Вечное движение (О жизни и о себе)

Как сказано в журнале "Генетика", в 9-м номере за 1966 год, эта лаборатория, несмотря на небольшой срок существования, несомненно, вошла в историю советской генетики, потому что именно с ней в основном связана экспериментальная работа по изучению тонкой структуры гена скют у дрозофилы. Напомню, что открытие делимости гена было сделано нами еще на Смоленском бульваре. Деятельность же лаборатории в институте имени К. А. Тимирязева расширила и углубила вопрос о делимости гена и вывела его обсуждение на страницы советских и зарубежных генетических журналов.
      Научно-исследовательский институт имени К. А. Тимирязева был создан в 1923 году во главе со знаменитым цитологом и эмбриологом растений Сергеем Гавриловичем Навашиным. Неоднократно мы видели его в институте и на заседаниях. Красивый старик, небольшого роста, с тонким лицом, в черной академической шапочке на длинных, белых, ниспадающих волосах, С. Г. Навашин как бы олицетворял в институте дух строгой, истинной, неподкупной науки. В это время широкую известность получили открытия в цитологии его сына, Михаила Сергеевича Навашина, который вскоре уехал на три года в США.
      Наряду с конкретными исследованиями перед институтом были поставлены задачи участвовать в становлении марксистских взглядов в естествознании. М. Н. Покровский, бывший председателем Социалистической академии, писал в 1923 году: "Не подлежит никакому сомнению, что в нашей собственной среде марксистов и в рядах Коммунистической партии по части основных методологических вопросов раскол существует совершенно достаточный для того, чтобы следовало обратить на это внимание".
      Старейший в наши дни член КПСС, всем хорошо известный Федор Николаевич Петров, бывший в то время заведующим Главнаукой, писал в письме институту о том, что необходимо, чтобы имело место "строгое подчинение работ института интересам спайки естествознания с марксизмом и обеспечение участия всех работников института в активной пропаганде естественнонаучных основ материализма". Необходимость борьбы за марксистскую методологию в естествознании была специально подчеркнута в решении президиума Коммунистической академии в ноябре 1924 года. О. Ю. Шмидт был одной из центральных фигур во всем этом деле. В последующие годы мне пришлось неоднократно встречаться с легендарным, прославленным О. Ю. Шмидтом. На одном из рисунков Б. Ефимова 1937 года знаменитая борода Шмидта обвивает земной шар. Так было изображено его возвращение из Арктики через Америку после спасения челюскинцев.
      С А. С. Бубновым я лично встречался один раз. Владимир Франкович Натали, известный педагог, генетик, академик педагогических наук, написал учебник "Генетика". Рукопись получила ряд критических отзывов. В 1935 году ее прислали мне на рецензию. А. С. Бубнов вызвал меня на коллегию Наркомпроса, где я высказал свое мнение о рукописи В. Ф. Натали. Прекрасная книга В. Ф. Натали была издана.
      Перед переводом лаборатории А. С. Серебровского в институт имени К. А. Тимирязева центральные позиции по биологии в этом институте занимала группа ламаркистов в составе Е. С. Смирнова, Б. С. Кузина и Ю. М. Вермеля. Они не признавали достижений генетики. Это было время, когда институтом в целом фактически руководили воинствующие механисты, такие, как Г. Г. Босэ, С. С. Перов, А. К. Тимирязев и А. И. Варьяш.
      Столкновения генетиков под руководством А. С. Серебровского с ламаркистами, выступавшими во главе с Е. С. Смирновым, имели ожесточеннейший характер. В них завязывались узлы не только научных, но и философских основ биологии, поскольку вопрос о ламаркизме был одним из центральных пунктов разногласий среди марксистов, которые занимались методологическими вопросами биологии.
      Ж. Ламарк, французский ученый, в 1809 году опубликовал свой знаменитый труд "Философия зоологии". В нем впервые была выдвинута научная теория эволюции организмов.
      Оценивая факторы эволюции, Ламарк считал, что она совершается под действием двух главных причин. Во-первых, благодаря наследованию благоприобретенных признаков. Он утверждал, что все, что организмы приобрели в течение своей жизни, передается их потомкам. Это утверждение пленяло многих ученых-материалистов и в те годы особенно привлекало марксистски мыслящих биологов. Второй принцип Ж. Ламарка имел чисто идеалистический характер. Он считал, что для жизни свойственна особая нематериалистическая сила, направленно ведущая ее по пути самосовершенствования.
      Ч. Дарвин не удовлетворился решением вопроса, данным Ж. Ламарком. Он нашел истинные факторы эволюции во взаимодействии наследственности, изменчивости и естественного отбора. Биологические признаки, приобретенные организмом в течение его жизни, как это показал огромный экспериментальный опыт и генетическая теория, не могут быть закреплены в его потомстве. Признаки, нужные виду в данных условиях среды, возникают, как думал Дарвин, путем неопределенной (теперь мы говорим мутационной) изменчивости. Такие мутации наследственны и объективно случайны. Естественный отбор, выражая собою требования среды, создает приспособительность и этим направляет эволюцию. Так в теории Дарвина на основе диалектических принципов единства случайного и необходимого решался вопрос о движущих силах эволюции. Ламаркисты всячески атаковали теорию Дарвина, однако она расширялась и углублялась, найдя в XX веке мощную опору в достижениях генетики.
      Задачей генетиков-дарвинистов было вскрыть научную необоснованность и механистическую антидиалектическую сущность ламаркизма. Все это вело к ожесточенным схваткам вокруг новых данных генетики, утверждающих правильность дарвинизма.
      Группа ламаркистов в Тимирязевском институте внешне была очень колоритной. Профессор Смирнов был главой и вождем группы. Умный, выдержанный, высокий, худощавый, с надменным лицом, он представлял собою опасного противника. Ныне он преподает энтомологию в МГУ. Б. С. Кузин, бритоголовый, крепкий, молчаливый, с неизменной трубкой в зубах. Ныне он работает в Институте биологии внутренних вод, расположенном на Рыбинском водохранилище, где директором является знаменитый Иван Дмитриевич Папанин. Ю. М. Вермель, красавец, с матовым лицом, длинными волосами, в черной шляпе, с черным длинным плащом, перекинутым через плечо, с тростью, блиставшей серебром, и со страшным перстнем, на котором изображен череп. Он всячески стремился выделиться из окружающей его толпы.
      Схватки ламаркистов с А. С. Серебровским были захватывающими. Конечно, не обошлось в этой борьбе и без ошибок со стороны генетиков. Ряд сторон в теории генетики, которые требовали критики, проверки, уточнений, напротив, были абсолютизированы.
      В те годы мне впервые пришлось выступать в печати по методологическим вопросам науки. В 1929 году в журнале "Естествознание и марксизм" были напечатаны две статьи и выступление по докладу Б. М. Завадовского. В первой статье "Природа и строение гена" развивался тезис о методологическом значении открытия делимости гена, указывалось, что эволюция - это прежде всего процесс созидательный, стало быть, ген должен быть подвержен качественным изменениям, которые нужно исследовать. В другом выступлении, специально посвященном критике ламаркизма, я писал, что основы концепции механистического учения ламаркизма в корне противоречат открытиям и принципам генетики, в которых воплощено живое знание о природе. Писал, что между генетикой и ламаркизмом "борьба, собственно, уже закончена". Если в научном плане мой прогноз и был правилен, то в научно-общественной борьбе он не подтвердился. Именно, включив в свои позиции и принципы ламаркизма, спустя несколько лет, Т. Д. Лысенко обрушит всю тяжесть своей критики на генетику.
      Постепенно все яснее выступали разные подходы к сущности изменений гена со стороны А. С. Серебровского и моим пониманием этого вопроса. А. С. Серебровский свои взгляды на мутации как на процессы частичных разрушений хромосом перенес и на воззрения о теории эволюции, считая, что в ее основе лежат также чисто количественные процессы утерь генов. Эту же концепцию он постоянно применял при обсуждении вопроса о природе центрового строения гена скют. Уже не раз приходилось возражать против этого подхода. Все чаще и чаще хмурился А. С. Серебровский, видя мою неуступчивость в вопросах теории.
      В то время в лаборатории работали новые сотрудники - Н. И. Шапиро, ставший любимым учеником А. С. Серебровского, С. М. Гершензон, А. О. Гайсинович, Б. Н. Сидоров, Л. В. Ферри и другие. Уехал в Германию В. Н. Слепков, в США поехал И. И. Агол. Обстановка в лаборатории стала меняться. Помню, как шли мы по Пятницкой с Н. И. Шапиро, Б. Н. Сидоровым и Л. В. Ферри. Разговор зашел о теоретических разногласиях с А. С. Серебровским в приложении гипотезы присутствия-отсутствия к объяснению сущности явлений делимости гена и к теории эволюции. Шапиро без обиняков сказал, что на моем месте он ушел бы из лаборатории, где накапливаются такие разногласия с ее руководителем.
      Острое столкновение произошло после выхода в свет статьи А. С. Серебровского "Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе". Эта статья была крайней формой евгенических предложений о практических методах разведения людей с целью получения новой породы человека. Как-то в лаборатории в присутствии ряда сотрудников А. С. Серебровский сам поднял вопрос о своей статье. Я четко и без обиняков сказал, что статья эта реакционная, антимарксистская и ничего, кроме вреда, генетике принести не может, что заявление о том, будто бы путем генетического улучшения наших людей страна сможет выполнить пятилетку в 2,5 года, ничего не имеет общего с учением марксизма о личности и об обществе. А. С. Серебровский был глубоко возмущен, но молчал, он не хотел отвечать.
      За него крайне рассерженным заступником выступил С. Г. Левит. Ведь он был главным редактором "Трудов медико-генетического института", в которых увидела свет статья А. С. Серебровского. Левит обрушился на меня за то, что я посмел в такой форме высказать свое мнение, и заявил, что все попытки связать возражения против статьи с методологическими вопросами,- это, по его мнению, и есть кустарный, как он выразился, "голоштанный" марксизм. Этим и закончилась наша дискуссия при полном молчании остальных участников встречи.
      В январе 1931 года я выступил на семинаре в институте имени К. А. Тимирязева с докладом на тему "Проблемы гена". Возможно, это было последней каплей, которая переполнила чашу чувств А. С. Серебровского. Я очень резко выступил против его подходов к проблеме гена. Он все еще настаивал на теории присутствия-отсутствия. Между тем открытые принципы делимости гена указывали, что ген - это вещественный элемент хромосомы, сложный по природе и способный бесконечно изменяться как в качественном, так и в количественном отношении.
      В докладе ребром был поставлен вопрос о том, как далее у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути лжедиалектики, то есть по старому, на основе идей теории присутствия-отсутствия, или на основе реальных и научных исследований? Была высказана тревога о будущем лаборатории генетики института имени К. А. Тимирязева. Приведу несколько положений из моего доклада:
      "Методологически грубо ошибочное представление о сводимости всего многообразия мутационного процесса к явлениям присутствия или отсутствия участка хромосомы привело А. С. Серебровского к упрощенной, грубо механической и неправильной постановке основных проблем в области вопроса о гене. Эта теория пока не сказалась на конкретном направлении и ходе работ генетической лаборатории Тимирязевского института, поскольку фактически ее придерживается один А. С. Серебровский. Однако в случае принятия ее как руководства к действию, по моему глубокому убеждению, эта теория сыграет роковую роль. Не спасут эту теорию и попытки осмысливания ее в свете категорий диалектического материализма. Блестящее оружие, коим является диалектический материализм, способно к действию только в условиях наполнения его живым, научно полноценным материалом. Использование диалектики для того, чтобы поддержать теорию присутствия-отсутствия послужило, вопреки субъективным желаниям А. С. Серебровского, лишь ширмой, внешним нарядом, под которым попыталась скрыться антидиалектическая, грубо механическая, однобокая теория о присутствии-отсутствии. И диалектика, превращенная в привесок, играющая роль служанки у механической теории присутствия-отсутствия, конечно, не способна ни в какой мере к роли орудия исследования".
      Наступил кризис. Идейное расхождение между мною и А. С. Серебровским по кардинальным вопросам генетики и диалектики на долгие годы сказалось на наших отношениях.
      В начале 1931 года руководство института имени К. А. Тимирязева менялось. Должен был прийти новый директор, Б. П. Токин, который предполагал высоко поднять партийную линию работы в институте. Перед его приходом старый директор института, Р. И. Белкин, должен был провести чистку кадров. В первом приказе были уволены Б. Н. Сидоров и Л. В. Ферри. Когда мы увидали приказ, я бросился к А. С. Серебровскому, но он дал понять, что он тут ни при чем.
      Через два дня, придя на работу, я увидал новый приказ. В нем был длинный список фамилий, всех тех, кого освобождали от работы в институте. Список начинался фамилией В. Е. Альтшулера, затем моей, М. С. Навашина и других. Формулировка увольнения была тяжелой. Все мы увольнялись как люди, которые не могут обеспечить развитие классовой, пролетарской науки.
      Удар был жесток. Мне исполнилось 23 года, по существу я только лишь приступил к творческой деятельности, к исследованию философских вопросов генетики с позиций марксистской методологии. Все это, казалось, безжалостно прерывалось. Что было делать? А. С. Серебровский как-то говорил мне, что перед генетикой стоят практические задачи и советовал поехать в какой-нибудь совхоз, по его мнению, лучше всего в кролиководческий, и там на практике показать значение генетики. Но мне оставалось неясным, почему Н. И. Шапиро, А. О. Гайсинович, С. М. Гершензон и другие могут обеспечить развитие пролетарской науки, а я не могу. И. И. Агол и В. Н. Слепков были далеко. Буря охватила мою душу. Первая большая буря моей жизни в науке. Казалось, что рушились человеческие отношения, вера в людей. Будущее представлялось мрачным и беспросветным. Было обидно, что мне так грубо выражалось общественное недоверие в то время, когда вся моя душа рвалась к созиданию.
      Очень тяжелы были эти минуты, хорошо, что они оказались недолгими. Буря, которая разразилась вокруг меня, на самом деле шумела бутафорскими громами и молниями. Я вспомнил, как хорошо ко мне относились в старом Зоотехническом институте, и пошел на Смоленский бульвар. Директор Института свиноводства Н. П. Козырев выслушал мой откровенный рассказ и просил прийти завтра. На следующий день он сказал, что институт берет меня заведовать кафедрой на должность профессора по генетике и разведению. Он сказал, что знает мою страсть к исследовательской работе и, хотя задачи института лежат в области свиноводства, "мы разрешим сколько вашей душе угодно заниматься своей дрозофилой".
      Так я оказался опять в тех комнатах, где А. С. Серебровский в 1927 году начал создавать лабораторию. К сожалению, теперь один, но зато свободен и у меня есть товарищи, которые, несомненно, придут ко мне на Смоленский бульвар, в эти две пока пустые, но столь милые моему сердцу комнаты. На моем столе уже высились пять ящиков с дрозофилами. Это моя работа, я принес ее из Тимирязевского института, она заключена в 250 пробирках с дрозофилами. Пока это все мои материальные лабораторные богатства. В этих пробирках мое будущее. Каким-то оно будет? Конечно, я не знал, что оно будет в цепи тех событий, которые послужат делу преодоления кризиса в генетике, что открытие делимости гена - это практическая реализация ленинского предвидения, по которому залогом успехов новой науки служит ломка метафизических представлений старого естествознания. "Электрон так же неисчерпаем, как и атом..." - провозгласил В. И. Ленин. Ген делим, это показало исследование скютов. Это означало, Ленин прав в понимании бесконечности природы. Идя по этой дороге, генетика в проблеме гена будет развиваться без метафизических пут.
      Все чаще и чаще я стал обращаться к проблемам эволюции, к открытиям С. С. Четверикова, к моим разногласиям с ним в вопросе о роли изоляции. Вернувшись на Смоленский бульвар, я твердо решил приступить к серии работ по генетике популяций дрозофилы. Я вернулся к миру идей моего учителя С. С. Четверикова. В 1966 году вышла в свет большая книга "Эволюция популяций", где я подытожил результаты почти 40 лет упорного труда по этим вопросам, как моего, так и целых коллективов, с которыми работал. Однако тогда, на Смоленском бульваре, я был еще один. На мою долю выпала необходимость организовать всю работу, от начала до конца. Как же справиться с этой задачей, если лаборатория пуста и мне давали всего лишь одного лаборанта? Как заполнить тот идейный и общественный вакуум, который возник вокруг меня после такого оскорбительного увольнения из института имени К. А. Тимирязева? К счастью, понадобилось немного времени, чтобы все снова закипело у нас на Смоленском. Наша новая маленькая генетическая бригантина под песни юных матросов распустила алые паруса на фок- и на грот-мачте, вода забурлила под форштевнем, и мы пошли навстречу ветрам в загадочную даль океанов науки.
      * * *
      После съезда в Киеве в середине мая 1930 года вместе с Василием Евгеньевичем Альтшулером и Ильей Ефимовичем Амлинским мы сели на пароход и отправились вниз по Днепру. Эта изумительная, воспетая Н. В. Гоголем река была еще свободна от искусственных морей. А 10 октября 1932 года над порогами Днепра на граните встал гигант Днепрогэс - крупнейшее детище плана ГОЭЛРО, преобразившее Днепр. В 1930 году в узких рукавах за Киевом было мелко. После них Днепр величаво разлился, отражая в себе бескрайнее синее украинское небо. Глядя на его зеркальную поверхность, думалось, как великолепно выразил Н. В. Гоголь своей гиперболой душу этой реки: "Чуден Днепр при тихой погоде... Редкая птица долетит до середины Днепра". Гранитные скалы вторгались в Днепр на пути от Кременчуга до Днепропетровска. Мы плыли на белом пароходе по неведомой нам реке, природа трепетала в майском тепле и в обновлении, синее небо недвижно сияло над нашим белым плывущим пятном и струилось в его пенном беге, на волне за кормой. Мы все были так же молоды, как эта весна. Душу распирало веселье, милым дурачествам и хохоту не было конца. Утром была гладь реки и горная свежесть дыхания, вечером все опрокидывалось в пряный, огненноликий закат. Все бушевало в молодости, в росте жизни, в ее красоте.
      В том же 1930 году с В. Е. Альтшулером мы совершили еще одну совершенно упоительную поездку. По заданию А. С. Серебровского поехали изучать геногеографию кур в Южное Зауралье. Ездили по башкирским деревням, набрали большой материал (он так и лежит у меня неопубликованным до сих пор). В конце работы сели в лодку и, пробираясь по течению речек и ручьев, проехали систему зауральских Аргаяшских озер. День, а затем всю ночь двигались мы в море озер, подчас пробивая высокую, тугую чащу тростников. Людей не было. Утки взрывались повсюду, летали кряквы и, как ядра, проносились чирки. Я потерял голову от страсти охоты. Стрелял вверх, назад, вбок, вперед, по живым, летящим, шелестящекрылым мишеням. Начался небольшой дождь, падала ночь, а я все мазал и мазал в горячке в белый свет как в копеечку. Когда утром высадились с лодки на берег у какой-то маленькой избушки, ее хозяин в малахае из рыжей лисы, в старом халате вышел нам навстречу и сказал: "Стрельбы много слышал, а где мешки с утками?" Мы со стыдом показали ему восемь крякв. Здесь мы остановились на несколько дней, и я в какой-то мере смог восстановить свою репутацию охотника. Это путешествие впервые ввело меня в глубокую жизнь природы, я как бы заглянул в ее душу.
      Глава 6
      ЗОЛОТЫЕ ГОДЫ
      Основные направления в развитии генетики.- И. В. Мичурин.- Эксперименты по эволюции популяций.- Молодежная лаборатория.- Генетико-автоматические процессы.- Д. Д. Ромашов.- Семья Паниных.
      После богатств тимирязевского института начинать строить новую лабораторию было трудно. На Смоленском бульваре все приходилось собирать по крохам. Здесь мы находились в условиях не общебиологического института, а в учебном заведении узкого профиля, в задачу которого входила лишь подготовка зоотехников-свиноводов. У нас не было пробирок для разведения дрозофил, термостатов, материалов для варки корма и других дефицитных вещей. Первое время спасали 250 пробирок, в которых я перенес свою работу из тимирязевского института. Но и их требовали возвратить. Да и что такое 250 пробирок, когда там, в лаборатории Серебровского, я один занимал для отдельных опытов тысячи пробирок, а лаборатория в целом имела десятки тысяч дрозофильных пробирок!
      Но прошло некоторое время, и у нас появились пробирки бинокулярные лупы и корм для дрозофил. Работа на Смоленском бульваре закипела еще более бурно, чем в те первые годы, когда мы проводили опыты по искусственному вызыванию мутаций. Встали новые задачи, их решение требовало массового экспериментального анализа множества диких особей из популяций дрозофилы.
      Развитие генетики в нашей стране в те годы проходило в таких основных направлениях. Прежде всего, разработка фундаментальных проблем. Здесь усилия Н. И. Вавилова, С. С. Четверикова, Н. К. Кольцова. А. С. Серебровского, Г. Д. Карпеченко, Г. А. Левитского, М. С. Навашина, Ю. А. Филипченко, овладение искусственным получением мутаций и еще целый ряд достижений указывали, что в Советской России складывается первоклассная генетическая школа, выходящая на передовые рубежи мировой науки. Это позволяло говорить о наличии несомненных достижений и рисовать радужные картины будущих успехов. Но и в этом случае одним из условий движения вперед была работа по преодолению кризиса генетики, освобождению ее от ошибочных воззрений.
      Требовалась смелая, крутая ломка понятий, что освободило бы генетику от пут, сковывающих ее теоретические принципы. Здесь могло быть два пути. Один - это стихийное движение по сложным, ломаным путям развития материалистической науки, которая логикой экспериментов, теории и практики в конце концов придет в соответствие с принципами диалектического материализма и выйдет из кризиса. Другой путь - преодоление остававшихся в науке элементов метафизики через посредство активной сознательной методологической работы. Наконец, если конструктивная, философская работа являлась трудной, то было бы очень важно на серьезном методологическом уровне разобрать ошибки прошлого, такие, как, теория о чисто внутренних причинах изменчивости организмов (автогенез), теория о том, что мутация генов - это есть якобы чисто количественные изменения, раскритиковать ошибки, допущенные при социологизации генетики, и т. д. Но этого не было сделано. Напротив, многие лидеры генетики, проводя замечательные исследования, упрямо держались ошибочных взглядов.
      Наши генетики в начале 30-х годов не провели очистки теории своей науки от многочисленных ошибок, которые тащили ее к идеализму и метафизике. Они не понимали, что их наука вовлечена в кризис, связанный с ломкой понятий, как это ранее уже случалось с физикой. Вместо того чтобы сделать усилие и отчетливо увидеть теоретические ошибки, которые стояли на пути создания будущей теоретической генетики, они всю генетику как единое целое объявляли прогрессивным движением.
      Это положение было чревато опасностями. Люди, недостаточно глубоко изучившие эту науку, принимали за чистую монету не только ее прогрессивные разделы, но и старые, обреченные на ломку понятия. И еще длительное время, когда генетика уже далеко ушла вперед, ее старые ошибки выставлялись как жупел и служили объектом ожесточенной критики. Эта критика была верна по отношению к старым представлениям, но забывалось, что эти представления давно уже не составляют содержания науки. Теория генетики в 30-40-х годах стала предметом ожесточенного спора.
      Нашлись люди, которые в пылу борьбы вслед за действительно обветшалыми воззрениями пытались выбросить в мусорную яму истории все основы генетики.
      Важнейший фронт работ по генетике - это ее связь с практикой, с сельским хозяйством. Высоко поднимали значение генетики для сельского хозяйства С. М. Киров, Н. П. Горбунов, А. П. Карпинский и другие. Крестьянство, воодушевленное Октябрем, но социально расслоенное на кулаков, середняков и бедняков, представляло собой взбаламученное море. Только организовавшись в колхозы, освободившись от кулачества, крестьяне нашей страны стали монолитной опорой Советской власти. Перед партией и государством вставали грандиозные задачи поднятия урожайности. Взоры обращались на науку.
      В стране были замечательные селекционеры и их школы: И. В. Мичурин, Д. Л. Рудзинский, А. А. Сапегин, П. Н. Константинов, А. П. Шехурдин, А. Г. Лорх, Н. Д. Матвеев. В области животноводства работали М. Ф. Иванов, П. Н. Кулешов, Е. А. Богданов и другие. Огромное впечатление производили успехи И. В. Мичурина. Крупнейшие достижения были получены в селекции плодовых, пшеницы, ржи, клевера. Однако все эти работы шли вне новейших экспериментальных принципов генетики. Они лишь в общенаучных основах опирались на учение о наследственности, созданное в трех первых десятилетиях нашего века.
      По мысли Н. И. Вавилова, в селекционном деле, в выведении новых сортов и пород должен был наступить качественный перелом, когда в основу этой работы будут положены новые принципы генетики. В первую очередь он думал о практическом использовании его закона "гомологических рядов в наследственной изменчивости" и успехов по изучению центров происхождения культурных растений, которые материально были воплощены им в мировой коллекции растений ВИРа.
      А. С. Серебровский широко пропагандировал мысль, что генетика может очень быстро двинуть развитие животноводства. Главную надежду он возлагал на учение о лидерах в породе, согласно которому хорошо генетически выбранный производитель благодаря искусственному осеменению многих коров его спермой может быстро поднять производительность стада.
      Устами Н. И. Вавилова, А. С. Серебровского и других генетики того времени торжественно обещали, что их наука приступила к выполнению своих задач по ускоренному строительству новых основ подъема урожайности сортов и продуктивности пород в условиях социалистического колхозного строя. Поскольку это обещание шло от людей, работавших по теории генетики, оно в какой-то мере задевало практиков селекции, имевших свои методы и свои достижения. Крупные селекционеры растений шли в основном самостоятельной дорогой. Совершенно самобытен был И. В. Мичурин. Знаменитые животноводы М. Ф. Иванов и Е. А. Богданов по ряду вопросов спорили с А. С. Серебровским и его учениками.
      Однако Н. И. Вавилов и А. С. Серебровский в эти годы обладали наибольшими возможностями. Н. И. Вавилов был первым президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. А. С. Серебровский встал во главе генетики и селекции животных во Всесоюзном институте животноводства. Н. К. Кольцов, А. С. Серебровский и М. М. Завадовский были академиками ВАСХНИЛ. После их избрания они выступили с докладами на коллегии Народного комиссариата по земледелию, в которых развили картину скорых блестящих успехов генетики в практике сельского хозяйства.
      Все это было правильно в общенаучном широком плане, и многое из того, что обещалось на коллегии Наркомзема в то время, осуществлено в наши дни. Однако тогда острые трудности и конкретные задачи строительства социализма в деревне требовали быстрого решения практических вопросов. Это имело громадное общественное, экономическое и политическое значение.
      Общие принципы генетики того времени определяли научные основы селекции. Но непосредственная связь экспериментальной генетики с селекцией была еще делом будущего. Для этого сама генетика должна была существенно измениться в своих экспериментальных и теоретических основах. Преувеличение возможностей генетики того времени при решении практических задач было серьезной ошибкой лидеров генетики. Она грозила опасностями в ту бурную эпоху утверждения новых социальных отношений, когда единство теории и практики во многом понималось буквально, то есть как практика - сегодня. В этих условиях даже простое отставание в сроках практического осуществления научных рекомендаций было недопустимо.
      Деятельность Н. И. Вавилова, его знание дела, широта интересов, научно-организационная программа, охватившая все сельскохозяйственные культуры, реально закладывали основы селекции всех культурных растений. Но даже эта деятельность, плодами которой мы пользуемся и теперь, в те годы, когда она достигла своего признания, постепенно стала рассматриваться не с точки зрения ее возможностей, а в свете того, в какой мере она дает пользу для непосредственной практики. В. И. Ленин постоянно подчеркивал роль теории. Но, по свидетельству Н. П. Горбунова, говоря о работе Института прикладной ботаники, В. И. Ленин посчитал нужным подчеркнуть и роль практики. Он говорил, что здесь надо будет судить по тем пудам зерна, которые от него войдут в крестьянское хозяйство. В 1918 году В. И. Ленин в статье "Главная задача наших дней" в качестве эпиграфа взял стихи Н. А. Некрасова о России:
      Ты и убогая,
      Ты и обильная,
      Ты и могучая,
      Ты и бессильная
      Матушка-Русь!
      В этой статье В. И. Ленин писал: "...наша непреклонная решимость добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной... У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция,- чтобы создать действительно могучую и обильную Русь"6.
      В. И. Ленин требовал обновления земли не только в будущем, но и сейчас, немедленно. Он поддержал деятельность Н. И. Вавилова, в которой видел ее громадный практический потенциал, и высоко оценивал работу И. В. Мичурина, который мечтал превратить всю нашу страну в цветущий сад и неустанно создавал новые формы прекрасных и полезных растений.
      Это была эпоха гордого утверждения нравственных и политических принципов социализма.
      В 1929 году на весь мир прозвучали слова В. В. Маяковского о советском паспорте:
      Читайте,
      завидуйте,
      я 
      гражданин
      Советского Союза.
      Суровые, страстные годы создания основ социализма в нашей стране нашли в лице Н.