Вечное движение (О жизни и о себе)

      Несколько позже методам работы с дрозофилой у меня же учился Соломон Григорьевич Левит. Это был исключительно умный человек, с сократовским, грубым, словно вырубленным топором, необычайно выразительным лицом. Он состоял членом большевистской партии с 1920 года. Врач по образованию, он в 1924 году организовал на медицинском факультете МГУ Общество врачей-материалистов. В те годы ему, как и другим биологам-марксистам, признание принципа унаследования благоприобретенных признаков казалось обязательным. Эту же точку зрения занимал В. Н. Слепков, когда в своих первых публикациях в 1925 году, критикуя книги Ю. А. Филипченко "Евгеника" (1924) и "Наследуются ли благоприобретенные признаки" (1924), заявил, что наследственная изменчивость, как и всякий причинный процесс, может зависеть только от внешних факторов. Не находя различия между мутагенными факторами среды и наследованием благоприобретенных признаков, он стоял в те годы на позициях ламаркизма.
      Все они - С. Г. Левит, И. И. Агол и В. Н. Слепков - после экспериментальной работы с дрозофилой и длительных дискуссий в лаборатории при живейшем участии А. С. Серебровского стали убежденными генетиками. С. Г. Левит организовал Медико-генетический институт. Специализировавшийся в нашей лаборатории В. Н. Слепков ездил в длительную командировку в Германию, в знаменитую лабораторию К. Штерна.
      И. И. Агол и С. Г. Левит по нескольку лет работали по генетике дрозофилы в США. Как-то И. И. Агол прислал мне из США свою фотографию с надписью: "Милому Николаю Петровичу от наших в Америке". Он был на редкость красив, его матовое лицо освещали глубокие, темные глаза. Будучи левшой, он смешно оперировал кисточкой, когда разбирал на стекле эферизированных дрозофил.
      Пополнение, пришедшее в нашу лабораторию из Института красной профессуры, очень ее оживило. Все мы работу по специальности сочетали с активным обсуждением философских вопросов генетики. В проблемах методологии к нам был очень близок Макс Людвигович Левин, отличавшийся феноменальной эрудицией. В его кабинете было много иностранной литературы. Помню, как он вытаскивал из своих шкафов книги, размахивал руками и говорил, говорил. Здесь же, молча, на фоне книжных ярких полок, чуть склонив пышноволосую голову, стояла и слушала его молодая жена. С 1930 года Левин был членом президиума Коммунистической академии.
      Макс Левин раньше других биологов-марксистов понял значение генетики для развития проблем эволюции и последовательно защищал ее необходимость. Его эрудиция и авторитет оказали большое влияние на И. И. Агола, В. Н. Слепкова и С. Г. Левита.
      Неоднократно появлялся у нас также Михаил Михайлович Местергази. Он был в то время преподавателем биологии в Академии коммунистического воспитания имени Н. К. Крупской и в Коммунистическом университете трудящихся Востока, занимал исключительно ясную позицию в вопросах генетики и эволюции и оказал большое влияние на биологов-марксистов своей книгой и устными выступлениями. М. М. Местергази своей пылкостью, ростом и худобой, всем своим светящимся образом всегда напоминал мне рыцаря, в котором воплощен дух искания и правды всех времен,- Дон Кихота Ламанчского.
      В конце 20-х годов заканчивалась острая дискуссия в философии между механистами и деборинцами. К механистам относились Л. И. Аксельрод-Ортодокс, И. И. Скворцов-Степанов, В. Н. Сарабьянов, А. К. Тимирязев и другие философы и естествоиспытатели. Их взгляды поддерживал лидер правых оппортунистов Н. И. Бухарин. В группу под руководством А. М. Деборина входили Г. К. Баммель, Н. А. Карев, И. К. Луппол, Я. Э. Стэн и другие философы.
      Механисты заявили о своих философских позициях в 1926 году и затем в Театре Мейерхольда в 1927 году на широких диспутах. И. И. Скворцов-Степанов сказал, что "для настоящего времени диалектическое понимание природы конкретизируется именно как механическое понимание". Но, придерживаясь в философии ошибочных взглядов, И. И. Скворцов-Степанов, А. К. Тимирязев, В. Н. Сарабьянов и некоторые другие механисты оставались на партийных позициях в политической области, активно участвовали в борьбе за строительство социализма.
      Деборинцы в борьбе с механистами увлекались и проявили непонимание коренного отличия диалектики Маркса и Ленина от диалектики Гегеля. Увлечение гегельянством привело Деборина и других к недооценке Ленина как философа, к непониманию ленинской идеи о единстве теории и практики и к уходу поэтому в область логических абстракций и формального анализа понятий, к забвению ленинского принципа партийности философии. В 1929-1931 годах А. М. Деборин и его группа подверглись серьезной критике. Мне довелось присутствовать на расширенных заседаниях президиума Коммунистической академии, проходивших с 17 по 20 октября 1930 года, на которых обсуждались доклады А. М. Деборина и В. А. Милютина по вопросам философии. Я живо помню эти заседания. А. М. Деборин проявлял клокочущий темперамент, иногда он стучал кулаком по столу и кричал, однако атаки М. Б. Митина, П. Ф. Юдина и других были неотразимы.
      25 января 1931 года Центральный Комитет ВКП(б) принял постановление "О журнале "Под знаменем марксизма"". В нем подведены итоги этих дискуссий и дана программа дальнейшего развития философии марксизма-ленинизма. Постановление ЦК ВКП(б) осудило механицизм как попытку ревизии марксизма, а позицию группы Деборина - как идеалистическое извращение марксизма. Постановление указывало, что задачи философов-марксистов состоят в разработке ленинского философского наследия, в беспощадной критике всех антимарксистских и, следовательно, антиленинских установок в философии, в общественных и естественных науках, как бы они ни маскировались.
      Эта борьба на философском фронте, свидетелями и участниками которой были сотрудники лаборатории А. С. Серебровского и он сам, оказала глубокое влияние на мировоззрение ученых. Постановление ЦК ВКП(б) указало на необходимость не заумного, а реального проникновения философии диалектического материализма во все области знания. Эти годы были для меня важнейшим мировоззренческим этапом, они углубили понимание громадного значения метода диалектического материализма для развития генетики.
      На моих глазах рушились авторитеты А. М. Деборина и механистов в философии, мне стала ясна суть ошибок А. С. Серебровского, евгеников и метафизических воззрений в генетике. И все это заставляло серьезно задуматься над философскими проблемами науки. И. И. Агол и В. Н. Слепков мне очень помогли. Общение с этими замечательными людьми, обсуждение вопросов философии, общая работа по генетике дрозофилы, хорошая молодая дружба и любовь друг к другу - все это давало чудесный сплав. Дышалось свободно, и будущее казалось многообещающим и безоблачным.
      Кроме Агола и Слепкова Серебровский пригласил на работу в нашу лабораторию Василия Евгеньевича Альтшулера, молодого зоотехника, решившего на опытах с дрозофилой постигнуть тайны генетики. Ныне В. Е. Альтшулер - один из генетиков-животноводов, профессор Ветеринарной академии. В те далекие времена это был въедливый молодой человек с несколько тягучей, замедленной речью. Он выучился у меня работать с дрозофилой и пришелся ко двору в нашем молодом исследовательском коллективе, мы до сих пор дружны.
      Впятером - А. С. Серебровский, я, И. И. Агол, В. Н. Слепков и В. Е. Альтшулер - мы приступили к опытам по получению искусственных мутаций у дрозофил под воздействием рентгеновских лучей. От результатов этих опытов зависело многое.
      Это было первое развитие успеха Меллера по искусственному получению мутаций. Многое еще в этом вопросе было неясным. Нам удалось получить данные не только по зависимости частоты мутации от дозы радиации, но и целый ряд новых мутаций. Изучение этих новых форм привело к очень серьезным выводам, о чем будет рассказано ниже.
      Для меня навсегда останутся незабываемыми три года в лаборатории А. С. Серебровского. Его бодрость, талант, жизнелюбие, пылкость фантазии и страсть увлечений, его желание иметь коллектив из передовых людей того времени создавали атмосферу единства со страной и сознания мощного движения вперед по самым актуальным направлениям пауки. Это были замечательные годы, неизгладимые для начала моего пути, связанные с первыми выступлениями в печати, со специальными статьями и по философским основам генетики.
      Наступили горячие дни нашего опыта по искусственному получению мутаций. Все мы работали как черти. На мою долю выпало много забот, так как кроме своей части работы, а она была наибольшей, А. С. Серебровскому и мне приходилось следить за работой всех остальных "молодых" дрозофилистов.
      В особых капсулах мы облучали самцов дрозофилы в Государственном рентгенологическом институте Наркомздрава. В то время директором этого института был Яков Львович Шехтман, замечательный ученый, надолго связавший свою деятельность с развитием радиационной генетики. В течение 40 лет я часто встречаюсь и дружу с Я. Л. Шехтманом.
      Сама радиационная генетика как новая наука после работы Г. А. Надсона и Г. С. Филиппова "О влиянии рентгеновских лучей на половой процесс и образование мутантов у низших грибов", которую они выполнили в 1925 году в Ленинградском институте радия, только еще рождалась в нашей стране. Наш опыт способствовал ее развитию.
      Этой науке предстояло громадное будущее. В эпоху внедрения в жизнь атомной энергии радиационная генетика будет призвана защитить наследственность человека от проникающей радиации и вместе с тем использовать ее для управления наследственностью растений, животных и микроорганизмов. Наступит время, когда сотни исследовательских учреждений по радиационной генетике возникнут во всех странах мира, появятся мощные генетические институты при атомных центрах, будут учреждены журналы, состоятся международные съезды...
      Однако на заре этой науки, в 20-х годах нашего века, все это только начиналось. Надсон и Филиппов в Ленинграде облучали клетки дрожжей, затем в Соединенных Штатах Меллер воздействовал радиацией на дрозофилу, после него в Москве пять молодых людей, самому старшему из которых было 36 лет, а самому младшему 21 год,- все мы восторженно убедились, что радиация проникает в клетки и изменяет природу генов и хромосом. Работа А. С. Серебровского, И. И. Агола, В. Н. Слепкова, В. Е. Альтшулера и автора этих строк под названием "Получение мутаций рентгеновскими лучами у дрозофилы" была напечатана в 1928 году в советском "Журнале экспериментальной биологии" и в английском журнале "Наследственность". В 1968 году по постановлению президиума АН СССР вышла книга под названием "Классики советской генетики, 1920-1940", в которой помещена и эта статья.
      В нашей последующей совместной с Серебровским работе, "Искусственное получение мутаций и проблема гена", мы писали, Опираясь уже на собственный опыт по вызыванию мутаций: "Любой генетик, зайдя на один-два часа в рентгеновый кабинет, может получить интересный материал на добрый год работы".
      С нами это уже случилось, каждый из нас после обнаружения того факта, что рентгеновские лучи вызывают массовое изменение генов, получил в свое распоряжение много интересных наследственно измененных линий дрозофил. В ряде случаев предстояло разгадать природу этих изменений. Основная масса мутаций, которые возникали в нашем опыте (а он методически так и был организован), это были так называемые летальные мутации, то есть изменения генов, которые убивали особь при самом ее зарождении. Но найден ряд мутаций, которые изменяли внешние признаки дрозофил.
      A. С. Серебровский увлекся мутацией, которая изменяла форму крыльев дрозофилы. Это была мутация, названная им словом "ксаста", связанная с тем, что ее причина крылась в каком-то сложном изменении сразу двух хромосом в ядре клеток дрозофилы.
      B. Е. Альтшулер нашел особых самок, которые в своем потомстве не давали самцов, от них рождались только самки, и это свойство строго передавалось по потомству.
      В. Н. Слепков нашел инверсии в половой хромосоме, то есть такие изменения, когда целые блоки генов внутри хромосомы были перевернуты.
      Кроме того, был найден еще ряд мутаций под названием "скют", при которых на теле мухи не развивались определенные щетинки; "уайт" - которые превращали красные глаза мух в белые; "фуровед", нарушавшие строение глаз, и "бобед", уменьшавшие на теле мух размер щетинок. Каждый, кто получил в опытах ту или иную мутацию, начал изучать ее генетические особенности. Я нашел мутации скют, уайт и бобед. И. И. Агол - мутацию фуровед. А. С. Серебровский - мутацию ксаста.
      Вскоре оказалось, что интересные особенности мутации скют превосходят все, что было найдено в этой работе. Для выяснения природы мутации скют надо было сравнить найденную мутацию со старой мутацией этого гена, которая в 1921 году была найдена Пейном в Америке. Оказалось, что новая мутация отличалась от старой. Рисунок распределения щетинок на теле дрозофилы имеет вполне определенный характер. Мутация скют-1 частично снимала те же щетинки, что снимала и мутация скют-2, и частично другие. У дрозофилы крупные щетинки распределены строго по разным частям тела. Они имеются на голове, на боках, на груди и на предгрудье. Оказалось, например, что при мутации скют-1 щетинки не развиваются на предгрудье и на голове, а у особей с мутацией скют-2 на голове щетинки имеются, а на предгрудье их также нет.
      1928 год был годом общего признания теории гена, которая была разработана Т. Морганом. Она опиралась на его громадный авторитет как создателя хромосомной теории наследственности.
      Согласно этой теории ген представлял собою неделимый атом наследственности. В мутациях он изменялся якобы только в целом, как некая элементарно простая единица. Сам Морган сравнивал хромосому с ниткой бус, где отдельные бусинки казались ему генами. Основой для этой теории служили опыты по аллелизму. Аллелями называются разные мутации одного и того же гена. Морган установил, что особь, имеющая два разных аллеля, проявляет признаки или одного из них (доминантность), или признаки промежуточные. При скрещивании дрозофил линии скют-1 с мухами линии скют-2 обнаружились явления, которые до сих пор были неизвестны. В этом случае по-разному проявлялись по типу доминантности разные части признаков, характеризующие аллели. Гибриды, содержавшие ген скют-1 и скют-2, покрывали друг друга по разным для них нормальным признакам и проявляли изменения в щетинках только по одинаковым мутантным областям.
      Эти факты противоречили моргановским принципам проявления аллелей, за них стоило зацепиться, так как хорошо известно, что исследование исключений из установленных правил часто служит источником открытий. Нарисовав схемы проявления признаков на теле дрозофилы у мутации скют-1, мутации скют-2 и у их гибридов, я наложил одну на другую, задумался и в голову пришла очень простая мысль. А что, если взаимоотношения частичной доминантности отражают собою тот факт, что ген мутирует не целиком, а по частям? Да, но в таком случае моргановская теория об элементарности и неделимости гена неверна. Надо признать, что ген делим! Черт возьми, да это как в физике, где до конца XIX века считали атом неделимым, а теперь нашли в нем целый мир взаимодействующих элементарных частиц.
      Мысль о делимости гена захватила меня целиком. Но что эта мысль не химера, что она правильна, это надо как-то доказать.
      Я обратился за советом к А. С. Серебровскому. Он внимательно выслушал меня, глаза его загорелись. "Это здорово,- сказал Александр Сергеевич,- тем более что ваши данные совершенно подтверждают теорию присутствия-отсутствия. Они показывают,- продолжал Серебровский,- что выпадать из хромосомы могут отдельные участки генов, и это очень важно; так как это показывает делимость гена".
      Мы не стали спорить о природе мутаций, ибо, какой бы теории ни придерживаться, выход казался ясным: надо получать все новые и новые мутации гена скют, и если в самых разных взаимоотношениях аллелей будут сохраняться те же законы частичного доминирования, то это будет уже твердая закономерность. Если же на достаточном количестве аллелей скют, кроме того, будут установлены взаимосвязи в мутировании их предполагаемых отдельных частей, тогда ген реально обнаружит свою делимость.
      Не откладывая дело в долгий ящик, надо было приступать к экспериментам. По сути дела, это была первая попытка искусственно получить мутации с целью поисков изменений в одном определенном гене.
      Прошло немного времени, и я нашел новую мутацию гена скют. Это был уже скют-3. Его анализ по аллелизму с мутациями скют-1 и скют-2 полностью подтвердил то, что было открыто ранее. Все мы были потрясены. Неужели действительно нащупан путь внутрь гена? Неужели ген делим и все воззрения классиков о неделимости гена ошибочны?
      Творческая лихорадка стала бить всех, кто работал в лаборатории на Смоленском бульваре. Находки скют-1, скют-2, скют-3, их истолкование как первых вестников, приход которых доказывает факт существования сложного гена, было воспринято бурею чувств, со страстью золотоискателей на Клондайке, которым пришла весть, что в кварце засверкало золото. Все мы, охваченные неистовой жаждой открытия, бросились индуцировать рентгеновскими лучами все новые и новые мутации скют. Наши усилия увенчались успехом, золотая жила открылась. И. И. Агол нашел скют-4. Затем, когда мы переехали на Пятницкую, 48, в Коммунистическую академию и наша лаборатория увеличилась, А. О. Гайсинович нашел скют-5, А. С. Серебровский - скют-6, я - скют-7, Б. Н. Сидоров - скют-8, С. Г. Левит - скют-9, я - скют-10 и скют-11, Н. И. Шапиро - скют-12, я скют-13 и скют-14. Находки мутаций скют-1 и скют-2 и их правильное истолкование проложили дорогу всем остальным.
      Всего за годы 1929 -1933-й мной по вопросу о делимости гена было опубликовано 14 статей в советских и шесть статей в английских и немецких журналах. В этих работах не только устанавливалось явление делимости гена, но и было показано существование в нем определенных частей, названных центрами. Существенно было открытие, что центры располагаются вдоль по гену в линейном порядке. Специальный анализ обнаружил, что отдельные центры чаще мутируют, чем другие, что указывало на наличие горячих точек в гене. Все это предвосхищало открытия, сделанные затем в эпоху молекулярной генетики. Разрабатывая вопрос о делимости гена, А. С. Серебровский опубликовал две статьи, по две статьи опубликовали И. И. Агол и С. Г. Левит, по одной статье опубликовали А. О. Гайсинович, Н. И. Шапиро и Б. Н. Сидоров.
      Увлекшись работой в лаборатории А. С. Серебровского, я совершенно позабыл о том, что в 1928 году, по окончании университета, по представлению С. С. Четверикова был оставлен в аспирантуре по специальности "Генетика" при Московском государственном университете. Я не оформил каких-то документов, не ходил за стипендией и в результате механически выбыл из аспирантуры.
      Первые съезды, на которых пришлось выступать с докладами о сложном строении гена, составленном из отдельных центров (мне удалось построить внутренний план такого гена), оставили во мне неизгладимое впечатление. На Всесоюзном съезде по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству в 1929 году присутствовали немецкие генетики Э. Баур и Р. Гольдшмидт, имена которых встречались в учебниках. Перед съездом они были в Москве и приходили к нам на Смоленский бульвар знакомиться с работой лаборатории. А. С. Серебровский рассказывал им, чем мы занимаемся. Говоря о скютах, он несколько раз обращался ко мне за конкретными данными, а также когда он забывал нужные ему ссылки на текущую литературу. Пришлось приводить данные по скютам, имена американских исследователей, давать ссылки на их работы. Оба немца, особенно Р. Гольдшмидт, были очень внимательны.
      Затем я встретился с ними на съезде, где Р. Гольдшмидт слушал мой доклад. Через год этот знаменитый генетик выступил в немецком журнале с резкой критикой теории сложного гена. Затем последовала критика в американской печати. Многие отечественные генетики также отнеслись отрицательно к новой теории гена. Но прошло 25 лет, и принцип сложного строения гена стал центральным для молекулярной генетики. Принят также впервые примененный мною метод частичной доминантности, он получил название явления комплементарности и служит одним из главных методов в генетике микроорганизмов и в других работах. После некоторого периода молчания этот вклад нашей науки становится общепризнанным.
      I Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству, состоявшийся в Ленинграде 10-16 января 1929 года, для нашей науки сыграл важнейшую роль. Поэтому мне хочется рассказать о нем поподробнее. На открытие съезда пришел и выступил с приветствием Сергей Миронович Киров, тогдашний руководитель ленинградской партийной организации, вдохновенный трибун партии. В своей речи С. М. Киров, в частности, сказал: "В области поднятия нашей индустрии, нашей промышленности мы имеем совершенно определенные, совершенно неоспоримые достижения. К великому сожалению, нельзя этого сказать о другом громадном секторе нашего хозяйства - о сельском хозяйстве. Несмотря на все мероприятия, применяемые к тому правительством и партией, эта область народного хозяйства развивается не так быстро, не так успешно, как это необходимо для нашей страны. Поэтому работы настоящего съезда приобретают особое и исключительное значение".
      Здесь впервые я увидел и услышал Николая Ивановича Вавилова. Его роль на съезде была доминирующей, он поспевал всюду, все его замечания слушались с громадным вниманием. Его речь "Проблемы происхождения культурных растений и животных в современном понимании" привлекла всеобщее внимание.
      А. С. Серебровский выступал на этом съезде с докладом "Проблемы и метод геногеографии". Он на курах изучал распределение генов по разным популяциям, надеясь найти законы эволюции домашних животных и связь этой эволюции с историей человека.
      Генеральным секретарем съезда был Георгий Дмитриевич Карпеченко, к тому времени уже завоевавший мировую известность. Помню, как с А. С. Серебровским мы ездили к нему в Пушкино, в его лабораторию. Георгий Дмитриевич с увлечением и страстью показывал нам свою работу по гибридам редьки и капусты. Это его исследование положило рубеж в целом направлении генетики, посвященном отдаленной гибридизации. Затем он как-то познакомил меня с прелестной своей женой - Галиной Сергеевной Карпеченко. Потом многие годы она станет моей замечательной помощницей. При ее непосредственном участии вышли в свет мои три первые большие книги: "Проблемы радиационной генетики" (1961), "Молекулярная генетика" (1963) и "Эволюция популяций" (1966). А в те далекие 20-е годы подъема и вдохновения юная пара Карпеченко, одухотворенная любовью, страстью к науке, была чудесным, редким сочетанием.
      На этом же съезде я впервые увидел нашего выдающегося цитолога Григория Андреевича Левитского. Внешне он производил впечатление хмурого человека, по-профессорски поглядывающего на собеседника сверх дужки очков. На самом деле это был душевный, преданный науке человек. На мой взгляд, его книга "Материальные основы наследственности", напечатанная в 1926 году, по глубине мысли была одним из наиболее выдающихся произведений того времени по генетике в мировой литературе. Поэтому я с величайшим интересом разглядывал Г. А. Левитского и был счастлив, когда меня познакомили с ним.
      Много новых для меня молодых людей встретил я на съезде, с которыми довелось идти дальше по трудным дорогам генетики. Врезалась в память встреча в трамвае на Невском. Я стоял на площадке, держа около себя рулон моих рисунков к докладу по скютам. Приятный, слегка грассирующий голос спросил меня: "Вы тоже на съезд генетиков?" Голос принадлежал очаровательной, молодой, стройной блондинке. Я посмотрел на нее и увидел чем-то знакомое мне лицо. Да ведь это на Невском, в окне фотографии, выставлен ее портрет-реклама,- та же шапочка на светлых кудрях, тот же задумчивый облик. Это была Александра Алексеевна Прокофьева, будущая Прокофьева-Бельговская, один из крупных цитогенетиков, член-корреспондент Академии медицинских наук СССР.
      Тогда же познакомился я с Андреем Афанасьевичем Сапегиным, очень известным генетиком и селекционером, директором Одесской станции. Высокий, худощавый, очень дружелюбный, он с большим вниманием отнесся к моему докладу.
      Два великих образа встают передо мною, когда я вспоминаю этот замечательный съезд,- Сергея Мироновича Кирова и Николая Ивановича Вавилова. С. М. Киров выразил дух руководства партии, ее надежду на успехи науки и то, что она будет служить народу. Он подчеркнул громадное значение генетики для подъема сельского хозяйства. "Позвольте надеяться,говорил в заключение своей речи С. М. Киров,- что та работа, которая будет проделана здесь, распространится в самые широкие толщи нашего многомиллионного крестьянства и тем самым поможет нашему правительству разрешить кардинальнейшую задачу, стоящую в порядке дня". Н. И. Вавилов был словно громовержец съезда; его густой голос, широкая жестикуляция, бьющая через край мысль были слышны и видны повсюду. Обращаясь ко мне, известный наш морфолог и эволюционист, работавший по происхождению домашних животных, профессор Сергей Николаевич Боголюбский, явно восторгаясь Н. И. Вавиловым, сказал: "Посмотрите на Вавилова - это истинный полководец нашей генетики".
      Открытие и закрытие съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству проходило в торжественной обстановке. Кроме С. М. Кирова и Н. И. Вавилова с приветствиями выступили: президент Академии наук СССР А. П. Карпинский, бывший помощник В. И. Ленина Н. П. Горбунов, от ВЦСПС Н. М. Анцелович, от Ленинградского Совета и областного исполнительного комитета П. И. Иванов и другие.
      На заключительном заседании в телеграмме правительству СССР и ЦК Коммунистической партии съезд выразил твердую уверенность, что его дружная коллективная работа послужит основой дальнейшего прогресса сельскохозяйственной науки и практики в деле строительства социализма в нашем Союзе.
      В телеграмме И. В. Мичурину говорилось, что съезд приветствует в его лице советского Бэрбанка, творца новых форм, полезных для человека, "и желает новых сил и здоровья в вашей ценной для Союза работе".
      В мае 1930 года состоялся съезд зоологов в Киеве, на котором я выступил с докладом о сложном строении гена. Здесь впервые и единственный раз в своей жизни встретился, слушал и говорил с Юрием Александровичем Филипченко, руководителем ленинградской школы генетиков. Он произвел блестящее впечатление. Его умные, зоркие глаза глядели прямо в душу собеседника. Читая его книги, я во многом был с ним не согласен, до сих пор у меня хранятся экземпляры, на полях которых рассыпано много нелестных эпитетов в адрес их автора. Но при встрече он очаровал меня непринужденной легкостью, дружелюбием, физическим ощущением блестящего ума.
      Здесь же, на съезде в Киеве, впервые я увидел одного из умнейших и принципиальнейших людей нашей науки - Ивана Ивановича Шмальгаузена. Он был председателем оргкомитета, открывал и приветствовал съезд.
      Наша партия и Советская власть обращали особое внимание на вопросы сельскохозяйственного производства. Требовалось резко повысить урожайность. В этом деле роль науки признавалась первостепенной. В наступившую эпоху кооперирования крестьянских хозяйств в нашей стране судьбы генетики были поставлены в зависимость от ее успеха в практике сельскохозяйственного производства. Н. И. Вавилов хорошо понимал эти задачи науки, он был президентом ВАСХНИЛ и координировал всю деятельность генетики в прикладном растениеводстве.
      Большую роль в решении задач племенного животноводства стал играть руководитель нашей лаборатории А. С. Серебровский. Его авторитет в эти годы очень быстро рос, чему во многом помогала его прогрессивная общественная позиция. В лаборатории он опирался на коммунистов И. И. Агола, В. Н. Слепкова, С. Г. Левита и был тесно связан с М. Л. Левиным. О. Ю. Шмидт, находясь в руководстве Коммунистической академии, с интересом наблюдал за работой по искусственному получению мутаций. Поэтому, когда в 1929 году встал вопрос об организации лаборатории генетики в системе Научно-исследовательского института имени К. А. Тимирязева, это дело было поручено А. С. Серебровскому. Наша лаборатория со Смоленского бульвара переехала на Пятницкую, 48. Здесь было много комнат и все что нужно для нашей работы с дрозофилой. Лаборатория пополнилась новыми сотрудниками и значительно расширилась.
      К тому времени московский Зоотехнический институт разделился на целый ряд институтов по отдельным видам животноводства. В старом здании, в частности, остался Институт свиноводства. Его директор просил меня остаться в Институте и читать курс генетики. В Балашихе, рядом с Москвой, появился Институт пушного звероводства и каракулеводства. Его руководство также усиленно приглашало меня заведовать кафедрой генетики и разведения. Было мне в то время 22 года, но все они уже хорошо меня знали по лекциям и занятиям в Зоотехническом институте.
      Конечно, я отказался от всех предложений, хотя они и были так лестны. Я не представлял себе жизни вне лаборатории А. С. Серебровского. Здесь находились все мои друзья. Мог ли я выбирать что-нибудь другое, мог ли я быть соблазнен чем-нибудь? Нет, я с легким сердцем, с жаждой работать и работать ушел со всеми в новую лабораторию генетики Научно-исследовательского института имени К. А. Тимирязева.
      Этот институт находился в системе Коммунистической академии, сыгравшей большую роль в развитии нашей культуры. Она была создана в 1918 году и до 1924 года называлась Социалистической академией. 26 ноября 1926 года ЦИК СССР утвердил устав Коммунистической академии. Перед академией ставились следующие задачи: а) разработка вопросов марксизма-ленинизма; б) борьба с буржуазными и мелкобуржуазными извращениями марксизма; в) борьба за строгое проведение точки зрения диалектического материализма как в обществоведении, так и в естественных науках и разоблачение пережитков идеализма. Работой академии руководил президиум в составе 11 человек. В 1936 году Комакадемия была ликвидирована. К этому времени широкое развитие получила работа Академии наук СССР и параллельное существование второй академии было признано нецелесообразным.
      Лаборатория генетики в институте имени К. А. Тимирязева просуществовала всего три года, с 1929 по 1932-й.