Глава 15. ГОСПОДИН ДЕ ЛОНЕ, КОМЕНДАНТ БАСТИЛИИ

Господин де Флессель говорил правду: подвалы ратуши были полны пороха.

Освещая себе дорогу лампой, Марат и Бийо вошли в первый подвал; лампу они подвесили к потолку.

Питу остался караулить у входа.

Порох хранился в бочонках примерно по двадцать ливров в каждом Люди выстроились на лестнице и стали передавать эти бочонки по цепочке.

Сначала поднялась суматоха. Неизвестно было, хватит ли пороха на всех, и каждый спешил скорее получить свою долю. Но командиры, назначенные Бийо, сумели навести порядок, и дело пошло веселее.

Каждому гражданину досталось по пол-ливра пороха — этого количества должно было хватить на тридцать — сорок выстрелов.

Но когда все оказались при порохе, выяснилось, что очень мало у кого есть ружья; вооружены были самое большее пятьсот человек.

Раздача пороха еще продолжалась, когда часть разъяренной толпы, требовавшей ружей, ворвалась в залу, где шло заседание выборщиков, обсуждавших, как только что узнал Бийо от привратника, организацию Национальной гвардии. Они как раз постановили, что гвардия эта должна состоять из сорока восьми тысяч человек. Гвардия существовала пока только на бумаге, но уже шли споры о том, кто будет ею командовать.

Народ заполонил Ратушу в тот момент, когда споры эти были в самом разгаре. Народ сам превратил себя в гвардию. Он рвался в бой. Ему недоставало только оружия.

Тут раздался стук колес: к Ратуше подкатила карета. Это возвращался купеческий старшина: ему не дали проехать, хотя он предъявил приказ короля, призывающий его в Версаль, и силой вернули в Ратушу.

— Оружия! Оружия! — требовали от него со всех сторон.

— У меня оружия нет, — сказал Флессель, — но оно, должно быть, есть в Арсенале. Ответом был крик:

— В Арсенал! В Арсенал!

И толпа, состоящая из пяти или шести тысяч человек, хлынула на Гревскую набережную.

Арсенал, однако, был пуст.

С гневными криками народ возвратился в Ратушу.

У старшины оружия не было, а точнее, он не хотел его давать. Парижане не отступали, и ему пришло на мысль послать их в Картезианский монастырь.

Картезианцы отперли ворота, но, несмотря на самые тщательные поиски, мятежники не обнаружили у них ни единого пистолета.

Между тем Флессель, узнав, что Бийо и Марат еще не покинули подвалов Ратуши, предложил послать депутацию выборщиков к де Лоне с просьбой убрать пушки.

Пушки эти, высовывавшиеся из бойниц, служили предметом величайшего возмущения толпы. Флессель надеялся, что если их уберут, народ успокоится и не станет требовать большего Депутация только что отбыла, как возвратилась назад разъяренная толпа, отправленная Флесселем к картезианцам Услышав гневные крики, Бийо и Марат вышли во двор.

Флессель, стоя на нижнем балконе, пытался урезонить народ. Он предлагал принять декрет, предписывающий округам выковать пятьдесят тысяч пик.

Народ был уже готов согласиться.

— Положительно, этот человек — предатель, — сказал Марат.

И, обернувшись к Бийо, добавил: «Ступайте в Бастилию и сделайте то, что собирались Через час я пришлю к вам двадцать тысяч человек с ружьями».

Бийо с самого начала проникся огромным доверием к этому человеку, чья слава была так велика, что дошла и до Виллер-Котре Он даже не спросил, откуда Марат возьмет столько ружей. В толпе он разглядел аббата, который, разделяя Всеобщее воодушевление, кричал вместе с остальными парижанами: «На Бастилию!» Бийо не любил аббатов, но этот ему понравился. Он поручил ему раздавать порох; бравый аббат согласился.

Тем временем Марат взобрался на каменную тумбу. Кругом стоял ужасающий шум.

— Тихо! — произнес он. — Я — Марат и хочу кое-что сказать вам.

Все до одного замолчали, словно по мановению волшебной палочки, и впились глазами в оратора.

— Вам нужно оружие? — спросил Марат.

— Да, да! — ответили тысячи голосов.

— Чтобы взять Бастилию?

— Да, да, да!

— Прекрасно! В таком случае идите за мной, и вы его получите.

— Где же?

— В Доме инвалидов, там хранится двадцать пять тысяч ружей.

— В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! — закричали все хором.

— А вы, — обратился Марат к Бийо и только что подошедшему к нему Питу, — пойдете в Бастилию. Да, постойте: может случиться, что до прихода моих людей вам потребуется помощь.

— В самом деле, — согласился Бийо, — это возможно. Марат вырвал листок из маленького блокнота, написал карандашом два слова: «Посланец Марата» и поставил свою подпись.

— Что же мне делать с этой запиской, на которой нет ни имени, ни адреса?

— удивился Бийо.

— Адреса у того, к кому я вас посылаю, нет, а имя его известно всем. Справьтесь у первого попавшегося вам рабочего о Гоншоне, простонародном Мирабо.

— Запомни, Питу: Гоншон.

— Гоншон, или Gonchonius, — повторил Питу, — я запомню.

— К Инвалидам! К Инвалидам! — все яростнее и яростнее ревела толпа.

— Итак, ступай, — сказал Марат Бийо, — и да поможет тебе гений свободы!

Затем, крикнув в свою очередь: «К Инвалидам!» — Марат вышел на Жеврскую набережную; двадцать тысяч человек потянулись за ним.

Оставшиеся пять или шесть ситен — те, что были вооружены, — пошли следом за Бийо.

В ту минуту, когда один поток был готов устремиться вдоль реки, а Другой

— в сторону бульвара, купеческий старшина подошел к окну.

— Друзья мои, — спросил он, — отчего у вас на шляпах зеленая кокарда?

Он говорил о листке Камиля Демулена, который многие нацепили, беря пример с соседей, но не понимая, зачем они это делают.

— Зеленый цвет — цвет надежды! Цвет надежды! — закричали несколько голосов.

— Верно; но цвет надежды — это одновременно и цвет графа д'Артуа. Неужели вы хотите выглядеть его слугами?

— Нет, нет! — закричали все хором, и громче Других — Бийо.

— В таком случае перемените кокарду, и если уж вам так необходима ливрея, пусть это будет ливрея нашего общего отца — города Парижа, а его цвета — синий и красный, друзья мои, синий и красный.

— Да, да! — согласились все разом. — Да, синий и красный.

С этими словами парижане все как один сорвали с себя зеленую кокарду и бросили на землю; им потребовались ленты, и, как по волшебству, отворились окна и из них рекой полились красные и синие ленты.

Но и этих лент хватило только на тысячу человек. Тогда парижанки мигом порвали, растерзали, разодрали в клочки фартуки, платья, шарфы, занавески, и клочки эти в мгновение ока превратились в банты, розетки, косынки. Каждый взял свою долю.

Затем маленькая армия Бийо двинулась в путь. Впрочем, во время пути она заметно увеличилась; все улицы Сент-Антуанского предместья отрядили ей в помощь своих самых горячих и отважных обитателей.

Соблюдая относительный порядок, войско Бийо добралось до улицы Ледигьер, где уже глазели на башни Бастилии, сверкающие в ярких лучах солнца, многочисленные зеваки, одни — робкие, другие — невозмутимые, третьи — бесцеремонные.

Прибытие со стороны Сент-Антуанского предместья барабанщиков, а со стороны бульвара — сотни французских гвардейцев, не говоря уже о появлении войска Бийо, состоящего из тысячи с лишним человек, мгновенно изменили вид и настроение толпы: робкие осмелели, невозмутимые взволновались, бесцеремонные начали выкрикивать угрозы.

— Долой пушки! Долой пушки! — вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками страшным орудиям, высовывавшим в амбразуры свои длинные медные шеи.

В эту самую минуту артиллеристы стали откатывать пушки назад, и вскоре их стволы скрылись из виду, так что можно было подумать, будто комендант послушался приказаний толпы.

Парижане захлопали в ладоши; они ощутили свою мощь: ведь их угрозы возымели действие.

Тем временем часовые продолжали прогуливаться по орудийным площадкам. Инвалиды шагали навстречу швейцарским гвардейцам.

Теперь толпа, только что кричавшая: «Долой пушки!», принялась требовать: «Долой швейцарцев!» То было продолжение вчерашних выкриков: «Долой немцев!»

Но швейцарцы тем не менее, как и прежде, шагали навстречу инвалидам.

Один из тех, кто кричал: «Долой швейцарцев!», — потеряв терпение, навел свое ружье на часового и выстрелил.

Пуля впилась в серую стену Бастилии примерно одним футом ниже верхушки башни, как раз под тем местом, где проходил часовой. На стене осталась белая отметина, но часовой даже не остановился, даже не повернул головы.

Поступок человека, подавшего пример неслыханного, безрассудного нападения, толпа встретила громким гулом, в котором было пока больше страха, чем ярости.

Большинство не могло взять в толк, что можно вот так запросто выстрелить из ружья в сторону Бастилии; они полагали, что это — преступление, караемое смертью.

Бийо разглядывал зеленоватую громаду, похожую на сказочных чудовищ, которых древние изображали покрытыми чешуей. Он подсчитывал амбразуры, где вот-вот могли вновь показаться пушки, и длинные ружья, чьи страшные глаза глядели на толпу из крепостных бойниц.

Видя все это, Бийо покачал головой. Он вспомнил слова Флесселя.

«Ничего у нас не выйдет», — прошептал он.

— Почему это у нас ничего не выйдет? — произнес чей-то голос у него за спиной.

Бийо оглянулся и увидел человека в лохмотьях, со свирепым лицом и горящими, как уголья, глазами.

— Потому что мне сдается: такую громадину невозможно взять силой.

— Взятие Бастилии, — отвечал незнакомец, — вопрос не силы, а веры: верь, и ты победишь.

— Терпение, — сказал Бийо и полез в карман за своим пропуском, — терпение.

Незнакомец истолковал его жест неверно.

— Терпение! — повторил он. — Да, конечно, ты-то вон какой жирный, ты смахиваешь на фермера.

— Я и есть фермер, — сказал Бийо.

— Тогда понятно, отчего ты толкуешь насчет терпения: ты всегда ел досыта, но погляди на тех призраков, что нас окружают, взгляни на их бескровные лица, пересчитай их кости сквозь прорехи в платье и спроси у них: могут ли они терпеть?

— Красиво он говорит, — сказал Питу, — но я его боюсь — Я тоже, — ответил Бийо.

Затем, повернувшись к незнакомцу, он продолжал:

— Я сказал: терпение, разумея, что нужно набраться терпения всего на четверть часа, не более.

— Ха! — хмыкнул незнакомец. — Четверть часа — это в самом деле немного; и что же изменится за четверть часа?

— За четверть часа я побываю в Бастилии, узнаю, из скольких человек состоит ее гарнизон, выясню намерения коменданта, наконец, пойму, как туда входят.

— Да, если поймешь, как оттуда выходят.

— Что ж! Если я не выйду оттуда сам, мне поможет один человек.

— Кто же это?

— Гоншон, простонародный Мирабо. Незнакомец вздрогнул; глаза его вспыхнули.

— Ты его знаешь?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Дело в том, что, как мне сказали, всякий человек на площади Бастилии, к которому я обращусь, отведет меня к нему; мы с тобой говорим на площади Бастилии, веди меня к нему.

— Что тебе нужно от него?

— Передать ему эту записку — От кого?

— От Марата, врача.

— От Марата! Ты знаешь Марата? — воскликнул незнакомец.

— Я только сейчас говорил с ним.

— Где это?

— В Ратуше.

— Что он там делает?

— Отправился к Инвалидам добывать оружие для двадцати тысяч человек.

— В таком случае давай сюда записку: я — Гоншон. Бийо отступил на шаг.

— Ты — Гоншон? — переспросил он.

— Друзья, — сказал человек в лохмотьях, — этот человек не знает меня и сомневается, в самом ли деле я — Гоншон Толпа разразилась смехом; эти люди не могли поверить, что кто-то не знает их любимого оратора.

— Да здравствует Гоншон! — завопили две или три тысячи голосов.

— Держите, — сказал Бийо, отдавая ему записку.

— Друзья, — сказал Гоншон, прочтя ее и хлопнув Бийо по плечу, — этот человек — брат всем нам; его послал ко мне Марат, значит, мы можем на него положиться. Как тебя зовут?

— Меня зовут Бийо.

— А меня, — отвечал Гоншон, — зовут Топор; надеюсь, вдвоем мы чего-нибудь добьемся

.

Толпившиеся кругом парижане усмехнулись этой кровавой игре слов.

— Да, да, мы чего-нибудь добьемся, — подтвердили они.

— Мы согласны, но как нам чего-нибудь добиться? — спросили несколько голосов. — Что нам делать?

— Как что, черт подери?! Брать Бастилию! — отвечал Гоншон.

— В добрый час! — сказал Бийо. — Сказано — сделано. Послушай, Гоншон, сколько у тебя людей?

— Тысяч тридцать.

— Тридцать тысяч у тебя, двадцать тысяч придут к нам на помощь от Инвалидов, десять тысяч уже здесь — это больше, чем нужно для победы, если мы вообще можем победить.

— Мы победим непременно, — сказал Гоншон.

— Надеюсь. Так вот, собирай свои тридцать тысяч, а я пойду к коменданту и постараюсь уговорить его сдать крепость; если он согласится, — тем лучше, мы не станем проливать кровь; если он откажется, — что ж! тогда пролитая кровь будет на его совести, а нынче кровь, пролитая за неправое дело, не приносит счастья. Немцы это уже узнали.

— Сколько времени ты пробудешь у коменданта?

— Как можно дольше, чтобы твои люди успели полностью окружить крепость. Если это удастся, тогда мы сможем пойти на приступ, лишь только я вернусь.

— Договорились.

— Ты веришь мне? — спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.

— Я? — отвечал Гоншон с презрительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле.

— А отчего бы мне тебе не верить? С какой стати? Если я захочу, мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, которые сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.

Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками толпы: «Да здравствует Гоншон! Да здравствует простонародный Мирабо!»

— Не знаю, каков Мирабо у знати, — сказал Питу папаше Бийо, — но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.

Глава 16. БАСТИЛИЯ И ЕЕ КОМЕНДАНТ

Мы не станем описывать Бастилию: это бесполезно.

Она навсегда запечатлелась в памяти стариков и детей.

Мы лишь напомним, что две ее башни выходили на площадь Бастилии, а два фаса шли вдоль того места, где сегодня пролегают берега канала.

Вход в Бастилию охраняли, во-первых, караул, во-вторых, две линии часовых, в-третьих, два подъемных моста.

Преодолев все эти препятствия, вы попадали в Комендантский двор, где стоял дом коменданта.

Отсюда галерея вела ко рву, через который был перекинут еще один подъемный мост; подле него располагалась еще одна караульня, а рядом железные ворота.

То был второй вход в Бастилию.

Бийо задержали было у первого входа, но он предъявил Флесселево письмо, и его пропустили.

Тут Бийо заметил, что Питу идет за ним следом. Сам Питу не был способен ни на какое решение, но по приказу фермера спустился бы в ад или поднялся на луну.

— Оставайся снаружи, — сказал Бийо, — если я не выйду отсюда, кто-то должен напомнить народу, что я сюда вошел.

— Это верно, — согласился Питу. — Через сколько времени я должен об этом напомнить?

— Через час.

— А ларец? — спросил Питу.

— Верно. Вот что: если я не выйду отсюда, если Гоншон не возьмет Бастилию или же, взяв ее, не отыщет меня внутри, ты должен сказать доктору Жильберу — его-то вы, я надеюсь, разыщете в крепости, — ты должен сказать ему, что приезжие из Парижа отняли у меня ларец, который он доверил мне пять лет назад, что я немедля бросился в Париж, чтобы сообщить ему об этом, но, по прибытии туда, узнал, что он в Бастилии, ты должен сказать ему, что я хотел взять Бастилию и, пытаясь взять ее, распростился с жизнью, которая целиком принадлежала ему, доктору.

— Все это хорошо, папаша Бийо, — сказал Питу, — только чересчур длинно, и я боюсь что-нибудь забыть.

— Из того, что я сейчас сказал?

— Да.

— Я повторю.

— Нет, — произнес чей-то голос подле Бийо, — лучше напишите.

— Я не умею писать, — сказал Бийо.

— А я умею, я судебный исполнитель.

— Ах, так вы судебный исполнитель?

— Станислас Майяр, судебный исполнитель суда Шатле. И он вытащил из кармана длинный роговой чернильный прибор с пером, бумагой и чернилами, словом, всем тем, что требуется для письма.

Майяр был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, серьезный, одетый в черное, как и подобает человеку его профессии.

— Вылитый могильщик, — прошептал Питу.

— Вы утверждаете, — продолжал невозмутимый судебный исполнитель, — что приезжие из Парижа отняли у вас ларец, принадлежащий доктору Жильберу. А ведь это преступление.

— Эти приезжие были из парижской полиции.

— Подлая воровка — эта полиция! — пробормотал Маяйр и, подавая Питу лист бумаги, добавил: «Держи, юноша, вот тебе памятка, а если его убьют… — он показал на Бийо, — и тебя тоже, то уж я-то, надеюсь, уцелею».

— И что же вы сделаете, если уцелеете?

— Сделаю то, что должен был сделать ты.

— Спасибо, — сказал Бийо и протянул судебному исполнителю руку.

Тот пожал ее с силой, удивительной для столь тощего субъекта.

— Итак, я могу рассчитывать на вас? — спросил Бийо.

— Как на Марата и Гоншона.

— Ну и дела! — сказал Питу. — Вот так Троица — бьюсь об заклад, в раю о такой не слыхали. Затем, обернувшись к Бийо, он продолжил:

— Кстати, папаша Бийо, не забывайте об осторожности.

— Питу, — отвечал фермер с красноречивой торжественностью, какой трудно было ожидать от сельского жителя, — не забывай, что во Франции самая большая осторожность — это отвага.

И он пересек первую линию часовых, меж тем как Питу возвратился на площадь.

У подъемного моста фермеру пришлось вновь вступить в переговоры.

Бийо показал свой пропуск: мост опустился, ворота открылись.

За воротами его ждал комендант.

Внутренний двор, в котором встретил фермера комендант Бастилии, служил заключенным местом для прогулок. Его окружали восемь башен — восемь гигантских стражей. Ни одно окно не выходило в этот двор. Луч солнца никогда не достигал его сырой, осклизлой мостовой, напоминавшей дно глубокого колодца.

В этом дворе башенные часы, циферблат которых поддерживали изваяния скованных узников, отмеряли часы и минуты так неторопливо, что приводили на память капли, сочащиеся с потолка в темнице и постепенно разъедающие ее каменный пол.

Очутившись на дне этого колодца, внутри этого каменного мешка, заключенный, чьему взгляду открывалась одна лишь неумолимая нагота камней, очень скоро просил вернуть его обратно в камеру.

За воротами, ведущими в этот двор, стоял, как мы уже сказали, г-н де Лоне.

Господин де Лоне был человек лет сорока пяти — пятидесяти; в тот день на нем был розовато-серый кафтан, украшенный красной лентой ордена Святого Людовика; в руке он держал шпагу-трость.

Господин де Лоне был дурной человек: об этом можно судить по обнародованным недавно запискам Ленге; народ ненавидел коменданта Бастилии почти так же сильно, как управляемую им тюрьму.

Члены рода де Лоне, подобно Шатонефам, Ла Врийерам и Сен-Флорантенам, передававшим по наследству право подписывать королевские указы о заключении в крепость, были потомственными властителями Бастилии.

Известно, что офицеры, служившие в Бастилии, получали назначение не от военного министра. Все места в крепости, от коменданта до поваренка, покупались. Комендант Бастилии был просто важный привратник, кабатчик в эполетах, который к шестидесяти тысячам франков жалованья прибавлял шестьдесят тысяч франков, полученных с помощью грабежа и вымогательства.

Нужно же было оправдать расходы.

По части скупости г-н де Лоне оставил далеко позади своих предшественников. Впрочем, может быть, все дело в том, что он заплатил за свое место дороже, чем они, да к тому же предвидел, что недолго его сохранит.

Своих домашних он кормил за счет заключенных. Он уменьшил расход дров для узников, удвоил цену каждого предмета их утвари.

Де Лоне имел право на беспошлинный ввоз в Париж ста бочек вина. Право свое он продавал трактирщику, который благодаря этому ввозил в столицу превосходные вина. Право же на ввоз десятой части комендант оставлял за собой и покупал скверное вино, по вкусу напоминающее уксус, — им он поил своих узников.

Несчастным заключенным оставалось одно утешение — садик, разведенный на крыше одного из бастионов. Там они гуляли, там на мгновение вспоминали, что такое воздух, цветы, свет, одним словом, природа.

За 50 ливров в год комендант сдал этот садик какому-то садовнику и лишил узников последней радости.

Правда, к богатым заключенным он проявлял чрезвычайное снисхождение: возил их к своей любовнице, жившей в собственном доме и, следовательно, не стоившей ему, де Лоне, ни гроша.

Прочтите «Бастилию без покрова»: там изложены этот и многие другие факты.

Впрочем, де Лоне был храбр.

Уже второй день он чувствовал, что над его головой собираются тучи. Уже второй день он слышал, как волны бунта все громче и громче бьются о стены его крепости.

Все это заставило его побледнеть, однако он сохранял хладнокровие.

Впрочем, за его спиной стояли четыре пушки, готовые открыть огонь, рядом с ним был гарнизон швейцарцев и инвалидов, а перед ним — один-единственный человек, и притом безоружный: перед тем, как войти в крепость, Бийо отдал свой карабин Питу. Он понимал, что по ту сторону ворот любое оружие принесет ему больше вреда, чем пользы.

Бийо было достаточно одного взгляда, чтобы заметить все: грозное спокойствие коменданта, швейцарцев в караульнях, инвалидов на орудийных площадках, молчаливую суету артиллеристов, грузящих в фургоны зарядные картузы.

Часовые держали ружья наизготовку, офицеры обнажили шпаги.

Комендант не двигался с места, и Бийо пришлось подойти к нему; ворота закрылись за спиной посланца народа с таким мрачным скрежетом, что, как ни отважен был фермер, его пробрала дрожь.

— Что вам еще угодно от меня? — спросил де Лоне.

— Еще? — удивился Бийо. — Сдается мне, что мы видимся впервые в жизни, и у вас нет причин утверждать, что я докучаю вам просьбами.

— Но мне сказали, что вы пришли ко мне из Ратуши.

— Это верно.

— А я только что принимал посланцев муниципалитета.

— Зачем же они приходили?

— Затем, чтобы попросить меня не открывать огонь.

— И вы обещали?

— Да. Еще они просили меня убрать пушки.

— И вы их убрали, я видел. Я был в эту минуту на площади.

— И, конечно, решили, что я испугался угроз этой толпы?

— Натурально, — согласился Бийо, — очень было на это похоже.

— Что я вам говорил, господа, — обратился де Лоне к офицерам, — что я вам говорил: нас сочли способными на такую подлость!

Затем он продолжил свои расспросы.

— А от чьего имени пришли ко мне вы? — поинтересовался он у Бийо.

— От имени народа, — гордо ответил Бийо.

— Прекрасно, — улыбнулся де Лоне, — но у вас, кажется, есть и другая рекомендация, иначе вы не пересекли бы и первой линии часовых.

— Да, у меня есть письмо от вашего друга господина де Флесселя.

— Флесселя! Вы назвали его моим другом?!, — живо подхватил де Лоне, так пристально вглядываясь в лицо Бийо, словно ему хотелось прочесть все тайные мысли собеседника. — Откуда вы взяли, что господин де Флессель — мой друг?

— Мне так показалось.

— Показалось. Все дело в этом. Ладно, поглядим на письмо.

Бийо подал ему бумагу.

Де Лоне прочел ее один раз, затем второй, развернул листок, дабы убедиться, что на обороте нет никакой приписки, поднес его ближе к свету, чтобы удостовериться, что в письме нет никакой тайнописи, скрытой между строк.

— И это все? — спросил комендант.

— Да.

— Вы уверены?

— Уверен.

— И он ничего не велел передать на словах?

— Ничего.

— Странно! — произнес де Лоне, бросив сквозь бойницу взгляд на площадь Бастилии.

— Не что же вы хотели от него услышать? — спросил Бийо.

Де Лоне вздрогнул.

— В общем-то, ничего особенного. Вернемся к вам; говорите, что вам нужно, но поскорее: я спешу.

— В двух словах: мне нужно, чтобы вы сдали нам Бастилию.

— Что-что? — переспросил, встрепенувшись, Де Лоне тоном человека, плохо расслышавшего слова собеседника. — Что вы сказали?

— Я сказал, что пришел к вам от имени народа с требованием сдать Бастилию. Де Лоне пожал плечами.

— По правде говоря, странная это тварь — народ, — сказал он.

Бийо в ответ только хмыкнул.

— И что же хочет сделать с Бастилией этот ваш народ?

— Он хочет ее разрушить.

— Какого черта далась ему Бастилия? Разве людей из народа сажали в Бастилию? Бастилия! Народу следовало бы благословлять каждый ее камень. Кого сажают в Бастилию? Философов, ученых, аристократов, министров, князей — одним словом, врагов народа.

— Ну что ж, значит, народ не такой себялюбец.

— Друг мой, — сказал де Лоне с неким сочувствием, — сразу видно, что вы не солдат.

— Вы правы, я фермер.

— И что вы не парижанин.

— Вы правы, я из провинции.

— И что вы плохо знаете Бастилию.

— Совершенно верно, я знаю только то, что видел, то есть стены.

— В таком случае пойдемте со мной, я покажу вам, что такое Бастилия.

«Ох-ох-ох! — подумал Бийо, — сейчас он спихнет меня в какой-нибудь каменный мешок — и прощай, папаша Бийо»

Однако отважный фермер ничем не выдал своих опасений и приготовился пойти следом за комендантом Бастилии — Для начала, — сказал де Лоне, — усвойте, что в подвалах у меня достанет пороха, чтобы взорвать Бастилию, а с нею — половину Сент-Антуанского предместья.

— Это я знаю, — спокойно отвечал Бийо.

— Прекрасно. Теперь взгляните на эти четыре пушки.

— Я их вижу.

— Они, как нетрудно заметить, держат под прицелом всю эту галерею, путь к которой, кроме того, преграждают караулы, два рва, через которые можно перебраться только по подъемным мостам, и, наконец, ворота.

— Да я ведь не говорю, что Бастилия плохо укреплена, — невозмутимо ответствовал Бийо, — я говорю, что мы будем ее хорошо атаковать.

— Пойдем дальше, — сказал де Лоне. Бийо кивнул.

— Вот потерна, выходящая в ров, — сказал комендант. — Убедитесь в толщине ее стен.

— Не меньше сорока футов.

— Да, внизу сорок, а сверху пятнадцать. Вы сами можете убедиться, что, какие бы острые когти ни имел народ, этот камень ему не своротить.

— Я и не говорил, что народ сначала разрушит Бастилию, а затем возьмет ее; я сказал, что он возьмет ее, а затем разрушит, — возразил Бийо.

— Поднимемся наверх, — предложил де Лоне.

— Поднимемся, — согласился Бийо. Они поднялись на три десятка ступеней. Комендант остановился.

— Смотрите, — сказал он, — вот еще одна амбразура, откуда мы можем держать под обстрелом проход, которым вы собираетесь воспользоваться; конечно, из нее высовывается ствол не пушки, а всего лишь длинного ружья, но у этого ружья недурная репутация. Знаете песенку:

Любимая волынка, Как голос твой мне мил!

— Разумеется, знаю, — отвечал Бийо, — но, по моему разумению, сейчас не время ее петь.

— Погодите, я не договорил. Дело в том, что маршал Саксонский называл эти длинные ружья волынками, потому что они лучше всех исполняли его любимую мелодию.

— Ах вот что! — только и сказал Бийо.

— Поднимемся еще выше И они поднялись на орудийную площадку Графской башни.

— Ну и ну! — сказал Бийо. — Что такое?

— Вы же не убрали пушки.

— Я приказал откатить их от бойниц, вот и все.

— Но я скажу народу, что пушки еще здесь.

— Говорите.

— Вы, значит, не хотите их убрать?

— Нет.

— Решительно?

— Королевские пушки стоят здесь по приказу короля, сударь; следовательно, уберу я их тоже по приказу короля, и никак иначе.

— Господин де Лоне, — сказал Бийо, чувствуя, как зреет в его уме величественная фраза, — истинный король, которому вам надлежит повиноваться,

— там, внизу, и я советую вам не забывать об этом.

С этими словами он указал коменданту на серую толпу, в которой кое-где алели окровавленные повязки участников вчерашних боев и сверкало на солнце оружие.

— Сударь, — отвечал де Лоне, с надменным видом откинув назад голову, — быть может, вы подчиняетесь двум королям, но я, комендант Бастилии, признаю только одного; это Людовик, шестнадцатый король, носящий это имя, — король, который поставил свою подпись под моим назначением на эту должность и волею которого я командую этой крепостью и находящимися в ней людьми.

— Значит, вы не гражданин? — гневно воскликнул Бийо.

—Я французский дворянин, — отвечал комендант.

— Ах да, верно, вы солдат и говорите как солдат.

— Вы совершенно правы, сударь, — согласился де Лоне, поклонившись, — я солдат и выполняю приказ.