистине дьявольскую.

— Что вы хотите сказать, граф?

— Государыня, знаете ли вы, какую роль играют женщины в гражданских войнах?! Нет? В таком случае я расскажу вам об этом, и вы убедитесь, что при определенных обстоятельствах одна женщина стоит двух солдат.

— Вы с ума сошли, граф! Де Шарни грустно улыбнулся.

— Видели ли вы парижанок во время штурма Бастилии, когда под огнем, под пулями они призывали мужчин взяться за оружие, грозили кулаками вашим закованным в броню швейцарцам, выкрикивали проклятья над убитыми, поднимая и зовя в бой живых? Видели ли вы, как они варят смолу, катят пушки, одаривают храбрых воинов патронами, а робких — патронами с поцелуем в придачу? Знаете ли вы, что по подъемному мосту, ведущему в Бастилию, прошло столько же женщин, сколько мужчин? Знаете ли вы, что, пока мы с вами ведем беседу, они орудуют кирками, разрушая стены Бастилии? О, государыня, примите в расчет парижских женщин, примите в расчет их, а заодно и детей, которые отливают пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа; примите их в расчет, ибо пуля, отлитая ребенком, убьет вашего лучшего генерала, сабля, наточенная им, подкосит ваших лучших лошадей, а камень, брошенный им с высоты, разобьет головы вашим драгунам и гвардейцам. Примите в расчет и стариков, сударыня, ибо если они уже не в силах поднять шпагу, они в силах послужить щитом своим сыновьям. В штурме Бастилии, государыня, участвовали и старики; знаете ли вы, что делали эти старики, которых вы не принимаете в расчет? Они становились впереди юношей и те целились во врага из-за их спин, так что пули ваших швейцарцев впивались в тела бессильных стариков, служивших крепостной стеной мужчинам в расцвете лет. Примите стариков в расчет, ибо это они вот уже три сотни лет передают из рода в род рассказы о насилии, которому подвергались их матери, о полях, потравленных во время барской охоты, о бедствиях их сословия, страждущего под пятой феодалов, и, наслушавшись этих рассказов, сыновья хватают топоры, дубины, ружья, все, что есть под рукой, и отправляются убивать, заряженные стариковскими проклятиями, как пушка заряжена порохом и ядрами. В этот час в Париже все — мужчины, женщины, старики, дети — славят свободу, избавление от гнета. Примите в расчет всех, кто кричит, государыня, а их в Париже восемьсот тысяч душ.

— Триста спартанцев, господин де Шарни, победили армию Ксеркса, не так ли?

— Да, но сегодня на месте трехсот спартанцев — восемьсот тысяч парижан, а на месте армии Ксеркса — ваши пятьдесят тысяч солдат.

Побагровев от гнева и стыда, королева воздела кулаки к небу.

— О, пусть я лишусь трона, пусть ваши пятьсот тысяч парижан растерзают меня в клочья, лишь бы мне не слышать подобных речей от человека из рода де Шарни, моего слуги!

— Если этот человек говорит вам подобные вещи, государыня, значит, он видит в этом свой долг, ибо в жилах этого де Шарни нет ни капли крови, которая не была бы достойна его предков и не принадлежала бы вам.

— В таком случае пусть он идет вместе со мной на Париж и вместе со мной погибнет.

— Погибнет с позором, — подхватил граф, — не оказав сопротивления. Мы даже не сможем начать сражение, мы растворимся в ночи, как филистимляне или амаликитяне. Идти на Париж! Да знаете ли вы, что в тот час, когда мы войдем в Париж, дома обрушатся на нас, словно волны Красного моря на фараона; имя ваше будет проклято французами, а дети зарезаны, как волчата.

— Как же мне погибнуть, граф? — надменно спросила королева. — Научите, молю вас.

— Как гибнут жертвы, государыня, — почтительно отвечал де Шарни, — как гибнут королевы, улыбаясь и прощая тем, кто отнимает у них жизнь. Ах, если бы у вас было пять сотен тысяч таких слуг, как я! Тогда я сказал бы вам: «Уедем нынче же ночью, и завтра вы воцаритесь в Тюильри, завтра вы возвратите себе трон!»

— О! — вскричала королева. — Неужели вы, моя последняя надежда, отчаялись в победе?

— Да, государыня, я отчаялся, ибо вся Франция поддерживает Париж, ибо ваша армия, даже если она победит в Париже, не сумеет совладать с Лионом, Руаном, Лиллем, Страсбургом, Нантом и сотней других ощетинившихся городов. Будем мужественны, государыня, спрячем шпагу в ножны!

— А я-то старалась собрать вокруг себя самых отважных воинов, а я-то пыталась вдохнуть мужество в их сердца! — воскликнула королева.

— Если вы не согласны со мной, государыня, прикажите — и этой же ночью мы двинемся на Париж. Вам стоит сказать одно-единственное слово.

В голосе графа звучало такое самоотвержение, что королева испугалась сильнее, чем если бы он проявил строптивость; в отчаянии, не в силах совладать с собственным надменным нравом, она бросилась на софу.

Наконец, подняв голову, она спросила:

— Граф, вам угодно, чтобы я ничего не предпринимала?

— Я имею честь дать вашему величеству именно такой совет.

— Я послушаюсь вас. Возвращайтесь на свой пост.

— Увы, государыня, вы гневаетесь на меня? — спросил граф, глядя на королеву печальными глазами, в которых светилась неизъяснимая любовь.

— Нет. Дайте руку.

Граф с поклоном протянул королеве руку.

— А я забыла вас побранить, — сказала Мария-Антуанетта, пытаясь улыбнуться.

— За что, государыня?

— Как же: ваш брат служит мне, а я ничего об этом не знала.

— Я вас не понимаю.

— Нынче вечером молодой офицер гусарского полка Бершени…

— Это мой брат Жорж!

— Отчего же вы никогда ни словом не обмолвились об этом юноше? Отчего он имеет такой низкий чин?

— Оттого, что он еще совсем юн и неопытен, оттого, что он не заслужил права командовать, оттого, наконец, что если вашему величеству было угодно снизойти до меня, носящего имя де Шарни, и почтить меня своей дружбой, это отнюдь не означает, что мои родственники должны делать карьеру в ущерб множеству отважных молодых людей, куда более достойных, нежели мои братья.

— Значит, у вас есть и другие братья?

— Да, нас три брата, и все готовы умереть за ваше величество.

— А третий брат ни в чем не нуждается?

— Ни в чем, государыня; мы имеем счастливую возможность принести в жертву вашему величеству не только жизнь, но и состояние.

В тот самый миг, когда граф, с трепетом взирая на свою изящную и величавую покровительницу, произносил эти слова, а королева внимала ему, потрясенная его предупредительностью и бескорыстием, из соседней комнаты донесся стон, заставивший их обоих вздрогнуть.

Королева поднялась, подбежала к двери, открыла ее и громко вскрикнула.

На ковре корчилась в ужасных судорогах какая-то женщина.

— Ах! Это графиня! — прошептала Мария Антуанетта на ухо графу. — Неужели она слышала наш разговор?

— Нет, ваше величество, — отвечал граф. — Иначе она дала бы вам знать о своем присутствии.

И, бросившись к Андре, он поднял ее с ковра и прижал к себе.

Королева, бледная, снедаемая тревогой, холодно смотрела на них, не двигаясь с места.

Глава 29. ТРОЕ

Андре постепенно оживала; она не знала, откуда пришла помощь, но чутье подсказывало ей, что рядом кто-то есть, Ухватившись за нежданную опору, она встала.

Да, телесные силы возвращались к ней, но не сознание; еще несколько минут все качалось и плыло у нее перед глазами, словно в полусне.

Пробудив ее к жизни физической, Шарни старался пробудить ее к жизни духовной.

Наконец широко раскрытые, блуждающие глаза остановились на нем и, в полубреду, не узнавая поддерживающего ее человека, Андре вскрикнула и резко оттолкнула его.

Все это время королева старательно отводила глаза; она, женщина, она, которой подобало утешить, ободрить страдалицу, отвернулась от нее.

Шарни подхватил отчаянно отбивавшуюся Андре на руки и обернувшись к королеве, чопорно и безучастно стоявшей в стороне, сказал:

— Простите, ваше величество; без сомнения, произошло нечто чрезвычайное. Госпожа да Шарни не склонна к обморокам, и сегодня я впервые вижу ее без чувств.

— Неужели ей так дурно? — спросила королева, смутно подозревая, что Андре слышала весь разговор.

— Да, ей, верно, сделалось дурно, — ответил граф, — поэтому я прошу у вашего величества позволения отвезти ее домой. Там о ней позаботятся.

— Ступайте, — сказала королева и дернула за шнурок звонка.

Но, услыхав колокольчик, Андре встрепенулась и воскликнула в бреду:

— О, Жильбер! О, этот Жильбер! При звуке этого имени королева вздрогнула, а изумленный граф опустил жену на софу. Дверь открылась, вошел слуга.

— Ты уже не нужен, — сказала королева и знаком отослала его.

Когда слуга вышел, королева и граф внимательно поглядели на Андре. Глаза ее были закрыты, казалось, она вновь погрузилась в беспамятство.

Господин де Шарни, стоя на коленях перед софой, поддерживал жену, чтобы она не упала.

— Жильбер! — повторила королева. — Кто это?

— Хорошо бы выяснить.

— Я уже слышала это имя, — сказала Мария-Антуанетта, — и, кажется, как раз от графини.

Андре, даже в полуобмороке почувствовав, что королева может вспомнить нечто для нее опасное, открыла глаза, воздела руки горе и с трудом встала.

Ее взгляд, уже осмысленный, упал на г-на де Шарни. Она узнала мужа, и глаза ее засветились лаской.

Но, словно считая это невольное проявление чувств недостойным ее спартанской души, Андре отвела глаза и заметила королеву.

Она поклонилась Марии-Антуанетте.

— О Боже! Что с вами, сударыня? — спросил г-н де Шарни. — Вы так меня испугали: вы, такая сильная, такая храбрая, и вдруг упали в обморок?

— Ах, сударь, — отвечала она, — в Париже творятся такие страшные дела; уж если даже мужчины трепещут, то женщине простительно лишиться чувств. Вы уехали из Парижа! О, вы поступили правильно.

— Великий Боже! Графиня, — сказал Шарни с сомнением в голосе, — неужели все это из-за меня?

Андре снова взглянула на мужа и королеву, но ничего не ответила.

— Разумеется, граф. Какие могут быть сомнения? — заметила Мария-Антуанетта. — Графиня ведь не королева; она вправе тревожиться за мужа.

Шарни уловил в этой фразе затаенную ревность.

— Но, ваше величество, — возразил он, — я совершенно уверен, что графиня больше испугалась за вас, чем за меня.

— Но скажите наконец, — потребовала Мария-Антуанетта, — как вы сюда попали и почему потеряли сознание?

— Этого я не могу вам объяснить, ваше величество. Я и сана этого не знаю; но за последние три дня мы так устали, так измучились, что, мне кажется, нет ничего менее странного, чем женщина, упавшая в обморок.

— Вы правы, — тихо сказала королева, видя, что Андре никак не хочет открывать свою тайну.

— Ведь у вашего величества тоже слезы на глазах, — продолжала Андре с удивительным спокойствием, не покидавшим ее с той минуты, как она пришла в себя, и тем более неуместным в ее щекотливом положении, ибо было сразу заметно, что оно притворное и скрывает совершенно естественные человеческие чувства.

На сей раз графу послышалась в словах жены ирония, та самая, что мгновение назад звучала в словах королевы.

— Сударыня, — обратился он к Андре с необычной строгостью в голосе, — неудивительно, что на глаза королевы навернулись слезы, королева любит свой народ, а народ пролил кровь.

— По счастью, Бог вас уберег и ваша кровь не пролилась, сударь, — сказала Андре так же холодно и бесстрастно.

— Впрочем, мы говорим не о ее величестве, сударыня, мы говорим о вас; вернемся к вашим делам, ее величество извинит нас.

Мария-Антуанетта едва заметно кивнула.

— Вы испугались, не так ли?

— Я?

— Вам сделалось дурно, не отпирайтесь; с вами что-то случилось? Что? Расскажите же нам.

— Вы ошибаетесь, сударь.

— Вас кто-то обидел? Это был мужчина? Андре побледнела.

— Меня никто не обижал, сударь. Я иду от короля.

— Прямо от него?

— Прямо от него. Ее величество может проверить.

— Если это так, — сказала Мария-Антуанетта, — то графиня говорит правду. Король слишком любит ее и знает, что я тоже весьма привязана к ней, поэтому он не мог сделать ей ничего плохого.

— Но, — настаивал Шарни, — вы произнесли чье-то имя.

— Имя?

— Да, едва очнувшись, вы назвали имя какого-то человека.

Андре взглянула на королеву, словно ища защиты; но королева то ли не поняла, то ли не пожелала понять:

— Да, — подтвердила она, — вы назвали имя Жильбер.

— Жильбер? Я сказала: Жильбер?! — воскликнула Андре с таким ужасом, что граф встревожился еще сильнее, нежели тогда, когда застал жену без чувств.

— Да, — сказал он, — вы назвали это имя.

— Ах, право, как странно!

Постепенно прекрасное лицо молодой женщины, столь изменившееся при звуке этого рокового имени, вновь прояснилось, как небо после бури, и лишь редкие нервические волны еще пробегали по нему — так гаснут последние сполохи на горизонте.

— Жильбер, — повторила она, — не знаю…

— Да, да, Жильбер, — повторила королева. — Подумайте, вспомните, милая Андре.

— Но, ваше величество, — сказал граф, — быть может всему виной случайность и имя это незнакомо графине?

— Нет, — возразила Андре, — нет, я его слышала. Это имя ученого человека, искусного лекаря, он прибыл, кажется, из Америки, где сдружился с господином де Лафайетом.

— И что же? — спросил граф.

— Что же? — непринужденно повторила Андре, — я с ним не знакома, но говорят, что это человек весьма почтенный.

— В таком случае, — снова вмещалась королева, — откуда такое волнение, дорогая графиня?

— Волнение! Разве я была взволнована?

— Да, похоже, вам было мучительно больно произносить это имя.

— Вероятно, вот что произошло: в кабинете короля я увидела человека в черном, с суровым лицом, который говорил о мрачных и ужасных вещах; он с устрашающими подробностями рассказывал об убийствах господ де Лоне и де Флесселя. Я испугалась и, как вы видели, лишилась чувств. Наверно, поэтому, очнувшись, я и произнесла имя этого господина: Жильбер.

— Вероятно, — согласился граф де Шарни, явно желая прекратить допрос. — Но теперь вы успокоились, не правда ли?

— Совершенно успокоилась.

— Тогда я попрошу вас об одной услуге, граф, — сказала королева.

— Я в распоряжении вашего величества, — Подите к господам де Безанвалю, де Б рою и де Ламбеску и передайте им, чтобы их войска оставались на прежних позициях. Завтра король решит в совете, как быть дальше.

Граф поклонился, но уходя бросил взгляд на Андре.

Этот взгляд был полон участливого беспокойства.

Он не ускользнул от королевы.

— Графиня, — спросила она, — вы не вернетесь со мной к королю?

— Нет, нет, государыня, — горячо ответила Андре.

— Отчего же?

— Я прошу позволения вашего величества пойти к себе: после давешних волнений мне нужен отдых.

— Послушайте, графиня, будьте откровенны, между вами и его величеством что-то произошло?

— О, ничего, ваше величество, решительно ничего, — И все же, скажите мне… Король ведь не всегда щадит моих друзей.

— Король, как всегда, весьма милостив ко мне, но…

— Но вы предпочитаете с ним не видеться, не так ли? Без сомнения, граф, здесь что-то кроется, — заметила королева с притворной шутливостью.

В это мгновение Андре метнула на королеву такой выразительный, такой умоляющий, такой недвусмысленный взгляд, что та поняла: пора прекратить пикировку.

— Хорошо, графиня, — сказала она, — пусть господин де Шарни выполняет мое поручение, а вы ступайте к себе или оставайтесь здесь, как вам будет угодно.

— Благодарю вас, ваше величество, — обрадовалась Андре.

— Ступайте же, господин де Шарни, — сказала Мария-Антуанетта и увидела, как по лицу Андре разливается выражение признательности.

Граф не заметил или не захотел заметить этого выражения; он взял жену за руку и поздравил с тем, что к ней вернулись силы и на щеках заиграл румянец.

Затем, с глубоким почтением поклонившись королеве, вышел. Но на пороге он встретился глазами с Марией-Антуанеттой.

Взгляд королевы говорил: «Возвращайтесь скорее».

Взгляд графа отвечал: «Вернусь сразу, как только смогу».

Что до Андре, она со стеснением в груди, с замирающим дыханием следила за каждым шагом мужа.