— этот обломок падшей королевской власти, утративший могущество и богатство, не изменяет своему прошлому и стремится сохранить по крайней мере поэзию печальных воспоминаний и очарование меланхолических размышлений.

Итак, в ночь с 14 на 15 июля 1789 года весь Версаль в тревоге ожидал, как примет король Франции оскорбление, нанесенное его короне, пощечину, нанесенную его власти.

Мирабо своим ответом г-ну де Дре-Брезе плюнул королевской власти в лицо.

Народ взятием Бастилии ранил ее в сердце. Тем не менее люди недалекие и близорукие долго не раздумывали. В особенности же для военных, привыкших видеть во всяком событии победу либо поражение грубой силы, дело шло просто-напросто о том, чтобы пойти походом на Париж. Тридцати тысяч человек и двадцати артиллерийских орудий достанет на то, чтобы сбить с парижан спесь и прервать их буйное торжество, — утверждали они.

Никогда еще у короля не было столько советчиков; каждый высказывал свое мнение вслух, на людях. Самые умеренные говорили: «Все очень просто». Нетрудно заметить, что эту формулировку у нас употребляют, как правило, именно тогда, когда все очень сложно.

— Все очень просто, — говорили эти мудрецы, — для начала следует получить от Национального собрания санкцию, в которой оно нам, конечно, не откажет. С недавнего времени позиция его сделалась весьма обнадеживающей для всех французов, оно так же мало заинтересовано в буйстве низов, как и в злоупотреблениях верхов. Собрание объявит четко и ясно, что бунт — преступление, что народу негоже браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор.

Вооруженный декларацией Национального собрания, полученной без большого труда, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан.

Тогда тучи рассеются, королевская власть возвратит себе первейшее из своих прав, народы вспомнят о том, что их долг — послушание, и все пойдет, как шло от века.

Так рассуждали в большинстве своем завсегдатаи аллей и бульваров.

Однако на площади Оружия и в окрестностях казарм раздавались иные речи.

Там сновали люди пришлые, с умными лицами и загадочным взглядом, кстати и некстати изрекавшие таинственные пророчества, преувеличивавшие и без того грозные новости и проповедовавшие почти не таясь соблазнительные идеи, которые вот уже два месяца волновали Париж и будоражили предместья.

Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их бедах, о грубом презрении к ним монархии. Ораторы эти не скупились на описания народных страданий:

— Народ борется уже восемь столетий, и чего он добился? Ничего. У него нет социальных прав, нет и прав политических; положение его ничем не лучше положения коровы, у которой отбирают теленка, чтобы отвести на бойню, отбирают молоко, чтобы продать на рынке, отбирают жизнь, чтобы получить мясо и кожу. В конце концов монархия под давлением обстоятельств принуждена была пойти на уступки и созвать представителей сословий, но сегодня, когда представители эти собрались в Париже, что делает монархия? Она давит на них, как давила с самого первого дня работы Генеральных штатов. Если Национальное собрание все-таки было создано, то произошло это против воли короля. Так вот: раз наши парижские братья оказали нам такую грозную помощь, подтолкнем Национальное собрание вперед. Каждый его шаг на политическом поприще, где идет сражение, — наша победа; это расширение наших владений, это приумножение нашего богатства, это освящение наших прав. Вперед, граждане! Вперед! Бастилия не что иное, как форпост тирании! Форпост взят, осталось захватить самую крепость.

Иные сборища собирались в укромных уголках, иные говорились там речи. Те, кто их произносил, принадлежали, бесспорно, к высшему сословию, и их белые руки и изысканные манеры выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье.

— Народ! — призывали эти ораторы. — Узнай правду» тебя обманывают и те, кто просят тебя отступить назад, и те, кто толкает тебя вперед. Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании? Стал ли ты богаче с тех пор, как представители, избранные тобою, отправились в Париж? Прибавилось ли у тебя хлеба с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать декреты? Нет; итак, оставь, брось политику и теории, измышленные книгочеями. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб и еще раз хлеб; в нем — благополучие твоих детей, спокойствие твоей жены. Кто даст тебе все это? Король решительный, умный, великодушный. Людовик XVI не таков, Людовик XVI попал под каблук жены, бессердечной австриячки. Тебе нужен другой король. Это… Подумай сам; отыщи подле трона того, кто может сделать Францию счастливой, того, кто навлек на себя ненависть королевы именно тем, что портит ей всю игру, кто любит французов и любим ими.

Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.

Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.

Несмотря на всех этих часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не привлекши к себе ничьего внимания.

В приемной его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец прочел ее. Он получил строжайший приказ, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:

— Сударь, приказ недвусмысленно гласит, что я не должен никого пускать к королю, но очевидно, что случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен в этом приказе, а вы, должно быть, прибыли к королю с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.

Жильбер вошел.

Король проводил этот вечер не в своих покоях, но в зале Совета, где принимал депутацию Национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.

Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить предложения депутации с Королевским советом.

Депутаты ожидали его решения на галерее, следя сквозь матовые стекла дверей за гигантскими тенями королевских советников, чьи движения казались угрожающими.

Это фантасмагорическое зрелище наводило их на мысль, что ответ будет неблагоприятный.

Подозрения их оправдались: король коротко ответствовал, что назначит буржуазной милиции командиров, а войскам, стоящим на Марсовом поле, прикажет отступить.

Что до его присутствия в Париже, сказал он, то этой милости мятежный город сможет удостоиться лишь тогда, когда возвратится к полной покорности.

Депутаты молили, требовали, заклинали. Король отвечал, что сердце его разрывается от боли, однако ничего другого он обещать не может.

Удовлетворенный этим минутным торжеством, этой демонстрацией власти, которой он уже не обладал, Людовик XVI возвратился в свои покои.

Там его ждал Жильбер. Подле него стоял гвардеец личной охраны короля.

— В чем дело? — спросил король.

Гвардеец подошел к нему, и, покамест он объяснял Людовику XVI причины, побудившие его нарушить приказ, Жильбер, уже много лет не видевший короля, безмолвно и пристально глядел на человека, которого Господь поставил у кормила власти в тот самый момент, когда на Францию обрушились жесточайшие бури.

Короткое толстое тело, вялое и невидное; бесформенное и невыразительное лицо; тусклая юность, борющаяся с ранней старостью; могучая плоть, подавляющая посредственный ум, которому лишь память о знатнейшем происхождении сообщала некое подобие величия, — для физиогномиста, штудировавшего Лафатера, для магнетизера, читавшего в книге будущего вместе с Бальзамо, для философа, грезившего вместе с Жан-Жаком, наконец, для путешественника, перед взором которого прошли бесчисленные человеческие племена, все это значило: вырождение, оскудение, бессилие, гибель.

Поэтому Жильбер наблюдал это печальное зрелище с волнением, источником которого было не почтение, но мука.

Король приблизился к нему.

— Это вы, сударь, привезли мне письмо от господина Неккера?

— Да, ваше величество.

— Ax! — воскликнул король, словно прежде сомневался в правдивости слов гвардейца. — Скорей давайте его мне! Он произнес эти слова тоном утопающего, который кричит: «Тону! Помогите!»

Жильбер протянул королю письмо. Людовик схватил его и быстро пробежал глазами, а затем величаво приказал гвардейцу:

— Оставьте нас, господин де Варикур.

Гвардеец вышел.

Залу освещала одна-единственная лампа; казалось, король предпочитал полумрак, ибо не хотел, чтоб посторонние могли прочесть на лице монарха, выражавшем не столько озабоченность, сколько скуку, его тайные мысли.

— Сударь, — сказал он, устремив на Жильбера взгляд гораздо более пристальный и проницательный, чем тот ожидал, — верно ли, что вы автор столь поразивших меня записок?

— Да, ваше величество.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два, ваше величество, но научные занятия и жизненные невзгоды старят. Считайте меня человеком преклонных лет.

— Отчего вы медлили прийти ко мне?

— Оттого, ваше величество, что я не имел никакой нужды высказывать вашему величеству лично те взгляды, какие мог более свободно и непринужденно высказать на бумаге.

Людовик XVI задумался.

— Других причин у вас не было? — спросил он подозрительно.

— Нет, ваше величество.

— Однако, если я не ошибаюсь, по некоторым признакам вы могли понять, что я отношусь к вам весьма благосклонно.

— Ваше величество имеет в виду то свидание, которое я имел дерзость назначить королю пять лет назад, попросив его в конце моей первой записки поставить в восемь часов вечера лампу перед окном, дабы я мог знать, что он прочел мое сочинение.

— Ну и…? — спросил король, очень довольный.

— Ив назначенный день и час лампа стояла на том самом месте, на каком я просил вас ее поставить.

— А после?

— После я видел, как чья-то рука трижды приподняла и опустила ее.

— А после?

— После я прочел в «Газете»: «Тот, кого лампа трижды позвала к себе, может явиться к тому, кто трижды поднимал лампуза наградой».

— Объявление было составлено именно в этих выражениях, — подтвердил король.

— Да, вот оно, — сказал Жильбер, доставая из кармана газету, где пять лет назад было напечатано только что пересказанное им объявление.

— Превосходно, просто превосходно, — сказал король, — я давно ждал вас, а встретились мы в то время, когда я уже потерял надежду вас увидеть. Добро пожаловать, вы явились, как хороший солдат, в разгар боя.

Затем, взглянув на Жильбера более внимательно, он продолжал:

— Знаете ли вы, сударь, что для короля это дело не совсем обычное — чтобы человек, которому предложено прийти за наградой, не поспешил предъявить на нее права?

Жильбер улыбнулся.

— Отвечайте-ка, отчего вы не пришли? — потребовал Людовик XVI.

— Оттого, что я не заслуживал никакой награды, ваше величество.

— Как это?

— Я француз, я люблю мою страну, ревную о ее благоденствии, полагаю свою судьбу неразрывно связанной с судьбой тридцати миллионов моих сограждан, поэтому, трудясь ради них, я трудился и ради себя. А эгоизм, ваше величество, награды не достоин.

— Это все парадоксы! У вас наверняка имелась другая причина!

Жильбер промолчал.

— Говорите, сударь, я этого хочу.

— Быть может, ваше величество, вы угадали верно.

— Выходит, вы полагали, что дело плохо, и выжидали? — спросил король с тревогой.

— Выжидал, чтобы дела пошли еще хуже. Да, ваше величество, вы угадали верно.

— Я люблю честность, — сказал король, тщетно старавшийся скрыть свое смущение, ибо от природы он был робок и легко краснел. — Итак, вы предсказывали королю падение и боялись очутиться под обломками.

— Нет, ваше величество, ибо в тот самый момент, когда стало ясно, что падение неизбежно, я не убоялся опасности.

— Вы приехали от Неккера и говорите точно как он. Опасность! Опасность! Разумеется, нынче приближаться ко мне опасно. А где, кстати, сам Неккер?

— Полагаю, что совсем рядом и ждет приказаний вашего величества.

— Тем лучше, мне без него не обойтись, — сказал король со вздохом. — В политике упрямство ни к чему. Думаешь, что поступаешь хорошо, а выходит, что поступаешь плохо, а если поступаешь в самом деле хорошо, все равно слепой случай все путает: планы-то были отличные, а толку никакого нет.

Король еще раз вздохнул; Жильбер пришел ему на помощь.

— Ваше величество, — сказал он, — вы рассуждаете превосходно, но нынче самое важное — заглянуть в будущее так, как этого до сих пор никто не делал.

Король поднял голову; обычно лицо его было бесстрастно, но тут он слегка нахмурил брови.

— Простите меня, ваше величество, — сказал Жильбер, — я врач. Когда я имею дело с тяжелой болезнью, я стараюсь быть немногословным.

— Вы, стало быть, придаете большое значение сегодняшнему бунту.

— Ваше величество, это не бунт, это революция.

— И вы хотите, чтобы я примирился с мятежниками, с убийцами? Ведь что ни говори, они взяли Бастилию силой — это мятеж; они зарезали господина де Лоне, господина де Лосма и господина де Флесселя — это все убийства.

— Я хотел бы, чтобы вы не путали одних с другими, ваше величество Те, кто взял Бастилию, — герои; те, кто убил господина де Флесселя, господина де Лосма и господина де Лоне, — преступники.

Король легонько покраснел, но румянец тут же сошел с его щек, губы побледнели, а на лбу заблестели капельки пота.

— Вы правы, сударь. Вы настоящий врач или, точнее, хирург, ибо режете по живому. Но вернемся к вам. Вас зовут доктор Жильбер, не так ли? Во всяком случае, сочинения ваши были подписаны этим именем.

— Ваше величество, для меня большая честь убедиться, что у вас такая хорошая память, хотя, по правде говоря, гордиться мне нечем.

— Отчего же?

— Оттого, что совсем недавно имя мое, по всей вероятности, было произнесено в присутствии вашего величества.

— Не понимаю.

— Шесть дней назад я был арестован и заключен в Бастилию. Меж тем, как я слышал, ни один важный арест не производится без вашего ведома.

— Вы — в Бастилию! — вскричал король, широко раскрыв глаза.

— Вот запись о моем водворении в крепость, ваше величество. Заключенный туда, как я уже имел честь доложить вашему величеству, шесть дней назад по приказу короля, я вышел оттуда сегодня в три часа пополудни по милости народа.

— Сегодня?

— Да, ваше величество. Разве вы не слышали пушек?

— Разумеется, слышал.

— Ну так вот: пушки отворили мне двери.

— Я охотно порадовался бы этому, — пробормотал король, — если бы пушки эти стреляли по одной лишь Бастилии. Но они ведь стреляли еще и по королевской власти.

— О, ваше величество, не превращайте тюрьму в воплощение принципа. Скажите, напротив того, что вы рады взятию Бастилии, ибо отныне станет невозможно творить именем короля беззакония вроде тех, жертвой которых стал я — Но, сударь, в конце концов ваш арест имел какие-то причины?

— Насколько мне известно, ваше величество, ни одной; меня схватили сразу после моего возвращения во Францию и тут же заключили в тюрьму — вот и все.

— Правду сказал, сударь, — мягко укорил Жильбера Людовик XVI, — немного эгоистично с вашей стороны говорить со мной о ваших невзгодах, меж тем как я нуждаюсь в разговоре о моих.

— Дело в том, ваше величество, что мне необходимо услышать от вас одно-единственное слово.

— Какое?

— Причастны вы к моему аресту или?..

— Я не знал о вашем возвращении во Францию — Я счастлив это слышать, ваше величество; в таком случае я могу заявить во всеуслышание, что зло, творимое вашим именем, чаще всего творится без вашего ведома, а тем, кто в этом усомнится, привести в пример себя.

— Доктор, — улыбнулся король, — вы проливаете бальзам на мои раны.

— О, ваше величество! Бальзама у меня сколько угодно. Больше того, если вы захотите, я залечу вашу рану, ручаюсь вам в этом.

— Если я захочу! Какие могут быть сомнения?

— Но нужно, чтобы вы были тверды в своем желании.

— Я буду тверд.

— Прежде чем связывать себя словом, ваше величество, прочтите слова, стоящие на полях записи о моем заключении в Бастилию.

— Какие слова? — спросил король с тревогой.

— Вот какие.

Жильбер подал королю страницу тюремной книги записей.

Король прочел: «По требованию королевы…» Он нахмурился.

— Королевы! — сказал он. — Неужели вы попали в немилость к королеве?

— Ваше величество, я уверен, что ее величество знает меня еще меньше вашего.

— Но все-таки чем-то вы, должно быть, провинились; просто так в Бастилию не отправляют.

— Выходит, что отправляют, раз я оказался там.

— Но вас послал ко мне господин Неккер, и он же подписал указ о заключении вас под стражу?

— Совершенно верно.

— В таком случае подумайте как следует. Поройтесь в вашем прошлом Быть может, вы вспомните какое-либо обстоятельство, выпавшее из вашей памяти.

— Порыться в прошлом? Да, ваше величество, я сделаю это, и сделаю вслух, не тревожьтесь, я не отниму у вас много времени С шестнадцати лет я работал без устали Я был учеником Жан-Жака, соратником Бальзамо, другом Лафайета и Вашингтона и с тех пор, как покинул Францию, не совершал не только преступлений, но даже ошибок Сделавшись достаточно сведущ в науках, чтобы лечить больных и раненых, я всегда старался помнить, что отвечаю перед Богом за каждую свою мысль, за каждый свой поступок Поскольку Господь позволил мне спасать людские жизни, я проливал кровь, лишь беря в руку скальпель хирурга, леча же людей, всегда находил для них слова утешения, а нередко и протягивал руку помощи. Так прошло пятнадцать лет Богу было угодно, чтобы большинство моих пациентов выздоровели; все они лобызали мне руки в знак благодарности О тех же, кто умер, скажу одно — их осудил на смерть сам Господь. Нет, ваше величество, оглядывая мою жизнь за те пятнадцать лет, что я провел вне Франции, я ни в чем не могу себя упрекнуть.

— В Америке вы знались с защитниками новых идей и проповедовали эти идеи в своих сочинениях — Да ваше величество, — и тем заслужил благодарность королей л их подданных Король промолчал — Теперь ваше величество, — продолжал Жильбер, — жизнь моя вам известна, я никого не обидел, никого не оскорбил — ни нищего, ни королеву, и пришел к вашему величеству, дабы узнать, за что меня наказали.

— Я поговорю о вас с королевой, господин Жильбер, но скажите неужели вы полагаете, что указ о заключении вас под стражу исходил непосредственно от нее?

— Я этого не утверждал ваше величество, однако, я думаю, что королеве принадлежит лишь приписка к письму о моем аресте.

— Вот видите! — воскликнул Людовик с крайне довольным видом.

— Да, но вы ведь понимаете, ваше величество, что если королева делает приписку, значит, все происходит по ее воле.

— А кем написано само письмо? Дайте-ка взглянуть.

— Взгляните, ваше величество, — сказал Жильбер. И он протянул королю письмо с просьбой о заключении его под стражу.

— Графиня де Шарни! — воскликнул король. — Как, значит, вы были арестованы по ее желанию! Но чем же вы обидели бедняжку де Шарни?

— Еще сегодня утром, ваше величество, я не знал даже имени этой дамы.

Людовик провел рукою по лбу.

— Шарни! — прошептал он. — Шарни — сама нежность, само целомудрие, сама невинность!

— В таком случае, ваше величество, — засмеялся Жильбер, — выходит, что я оказался в Бастилии по воле этих трех священных добродетелей.

— О, я выясню, в чем тут дело, — сказал король и дернул шнурок звонка. Вошел слуга.

— Узнайте, не у королевы ли графиня де Шарни, — приказал Людовик.

— Ваше величество, — отвечал слуга, — госпожа графиня только что прошла по галерее и направилась к своей карете.

— Бегите за ней и попросите ее зайти ко мне по делу исключительной важности.

Затем, обернувшись к Жильберу, он спросил:

— Я угадал ваше желание, сударь?

— Да, — отвечал Жильбер, — и я приношу вашему величеству тысячу благодарностей.