В 1933 году втроем - Милица Альфредовна Гептнер, Александр Александрович Малиновский и я - совершили путешествие на лодке по реке Белой. Ныне Милица Альфредовна носит фамилию Арсеньевой, доктор наук, ее специальность - радиационная генетика. Она переменила фамилию после того, как в 1936 году вышла замуж за Николая Александровича Арсеньева, замечательного врача скорой помощи в Москве, в Институте имени Склифософского. Н. А. Арсеньев производил большое впечатление и умом, светившимся в его глубоких темных глазах, и своей добротой, которая была видна каждому. Он стал военным врачом и погиб в первый же день войны, 22 июня 1941 года, в Бресте, на улице, среди своих санитарных машин, от фашистских бомб. В 1927-1929 годах М. А. Гептнер была аспиранткой А. С. Серебровского, и мы часто встречались с нею в зоотехническом институте на Смоленском бульваре. В 1935 году она работала доцентом на кафедре Института пушного звероводства в Балашихе, где я в то время заведовал этой кафедрой. А. А. Малиновский - специалист по теоретической генетике, в настоящее время доктор наук, профессор.
      Мы поехали по реке Белой с целью изучить микропопуляции хомяков непосредственно на месте, в природной обстановке их жизни. Набрали капканов для ловли хомяков, снарядились походным имуществом в Уфе, сели на лодку и проехали по реке Белой вниз по течению, вплоть до ее впадения в реку Каму. Путешествие по этой раке, сверкающей песками и солнцем, зеленой, то задумчивой и медлительной, то быстрой и стремительной, с ее пустынными берегами, с чистыми водами, словно бы слитыми из капель росы, днем струящейся открыто в потоках света или в холодящей тени деревьев, ночами в бликах луны,- все это производило чарующее впечатление. Хомяков мы поймали мало, но я навсегда остался в плену удивительной красоты русской реки.
      После этого путешествия, как очарованные странники, ежегодно с К. А. и А. И. Паниными мы отправлялись в речные плавания на лодках по Белой, Уфимке, Вятке, Каме и, особенно, по дорогой моему сердцу реке Урал, в тех местах, где она течет, то скрываясь в лесах поймы, то выходя в бескрайние степи, и ее воды, золотые на перекатах, черные в омутах, уже медлят в своем беге, томясь предчувствием слияния с зелеными волнами Каспия. Во всех этих плаваниях мы уже были опытными путешественниками и знали, что и как надо делать. В первом же путешествии по реке Белой мчались с потрясающей скоростью, ехали и днем и ночью, потому что на путь в 600 километров по воде нам было отпущено всего 14 дней. Днем река или лежала как зеркало, и хрустальные люстры горели на веслах в воздухе, или она черно серебрилась подветренной рябью. Ночью незрячая тьма окружала нашу лодку, шуршала вода у бортов и река клубилась туманами. Все на этой реке дышало тишиной. Эта тишина становилась еще глубже после свиста крыльев пролетевших уток. Гуси тянулись косяками. Словно дивное видение, проплывали в воздухе неторопливые лебеди. Тяжелые удары рыбы по ночам заставляли вздрагивать в лодке. Со мною было ружье и спиннинг. Страсть к ружейной стрельбе и к ужению рыбы снедала меня. Впервые я понял, какой страшной снастью является спиннинг, когда жаден клев и пятикилограммовые судаки или жерехи хватают блесну в то время, когда она еще блистает в воздухе, а они не дают ей коснуться воды.
      М. А. Гептнер и А. А. Малиновский не любили охоты и рыбной ловли, хотя и с удовольствием ели мои трофеи, и еще одна деталь: они не сошлись характерами. М. А. Гептнер при всей своей молодости любила порядок, и ее день отличался немецкой аккуратностью. А. А. Малиновский всю жизнь был и до сих пор остался размашисто неурегулированным. Он много греб, работая за троих, и требовал в неурочное время сахар. Смешные трагикомические баталии потрясали наш маленький корабль.
      Почти 40 лет прошло с первой поездки на Белую, чуть ли не ежегодно после этого я был в плену чаровницы-реки. Каждое лето я стремлюсь к реке, к пустынным ее диким местам, к ее ночным думам, свежести утра и к доброй радости хлопотливого дня.
      Как-то зимой 1936 года, будучи в Доме ученых, на Пречистенке, я увидел туристскую фотовыставку. Кто-то представил целую серию фотографий о поездке по нижнему Уралу. Над стендом прочитал броские слова: "Урал - Эльдорадо для спиннингиста". Обдумав это дело с К. А. и А. И. Паниными, мы летом того же года решили попытать счастья.
      В Уральске мы купили две небольшие прогулочные лодки и двинулись вниз по реке. Впервые я ехал по этой изумительной реке, которая в те годы действительно отвечала мечтам рыболова и ружейного охотника. Мы вошли в тот мир, с которым всех нас с такой любовью знакомил Сергей Тимофеевич Аксаков. В своих проникнутых поэзией книгах он рассказал нам о старинной, свежей, зеленой, летней, первозданной, чистой природе России.
      Струи Урала были кристально чистыми. Яры склонялись ветвями, а то и вершинами целых деревьев, наступая на реку мощью пойменных лесов. Река подмывала яры, увлекая деревья в глубину своих омутов. Или же высокие берега стояли как ровные столы, накрытые то зеленой, то серой бескрайней скатертью-степью, на их обрывах качались травы и смотрелись в зеркало вод. Орланы-белохвосты грозно сидели на сухих ветвях старых деревьев. Соколы висели, как гвозди в небе. Чайки встречали нас криком, голенастые кулики и жирные увальни-утки грелись на сверкающих, вымытых. Яиком, выжженных жаром и облитых солнцем песках. Серебряные лезвия бесчисленных рыб сверкали в струях воды. Ночью глухо били сомы, словно дельфины, подымались из воды осетры и белуги, жерехи вспенивали воды, филины кричали "ду-ра-к, ду-ра-к" и ухали тяжко, словно вздыхая грудью всего ночного леса.
      Волчьи стаи прочно захватили тогда пойму Урала, их следы на песках да и присутствие самих зверей в лесу мы ощущали неоднократно. Ночь часто начиналась воем волков. Первый голос подавал где-то одинокий волк, ему отвечала стая, и вот уже в разных местах выли угрюмые звери, вытянув головы к небу. Но вот они умолкали, тогда А. И. Панин выходил на край берега Урала и издавал глухой, басовитый, укающий волчий вой. Скоро ему отвечали одинцы или стая, и вот уже снова гремели лога воем волков. Иногда стая шла на его голос, слышно было, как смешно и заливисто подбрехивали волчата, стая приближалась все ближе и ближе. Мы загоняли А. И. Панина в палатку и брали туда же жмущуюся к ногам собаку.
      Море ежевики, заросли колючих синих терновников, а иногда и батальоны белых грибов стояли в приречных лесах. Озерные россыпи шли по всей пойме Урала. В их камышах рылись и водили свои табунки дикие свиньи. На озерах, изобиловавших рыбой, гнездились бесчисленные утиные стаи. На зорях, просыпаясь, погогатывали гуси, и выводки лебедей - впереди два белых облака, а за ними серые остроносые кораблики - нередко неслышно выплывали из-за стен камыша. Погода стояла сухая, дождей не было и в июле и в августе. Все дрожало в эти жаркие, летние дни в мареве, но под этой истомой билась и трепетала тугая, мощная жизнь. За лесной поймой сразу же начинались бескрайние безлюдные степи. Стоило встать на край степи, там, где кончался пойменный лес, и долго-долго смотреть в ее то серую, то зеленую, то фиолетовую даль, и бесчисленные стада сайгаков и табуны полудиких лошадей, отары овец проплывали иногда в дрожащем мареве горячего воздуха.
      Никогда до этого и никогда после этих лет нигде не встречался я с таким ужением рыбы и с такой ружейной охотой. Утки были повсюду - на реке, на любой луже и множество на озерах. Однажды дуплетом я выбил из стаи трех огромных гусей-гуменников. Десятки уток за вечернюю зорю это было обычным делом. В пойменных лесах взрывались из-под ног тетерева. На полянах и у дорог кочевали стаи серых куропаток, от подъема которых шарахался охотник и обалдело смотрел им вслед, а они, словно то сжимающийся, то редеющий клубок серого, крепкого дыма, мчались, уходя, и затем словно бы падали за деревьями.
      Это были благословенные места. Ночью на небо выходили мягкие, словно в каплях воды, хрусталем блистающие хороводы звезд. Луна бросала золотую дорогу на воды Урала. К рассвету все насыщалось кристальной, свежей прохладой, и вновь над необъятным этим миром степей с узкой полосой сверкающей реки и ее зеленой лентой поймы посылало золотые копья, а затем во весь рост вставало вечное солнце.
      Однажды к вечеру, когда мы сидели на песках, расположенных между селами Кожухарово и Коловертное, когда солнце уже догорало, бросая косые лучи, и умиротворенная природа, казалось, дремала, за крутым поворотом яра раздалась песня о Степане Разине. На стрежень Урала вынеслась большая лодка, два гребца лихо гнали ее, а на корме с коротким веслом в руках, сильно отталкивая воду, правил и пел резким фальцетом молодой широкоплечий, круглоголовый уральский казак. Это был Милетей Агапович Чепурин, потомственный яицкий казак, предки которого с Пугачевым ходили против Екатерины Второй, а отцы бились в этих степях против красной дивизии Василия Ивановича Чапаева и стреляли в самого Чапаева, когда он плыл через реку Урал у Лбищенска (ныне Чапаево). В 1936 году, когда мы познакомились с М. А. Чепуриным, он был еще одинок. У него не было его милой подруги - жены, Анны Ивановны, и его славных детей. Он ходил, выставив широкую крепкую грудь, и косил ястребиным, круглым глазом, словно искал, кого бы встретить и победить.
      Варфоломеич, пожилой, но крепкий, жилистый, сильный гребец в артели Чепурина, рассказывал по вечерам у костра про бои казаков против чапаевской дивизии, в которых он сам участвовал на стороне белых. Много поведал нам о прошлом казаков на Урале и о самом Урале: о его заповедности, о знаменитом учуге, то есть о железной решетке, которая перегораживала реку у города Уральска и не пускала дальше красную рыбу. О зимнем багрении осетров, белуги и севрюги в тех ярах, где эта рыба ложилась на зимовку, об обозе осетров и черной икры, что посылали на санях зимой ежегодно казаки царю Николаю Второму. Варфоломеич говорил о том, что икра, наверное, не доходила до царя:
      - Знаешь, если возьмешь большой ком снега да попросишь передать его царю, а ком через сколько рук пройдет, ко всем рукам снег липнет, а когда дойдет до царя, в нем уже и нет ничего.
      Варфоломеич задумывался и запевал свои песни, которые принес из старой жизни уральских казаков. Костер догорал, и черная темнота вплотную обступала нас, слышались только вздохи леса и шелест Урала.
      Под слушанье песен все уходило куда-то в старые времена. Ухо чутко воспринимало треск веток и шорохи леса. Казалось, что через него к берегам Урала по азиатской - бухарской стороне ползут казахи в своем ответном набеге на казаков, живущих на европейской - сакмарской стороне. Кочевники залегают до утра, а утром бросаются на казачек, вышедших на утренней заре по воду, и увозят их в далекий полон, в бескрайние казахские степи.
      Сам М. А. Чепурин в годы революции был мальчуганом и мог рассказывать о старине только с чужих слов. Был он необыкновенно силен. Однажды А. А. Малиновский, который очень гордился своими мускулами и говорил, что всех своих знакомых побеждал в Москве, сам вызвал М. А. Чепурина померяться силой и ловкостью и предложил для этого цыганскую борьбу ногами. Милетей Агапович не знал, что это такое, но мужик он очень умный и приемы борьбы понял быстро. Они легли головами врозь и каждый одной из ног, поставленных вертикально, сцепились. Борьба была недолгой. Милетей Агапович так толкнул Малиновского, что наш бедный силач кубарем летел и долго потом никак не мог очухаться от полета по песку и по лужам. Малиновский просил еще раз попробовать, но Чепурин отказался.
      - Знаешь,- сказал он,- я ведь тебя толкал спокойно, не в силу, а то ошибусь и ненароком убью.
      М. А. Чепурин работал старшиной бакенщиков на одном из участков Урала, у села Коловертное. Во время войны эта река превратилась в важную артерию. Чепурин проводил караваны судов по реке. Теперь ему уже шестьдесят, но он все такой же негнущийся, могучий, работает бакенщиком. Выезжая в марте на свою любимую реку, он живет здесь до ноября. Со времени нашего знакомства прошло больше трех десятков лет, и все эти годы нас связывает искренняя дружба. Я много раз бывал на Урале и всегда заезжал к М. А. Чепурину. Он бывает в Москве. В феврале 1972 года он сидел в моем кабинете и звал меня на Урал. Мы вспоминали отца А. И. Панина, Ивана Васильевича, который в 1937 году ездил с нами на Урал. Птицы и рыбы было сколько хочешь. Его особенно поразили несметные рыбные богатства, и много лет он повторял: "Да, ах Урал, Урал, и не так птица, как рыба!"
      Хорошо запомнился мне особый способ ловли крупных сомов, который на Урале называют клохтаньем. Мы были свидетелями, насколько добычлив этот древний способ. Его применяли на наших глазах два белых как лунь старика. Они плыли без весел на своих крохотных долбленках, положив на борта по крепкому удилищу с лесой, уходившей в глубины Яика. Деды сидели в своих лодочках тихие, такие широкие, важные, в белых холщовых рубахах, почти волшебные в своей задумчивости. Особыми деревянными небольшими устройствами они ударяли по воде, от чего возникал звук, похожий на клохтанье лягушек. Сомы подымались из глубины черных омутов, из своих подводных жилищ, скрытых затопленными корягами. Обманутые клохчущим звуком, они шли к лодкам и хватали наживу.
      Однажды мы поставили томленое березовое удилище с крепким шнуром (жилок и капроновых лесок тогда еще не было) и с кованым стальным крючком, опустив его на глубину большого омута. Что-то в этом омуте по ночам билось очень сильное. В качестве приманки на крючок посадили живого судака весом около килограмма. Утром, на ранней заре, недолго просидели мы в засаде у своего удилища. Поклевка рыбы была внезапной. Кончик удилища как будто наотмашь хлестнул по воде, образовав фонтан брызг, и, как струна, натянутая сильной рукой, ушел под воду. Вместе с А. И. Паниным мы бросились к удилищу, конец которого был крепко воткнут в глину берега. Когда я схватил удилище и попробовал потянуть, это оказалось невозможным. Леска как будто сцепилась с дном.
      - Проклятие! - завопил я, уже потрясенный тем, что видел при поклевке.- Какой-то дьявол завел за карчу и ушел, посадил крючок намертво, придется нырять и отцеплять его.
      В те годы опускаться на дно и отцеплять крючки было моим любимым занятием. Зацепив наверху конец лески, прикованной крючком ко дну, я опускался, держась за нее, на глубину трех-четырех метров и там, исследуя ствол, ветви или корни затонувшего дерева, искал, где крючок впился своим острым жалом в тело дерева или, обвив его ветку леской, захлестнулся мертвой петлею.
      - Постой,- сказал А. И. Панин,- подожди, сначала подергай, может быть, и отпустит.
      Я подергал и раз, и два, и три - и вдруг дно отпустило. И не только отпустило, но с дьявольской силой снова пошло неудержимо в глубину.
      - Помоги, Саша, помоги,- кричал я,- не удержу, сейчас уйдет!
      Мы вдвоем схватились за удилище и повернули ход чудовища на круги. Так мы стояли, крепко держа удилище, упершись ногами, на маленьком выступе на полуостровке из мокрой глины под высоким яром, облитые холодом, в глубокой утренней тени. В десяти метрах от нас бушевала рыба, и там, где она пенила воду, образовывались фонтаны, и брызги их ослепительно освещались солнцем. Мы боролись из последних сил. Чудовище пыталось стащить нас в пучину омута. Вдруг громадное черное, лоснящееся тело ужасающего сома взвилось над водой и с грохотом упало обратно. Мы держали удилище, а сом опять начал борьбу, но слабее; глотнув воздуха, он был уже обречен. Борьба с сомом, продолжалась уже несколько минут. В это время на стрежне Урала, выйдя из-за угла яра, плыла самоходом небольшая баржа. На ее палубе стояла вся семья плотовщика. Сам командир был маленький мужичок. Рядом с ним стояла жена - на полголовы выше мужа, девочка лет трех и мальчик лет восьми. Как только баржа приблизилась к нам и командир ее понял, в чем дело, он стал участвовать в нашей борьбе с сомом, подавал нам советы, надрываясь, кричал:
      - Тащи, тащи его, не давай ему дыхнуть!..
      Внезапно леска резко ослабла, сом повернул и пошел прямо на берег, мы оторопело смотрели, что же будет. Словно торпеда, рыбина возникла прямо перед нами и вдруг вся выскользнула на подбережную глину. Она обошла вокруг нас, ударилась о стену яра своей громадной тупой мордой, скользнула за нами, пройдя по основанию крохотного полуострова, ограниченного яром, сбила с ног обоих рыбаков и ушла в воду, обернув их ноги шнуром лески. Мгновение... и все барахталось в воде. Сом бил хвостом, я и Панин стремились выкарабкаться на берег, качалась лодка, привязанная рядом. Баржа в этот момент уходила за поворот другой стороны яра. Мужичок бегал на корме баржи, махал руками и неистово уже сиплым, надорванным фальцетом кричал:
      - Дураки, у-пу-сти-ли сома, у-пу-сти-ли такую рыбу!.. Баржонка зашла за угол яра, и крики стихли.
      Мы вылезли на берег, удилище было крепко зажато в моей руке, сом притомился. Я подтянул его к берегу. Панин схватил весло и ударил сома по голове так, что весло сломалось, а сом закачался на воде. Мы молниеносно спрыгнули в воду и перевалили громадную рыбину в лодку.
      Когда мы приплыли в лагерь, который стоял на песке в другом конце яра, куда ушла баржа, там нас уже встречал плотовщик с сыном. Он был смущен, увидев тушу сома в лодке.
      - Вот это да,- сказал он,- Сколько лет плаваю по Уралу, но чтобы на удочку такого сома взять, такого еще не видывал и даже не слыхивал.
      Мы соорудили высокую подставку и, с трудом подвесив сома головой вверх, сфотографировались с ним. Сом весил 62 килограмма и был длиною 2 метра 2 сантиметра.
      Летом 1939 года, еще до дискуссии, мы опять путешествовали, и опять по реке Урал. Это путешествие ознаменовалось для нас с А. И. Паниным тем, что наконец-то мы познакомились с хорошей подружейной охотой с участием настоящей лягавой собаки. До этого у нас была неплохая охотничья собака, но с серьезными недостатками. Речь идет о прекрасном по внешности, белом, ласковом, умном английском сеттере, у которого кое-где чуть-чуть в окраске проступали лимонно-желтые пятна. Это был Люк, которого обожала К. А. Панина. Дома, в Москве, его часто мыли душистым мылом в ванне, и после этого он выступал, постукивая коготками по паркету, развесив длинные, мягкие уши, весь пушистый, кипенно-белый, и выглядел истинным красавцем. Однако стоило Люку в тот же вечер выйти на прогулку, как он неудержимо мчался в самые грязные углы двора, в первую очередь на помойку, и возвращался виноватым, ужасно грязным, но удовлетворенным. Запах, вкус и содержимое помоек - все это было неистребимой страстью Люка. В этом смысле программа его поведения была, видимо, заложена в нем в те времена, когда он был юн и жил в городе Котельниче. Страсть к помойкам сочеталась у Люка с полной вежливостью, дома он ничего не трогал. Однажды кот украл целую жареную курицу. Люк застал его под роялем, отнял и лег. Так хозяева и увидели их, когда вернулись домой. Люк лежал перед курицей, за нею лежал кот, все еще полный надежды, и это длилось несколько часов.
      Мы встретились с Люком на его родной улице в Котельниче. Этот пункт был избран в качестве начала нашего путешествия по реке Вятке. Люк увязался на улице, а затем сел в лодку, и мы отплыли вниз по течению, держа курс в направлении на Каму.
      В ту пору Вятка поразила нас своими дремучими лесами. Однажды мы сделали остановку в лесу, который, судя по карте, имел поэтическое название Разбойный бор. Вышли на поляну и были ослеплены ее красным ковром. Как батальоны без ружей, стояли подосиновики всех размеров и возрастов. Встречались заросли громадных, выше человеческого роста, кустов черной смородины, на которых ягоды были немногим мельче вишни. Немало уток обитало по озерам, но главным и притом несметным богатством полян и лесов в пойме Вятки тех лет были тетерева. Они взрывались из-под ног, летали стайками, сидели на деревьях. Люк обладал превосходным чутьем. Как только он прихватывал запах, его поиск становился стремительным и напряженным. На цыпочках он подводил нас к затаившимся в траве или в кустах тетеревам, выдерживал стойку, а после выстрела неудержимо гнался за птицей, затем начинал бешено метаться по поляне, распугивая птиц. Но иногда он вел себя как хороший охотничий пес.
      Люк показал нам, как красива, добычлива и увлекательна работа охотничьей собаки. Иногда он останавливался в той позе, в которой застал его запах, нахлынувший на него от крепко пахнувшей птицы, которая оказалась у него под носом. Эта поза иногда была совершенно нелепой, он застывал каким-то крючком с лапой, повисшей в воздухе, которую не в силах был опустить. Его темно-коричневый страстный взгляд, обращенный к нам в эти минуты, как бы молил: идите же, идите скорее, вот она, передо мной, идите, я замер, я жду вас, жду грома и свиста снаряда, чтобы затем помчаться и схватить эту безумную, безумную птицу.
      Рыба на Вятке брала плохо. Мы с А. И. Паниным увлекались проводкой. Выходили на течение и ставили лодки на якоря, где весло прощупывало хрящеватое дно, и забрасывали лески. Поплавок медленно плыл, а когда кончалась леса, надо было подсечь, затем вновь перебрасывать снасть вверх по течению. Ловили хороших язей, головлей и подлещиков. На дне на самом фарватере реки по ночам иногда брала стерлядь.
      Летом 1939 года на Урале, как и всегда, было все превосходно. К нам на пески часто заглядывал со своей ватагой гребцов М. А. Чепурин и привозил нам дыни и арбузы со своих бахчей. Бахчи в пойме Урала растут на тех местах, где в этом году отступили озера. Колебания в положении грунтовых вод после разливов Урала приводят к тому, что часть озер то заливается, то высыхает. Высохшие озера, где много ила и других органических веществ, являются замечательными угодьями для посадок арбузов, дынь, огурцов и картофеля. На этих местах вырастают редкостные по вкусу арбузы и дыни. В своих стихотворных опусах я писал по этому поводу:
      Ухи тарелка горяча
      И уток нежен вкус,
      Рубил я дыни вам с плеча
      И солнечный арбуз.
      И Милетей у нас гостил
      Все с песнею одной,
      О том, как Стенька Разин плыл
      С персидскою княжной.
      Так помни золото песков
      И вечный зов струи,
      Полет медлительных орлов
      По шелку синевы.
      Соблазняя своих друзей на поездку по Уралу, я написал много таких стихов, старался изобразить прелести этого волшебного края. Приведу несколько.
      На заре Урал мой синий, синий,
      Будто сталь Дамаска в серебре,
      Изгибаясь, режет он пустыню,
      Лебедей скликая по весне.
      На закате розовый и теплый,
      В перламутрах, в золоте, в огне,
      В темноте сиреневый и блеклый,
      Будто схимник в черном клобуке.
      Сияет день, Урал течет покорный
      К неведомым и дальним берегам.
      Орел недвижный, изваянно-черный
      Крылами распят к синим облакам.
      Исчезло время, словно бы сквозь зной
      Оно не в силах двигаться и быть,
      Полынный аромат стекает над рекой,
      Курится степь и марево дрожит.
      У белых тополей из серебра листы,
      И небо жемчугами пролито в реке,
      И золотом горящие пески
      Мерцают на оранжевой струе.
      В черном плакальщицы-галки
      Пролетят к уходу дня.
      Ветер, вышедший из тени,
      Мчится, воду серебря.
      Я лежу на байдарке, она кружит и сплывает со мною вниз по Уралу:
      Неуловимая и нежная река,
      Все краски неба в ней горят.
      Под берега упали тополя
      Лампадами зелеными кадят.
      Плыву, и облако вечернее плывет
      Со мной, бок о бок, неизменно...
      Мои рассказы об Урале и моя рифмованная проза в честь этой прекрасной реки имели немалый успех. Однако... почти никто не соглашался ехать с нами в такое плохо цивилизованное путешествие. Надо было добираться до этих диких мест, спать без кровати, в спальном мешке, добывать себе пищу, то есть стрелять дичь и ловить рыбу, и самим готовить ее на самодельной кухне. Самим собирать дрова и разжигать печь, которую до этого своими руками надо было слепить из глины. А по ночам слушать, как воют волки. Чернильными незрячими ночами быть одинокими в мрачной бездне угрюмого леса, в безлюдье. Днем, обедая, вступать в битву с осами, которые изо рта рвут у тебя мясо, ходить по степи и думать о гадюках, которые ждут людей, притаясь на полянках. Бр-р-р, гораздо лучше поехать в Крым или на Кавказ, там и пляжи на Черном море, и каждый вечер можно пойти в кинематограф. Нас слушали, нам очень завидовали, и мало кто ехал с нами. Даже Я. Л. Глембоцкий, который от восторга всегда воздевал очи к небу и клялся, что наконец-то он поедет с нами, так ни разу и не собрался на наш Урал.
      Тем неожиданнее однажды была встреча на самом Урале. Как-то летом 1939 года, днем, когда солнце ослепляет, если смотришь на воду, мы сплывали вниз по течению потихонечку, без весел. Внезапно на повороте песков появилась женщина в купальном костюме, которая по отмели у края песков волоком против воды тащила лодку, и несколько позади ее ладный молодой мужчина в черных плавках. На корме среди разбросанных вещей сидела большая коричнево-пегая собака, пойнтер, она внимательно следила за нами, обернув к нам свою умную морду.
      Молодая женщина шла озаренная светом, в золоте бликов, вздымая ногами фонтанные всплески хрустальной воды, словно богиня, сошедшая к нам на Урал из далекого мифа. Положив на плечо конец веревки и чуть напрягая великолепное тело, она легко, без усилий влекла за собою старую, серую лодку. Молодой человек брел поближе к берегу, там, где было совсем мелко. Он был худощав, с маленькими усиками, в красном платке, со сверкающей улыбкой своих белоснежных зубов.
      Это были Галина Павловна Раменская, сотрудник нашего института, и ее муж, Василий Осипович Калиненко, микробиолог, доктор наук. Мы познакомились с Калиненко и несколько дней провели вместе. Василий Осипович очаровал меня своим даром рассказчика, вниманием и дружелюбием. В свое время он совершил плавание на лодках по Уралу с двумя известными писателями. Один из них был В. П. Правдухин, который родился в селе Каленое, на реке Урал, в районе между Уральском и Гурьевом. Он написал ряд книг, и среди них "Яик уходит в море", посвященную старому миру уральского казачества. Вторым писателем была его жена, знаменитая Л. Н. Сейфуллина, автор неувядающей "Виринеи". Как-то В. О. Калиненко ездил в эти места с А. Н. Толстым. По его словам, Алексей Николаевич любил стоять с ружьем на вечерних зорях, но стрелял редко, он стоял и смотрел, как умирает день над Уралом, над степью и над водами озер.
      У Калиненко была замечательная собака, которую звали Ирка. После посыла она хотя и чуть медленно, но великолепными восьмерками шла на поиск и издали показывала дичь своим резко изменившимся поведением: начинала шагать словно белый, коричнево-пятнистый тигр, затем, не доходя до цели, затихала в мертвой стойке.
      После выстрела Ирка ложилась, а когда ее посылали, сразу шла к убитой птице и приносила ее к ногам охотника. Осторожность работы собаки была такова, что штуку за штукой из-под своих великолепных стоек она подавала под выстрел всех птиц, которые рассыпались по поляне, таились в траве и после выстрелов лишь теснее прижимались к земле. Выводки куропаток сидели крепко, и почти каждая птица попадала под стойку. Раздолье было с такой собакой на полянах уральской поймы, где во множестве водились куропатки, встречались и тетерева. Стрелял В. О. Калиненко отлично. Мы с А. И. Паниным пасовали перед ним в стрельбе из-под собаки. Зато я брал свое на вечерних зорях по уткам.
      Видимо, умение отлично стрелять пришло к Василию Осиповичу не сразу. Лидия Николаевна Сейфуллина писала, что В. О. Калиненко плохо стреляет по уткам. В повести "Из дневника охотника" она писала: "Например, говорю бактериологу Калиненко: "А утка-то улетает и спрашивает вас: "А что, хлопец, случаем ты в меня не стреляешь?" Он отзывается с любезной улыбкой: "Вы изумительно остроумны Лидия Николаевна, только эту блестящую шутку я слышал до вас сотню раз и от вас столько же". Никто не виноват, что он так много мажет, но попробуй укажи на это".
      Как-то на вечерней заре стояли мы в нитку на кольцевом озере на степной границе леса Урала, расположившись вдоль по ходу лета уток. Первым стоял В. О. Калиненко, за ним А. И. Панин, затем уже я. Мне приходилось стрелять только по тем уткам, по которым мазали первые стрелки. Я добыл 16, а мои товарищи по 3 и по б уток. В. О. Калиненко впоследствии писал: "Дубинин словно шаман в кожаном поясе уток".
      После встречи с В. О. Калиненко мы поняли, как увлекательны и как поистине насыщены красотою подходы к птице и стрельба с хорошей подружейной собакой. В этой охоте человек и его умный, чуткий, изумительный четвероногий друг сливаются в одно существо. Это единая страсть, она открывает человеку бытие камня, травы, птицы и зверя, вводит в самое сердце природы.
      * * *
      Навсегда и во всех деталях запомнилась экспедиция в горы Тянь-Шаня. Она проводилась в августе 1942 года в целях ознакомления с микропопуляциями сурков, у которых, в связи с их колониальным образом жизни в горах, можно было надеяться обнаружить особые явления популяционной изменчивости. Вместе с научным сотрудником Казахского филиала Академии наук СССР Павлом Сергеевичем Чабаном мы совершили восьмидневный поход в киргизское Заилийское Алатау. Чтобы осуществить отстрел сурков, пришлось обратиться к наркому земледелия Казахской республики Т. Даулбаеву. Он долго и строго расспрашивал нас о цели поездки и наконец разрешил выдать права на проведение научной охоты.
      Поход через горы Заилийского Алатау был нелегок. Главную тяжесть этого похода вынесли на себе груженные снаряжением четыре ослика, предоставленные алма-атинским лесхозом. Маленький караван шел по труднопроходимым тропам и перевалам. Процессия наша на всем пути имела строгую регулярность: впереди шел П. С. Чабан, который вел на поводу вожака ослиного стада Вислоухого, за ними прихрамывала на заднюю ногу Хромоножка, потом шла Чернушка и в конце Пашка. Я и сын Пашки - пятимесячный кроха ослик, которого мы назвали Пашенок, замыкали шествие, постоянно борясь за место у хвоста Пашки. Один перевал был особенно опасен, и наша Хромоножка едва-едва удержалась от падения в пропасть. Однако все кончилось благополучно. Начались джайляу - высокогорные луга киргизского Заилийского Алатау. Здесь в поисках колоний сурков мы наткнулись на юрты киргизов-охотников и скотоводов. Два дня стреляли сурков, которые, посвистывая, столбиками стояли у входа в свои норы. Сурки были очень осторожны. Однако наличие оптических прицелов позволяло издалека безошибочно посылать из малокалиберной винтовки пульки в головы бедных зверьков.