Вечное движение (О жизни и о себе)

      Охотники-киргизы были полны радушия и гостеприимства. В честь нашего приезда устроили вечер. Женщины, стоя у костра, который горел внутри большой войлочной юрты, приготовили айран из молока кобыл. Аппетитно пахло шурпой, которая варилась из мяса горного козла. Все сели на войлочный пол юрты в кружок, подогнув ноги. Вокруг пошла чаша с пьянящим кумысом. Два аксакала огладили бороды и, взяв по домбре, запели песню, ее новизна явно захватывала слушателей. Аксакалы, по обычаю, пели о том, что они видели перед собою. Иногда все покатывались с хохоту. Певцы пели о нас, о нашем приходе, о нашей, по их мнению, очень смешной наружности. Один из нас был большой (это был П. С. Чабан), а другой (это был я) маленький, по-киргизски - кишкинтай. Они издевались над тем, что мы варим и едим мясо сурков. О том, что надо этих двух русских взять высоко в горы, чтобы всласть посмеяться, когда они будут бояться круч и облаков и окажутся неуклюжими на охоте. Много еще пели аксакалы и о нас, и о красоте своего поднебесного края, о горных тауг-текэ, что живут за облаками на каменных россыпях, о резвости лошадей и о силе своих собак.
      Веселье длилось долго. Мы наелись редкостной по вкусу шурпы, прекрасного мяса горных козлов и, став совсем друзьями, пошли спать - они в свои юрты, а мы в свою палатку.
      На третий день нашей жизни в этом кочующем лагере хозяева-киргизы пригласили нас в горы на охоту за горными козлами тауг-текэ. Я принял приглашение. П. С. Чабан остался в лагере стрелять сурков. Эта поездка со спокойными, веселыми, дружелюбными и мудрыми людьми верхом на маленьких, не знающих устали в горах киргизских охотничьих лошадях, во время которой мне привелось увидеть каменное сердце гор и такой близкий горячий лик солнца, осталась в моей памяти как одно из величайших переживаний. Было что-то глубоко символическое в тишине и величии природы в этом изумительном мире камней, снегов, цветов, диких скал, великолепных птиц и горных зверей. Прекрасные люди, которые качались в седлах рядом со мной в горах, сами были частью этой вечной природы. Они жили здесь, огражденные от скрежета металла, свиста бомб и смерти, которая бушевала внизу на русских равнинах. Советские солдаты умирали за великую жизнь природы и человека. Нравственная жизнь мира еще ждала своего утверждения на земле. Здесь был ее волшебный оазис.
      Тогда же в палатке среди гор в ароматах трав джайляу я записал события этого маленького путешествия, стараясь передать все главное, увиденное и прочувствованное в течение этих необыкновенных часов.
      Сначала несколько слов о природе. В предгорных равнинах Центрального Тянь-Шаня хорошо развита полынная полупустыня. На высоте около 750 метров ее сменяет полынно-ковыльная степь. В лощинах и оврагах буйно развивается разнотравье из пырея, костра и других злаков и из таких крупных трав, как девясил, алтей, астра, полынь горькая, дремуруз, кузиния, крестовник, зопник тянь-шаньский, душица и другие. Выше разнотравье сочетается с рощами из яблонь, абрикосов, боярышника, барбариса, крушины, мелкого шиповника. Еще выше начинает расти осина, тополь, вяз. Все эти лиственные породы доходят до 1500-1700 метров выше уровня моря. Пояс хвойных поднимается до 2800 метров. На каменистых склонах растет стелющийся можжевельник. Здесь среди хвойных лесов развиваются роскошные луга. Выше лежит субальпийская зона, для которой характерны высокие плоскогорья - сырты. Это лучшие высокогорные джайляу - сказочные поднебесные пастбища. Выше 3000 метров расстилаются альпийские лужайки и степи, особенно часто в виде плотнодерновидного кобрезиевого луга. Богата и разнообразна флора каменистых склонов альпийской зоны. Выше 4000 метров цветковые растения уже не встречаются.
      Цветы альпийских растений увеличены, их запах и яркость окрасок резко подчеркнуты. Причиной этого служит непостоянство погоды и малое число насекомых, которых надо привлечь, чтобы вовремя успеть завязать семена. Веселый, особый мир животных и птиц населяет эту волшебную поднебесную страну. Здесь обитает кабан, тянь-шаньский баран, сибирская косуля, олень марал, рысь, горностай, медведь, барс, красный и обыкновенный волк, лисица, коричневый козел, сурок. Среди птиц часто встречаются куропатки, горлицы, ястребиные совы, тетерева, горные индейки, альпийские галки, ласточки и другие.
      На киргизском джайляу живет алтайский сурок, которого казахи называют кок-сур. Однако судьба подарила мне встречу не только с сурками, я увидел сердце гор и их властелина - сибирского козерога, горного козла, которому казахи и киргизы дали поэтическое имя тауг-текэ. Эта встреча состоялась 16 августа 1942 года.
      Рано утром, я еще спал, накрытый серой тяжелой кошмой, когда в полу палатки просунулась голова и рука маленького Абдрасумана и звонкий голос юного джигита весело прокричал: "Эй, чашка давай, кумыс пить будем! Вставай, ехать надо, текэ стрелять!" Я вскочил, ведь сегодня мы едем в скалы за текэ - дикими горными козлами. Мне не приходилось даже видеть этих зверей, живущих на вершинах гор.
      Пока все приводилось в порядок, Абдрасуман принес кумыс. В открытую палатку струился сияющий свет утра. Я вышел. День начинал разгораться.
      Залитая ранним, холодным солнцем, между цепями мощных хребтов, Кунгей и Заилийского Алатау, лежала долина Кебен - она горела зеленым светом альпийского луга - джайляу, как зовут эти луга киргизы. Снеговые вершины гор и языки ледников розовели. Пенные белые ручьи на склоне хребта, по ту сторону долины, вертикально падали вниз, и то ослепительно вспыхивали, то матово гасли. Из круглых отверстий над охотничьей и двумя пастушескими юртами, среди которых стояла наша палатка, поднимался легкий дым. Прозрачное, синее, близкое горное небо сияло и дышало прохладой.
      Охотники-киргизы готовились к выезду. Подойдя к ближнему табуну коней, они бросили шесть лассо. Шесть лошадей поднялись на дыбы... Из табуна вырвался серый жеребец и увел сотню сбившихся кобылиц прочь от становища.
      Несколько борзых, белых с подпалинами собак, сидели и внимательно следили за приготовлениями охотников. Косматый беркут, прикованный на вершине двухметровой скалы, надменно отвернулся и с грозною дикой тоской огненными золотыми глазами, не отрываясь, смотрел на далекие снега гор. Алые тушки сурков, нетронутые, валялись у его ног. Внизу грохотала камнями и пенилась горная речка Кебен.
      Оставив скуливших собак, ибо они не нужны при охоте на скалах, охотники сели на лошадей и прямо через увал въехали в боковое ущелье. Тропа вела все вверх и вверх. Сверкая, рассыпались вспененные хрустальные брызги, когда шесть лошадей входили в бурлящие речки.
      Киргизы в ватных халатах, в войлочных белых, черным отороченных малахаях, с тонкоствольными ружьями за плечами, с туго плетеной из кожи, тяжело бьющей комчей в опущенной руке, покачиваясь, едут впереди. Один Шерше Намазалиев, бригадир, без халата и без комчи, в своей серой полусолдатской охотничьей куртке.
      Мы въезжаем в верхнюю предскальную зону альпийского луга. Повсюду прекрасные и нежные цветы.
      Глаза не в силах оторваться от мелких, изящных и тонких трав, когда мы въезжаем в полосу полного цветения. Покров разрежен, прелестные травы индивидуализированы, цветы свободно качают своими головками. Здесь, в горном воздухе, красота цветов обнажена, легкая и прекрасная, она живет в тысячах трепетных образов, бездумно качающихся на тонких стеблях.
      Подымаемся выше, и вот уже каменные россыпи языками вдвигаются в ковер цветов. Их становится все больше, наконец камни побеждают. Цветы, качая синими, оранжевыми, белыми головками, стоят в камнях. Когда наклонишься и посмотришь горизонтально, видишь картину тонких и нежных цветов, растущих из светлых камней.
      Тысячи самых прекрасных цветов и тысячи светлых камней жили в мире проникновенного сочетания. Его очарование было беспредельным, оно не насыщало глаз. Светлый мир бездумно смотрел на нас глазами естественной пленительной гармонии.
      У входов в свои норки коричневыми столбиками стоят сурки. Их пронзительный, все повторяющийся свист издалека приветствует нас. При приближении всадников зверьки выжидают, а затем мгновенно ныряют в норы.
      Но вот лошади идут среди серого щебня и навалов камней. Каменные потоки спускаются, низвергаясь от снеговых громад, лежащих на вершинах гор. Мертвые реки мрачно застыли, соединились внизу и образовали вспененную камнями недвижимую и вместе с тем словно бы бегущую долину.
      Ущелье кончается. Мы подъезжаем к завершающему его цирку. Раздвигаясь, рыжие безжизненные скалы обступают тупик ущелья исполинским веером. Кажется, что дальше дороги нет. Однако Намазалиев пускает лошадь в крутой змеино-изогнутый подъем между огромными камнями. Лошади, взмокая, карабкаются вверх. И вдруг тропа неожиданно ломается и открывает плоскую террасу, по которой не спеша течет заболоченный ручей, украшенный цветами примул. Умиротворенное, тихое альпийское болото среди горного хаоса крутизны и изломов. Налево поле вечного снега, оно лежит, открывая разрез своей многометровой толщины, его свисающие вниз языки рядом с нами. Впереди и направо мертвые и теперь приблизившиеся скалы. Между ними каменное плато с белеющими пластами фирна.
      Намазалиев слезает с лошади и взбирается недалеко вверх, смотрит в бинокль, затем поворачивается и глухо свистит. Согнувшись между камней, взбираюсь к нему и смотрю в стекла большого полевого бинокля. Два текэ стоят на самой высокой скале напротив, два других лежат на площадке прямо под нами. Прекрасные большие животные изваянно стояли над бездной. Огромные рога, изгибаясь, полусерпом склонялись к их спинам. Текэ попирали неприступные каменные скалы. Их темные неподвижные силуэты, увенчивающие исполинскую вздыбленную каменную твердь, казались символами гордой романтики жизни. Я смотрел не отрываясь. Так вот он текэ! Наконец-то состоялась встреча с тобой - рыжий могучий козел, победитель гор, почти летающий в прыжке, умеющий видеть и обонять врага за километры. Текэ почувствовали опасность и дрогнули. Два лежавших поднялись, и все четверо медленно пошли и исчезли в камнях.
      - У, шайтан, лошадь увидел,- сказал Намазалиев.
      Вновь пришлось сесть на лошадей и карабкаться по дьявольской крутизне по каменной тропе. Остановились перед грядой камней. Намазалиев прилег на нее и стал рассматривать цепь скал направо.
      - Четыре тауг-текэ, - прошептал он, указывая на далекий каменный выступ, - и один рога прямо.
      Два козла стояли неподвижно и два лежали на каменном склоне. Левее пара изогнутых рогов выступала из-за камней над линией горизонта. Было тепло и тихо, солнце стояло в полдневном зените, синее, сияющее, чистое небо было совсем рядом. Налево и сзади, сверкая, сиял снег, отчего воздух казался сотканным из света. Улары - осторожные горные индейки свистели протяжно и мелодично - "фиию, фью, фиию". Большими темными лирохвостыми силуэтами три улара, вырвавшись из камней, совсем близко полетели и прочертили перед нами, залитые солнцем, рыжие, яркие скалы. Это была большая удача, так как увидеть уларов приходилось немногим, настолько они осторожны и настолько совпадает их окраска с фоном гранитных скал.
      - Мы с тобой будем здесь ждать их, на камнях травы нет, вечером они сюда придут,- сказал Намазалиев.
      Охотники повели лошадей вниз, чтобы текэ не заметили их. Сторожевые козлы стояли неподвижно.
      Рассматривая скалы, я заметил еще двух, лежащих на соседнем склоне. Итак, семь текэ! Если они пойдут пастись сюда, по этому узкому проходу, славная будет стрельба. И вдруг два сторожевых текэ медленно тронулись прочь, к близкому перевалу, и затем... сердце упало, бешено заколотилось в груди, и я до боли прижал бинокль, не веря своим глазам. Словно бы ожили рыжие камни и двинулись вверх. Более сотни текэ, не замеченные раньше, рекою полились на перевал и встали на линии горизонта. Они повернули к нам головы и застыли, как силуэты гравюр на светлой линии неба, пристально вглядываясь вниз. Дрогнули сторожа, скрылись за перевалом, и все стадо мгновенно исчезло: сторожа, наверное, увидели охотников, когда они ползли обратно.
      - У, шайтан,- сказал Намазалиев,- теперь совсем ушли. Догонять будем!
      Он послал провожатых с лошадьми навстречу нам, в следующее ущелье, куда мы решили идти за козлами через перевал. По каменной реке, вспененной обломками скал и осыпями мелких камней, мы стали подыматься вверх. Было жарко, и через каждые 10 минут приходилось отдыхать. На расстоянии выстрела сорвалась и, планируя, полетела большая красновато-рыжая с белым подхвостьем индюшка. Я вскинул ружье, и раскрытокрылый силуэт улара повис на мгновение под мушкой, но Намазалиев схватил меня за руку.
      - Постой,- тихо вскрикнул он,- не стреляй, козел пугать будешь!
      Резко засвистав, вырвалась и с криком полетела к снегу вторая индюшка, за ней третья. Несколько уларов снялись вдалеке.
      Поднялись до места бывшей лежки козлов и двинулись их тропою на перевал. Наверху шли по мягкой россыпи крупного гравия. Затем началось плато, занятое огромным пластом подтаявшего фирна. Раскрылась панорама громадных вершин. В перспективе они казались чуть ниже нас. Гигантская цель Кунгей-Алатау линией снеговых гор лежала позади. По бокам и впереди толпились горы Заилийского Алатау, цепи лежали четкие и ясные, вершины сверкали. Пошли через снег, он подтаял и слежался в твердый фирн. Подошли к краю другой стороны перевала. С высоты крутого обрыва открылась картина соседнего ущелья в виде огромного цирка. Мы стояли над истоками рек. Внизу ручьи стекали с языков льда. Террасами лежали восемь озер. Из третьего с шумом падала вода, она разбивалась, образуя пену и брызги от ударов по крутым склонам. Большое провальное озеро лежало в центре каменного цирка. Оно не имело выходов. Снеговые поля вплотную подходили к его южному берегу. Примостившись на краю скального обрыва и упершись ногами в трещину, мы разглядывали лежащий под нами мир. Козлы исчезли бесследно! Однако в центре цирка, там, где возвышались небольшие одиночные острые скалы, стояли два старых козла.
      - О, бикы, настоящий бикы! - воскликнул Шерше.- Мы пойдем к ним! живо сказал он, прочерчивая рукой путь по огромному радиусу цирка.
      С края бездны казалось, что пути вниз нет. Пошли направо, по краю фирна. Намазалиев стал спускаться дорогой козлов. Скоро тропа потребовала прыжка. Надо было прыгнуть метра два вниз и задержаться на очень маленьком снежном выступе скалы. Шерше прыгнул, балансируя, удержался, затем посмотрел на меня снизу и сказал:
      - Пожалуйста, послушай, не прыгай, иди назад, мы лошадь пришлем.
      Я засмеялся. Он покачал головою и спрыгнул дальше на каменную осыпь. Через полминуты я догнал его, и мы осторожно пошли вниз. Осыпь из гравия с большими, включенными в нее камнями текла под ногами, и мы увязали в ней. Это был типичный сыпец - встанешь на него, и он медленно, а затем все быстрее начинает течь, словно бы ты вошел в реку, где вместо воды плывут живые, все вместе текущие камни. Перед спуском к озеру пошли по краю снегового поля, здесь Шерше стал еще более осторожен.
      Спускались под стенами скального обрыва. Над головой беспокойно звонко и звучно кричали черные желтоклювые альпийские галки. Ярко алели их ноги, когда галки, наблюдая за нами, перелетали с камня на камень или спиральным изгибом подымались на вершину утеса. Казахи называют этих птиц тай-карга, а киргизы - сары-тумшук-чокотан. Было странно видеть этих черных блестящих птиц на мертвых камнях, где только мхи, лишайники и бактерии набросили цветной покров из лоскутного зеленого, розового, фиолетового, красного ковра на поверхности и изломы камней. Спустились ниже и вышли на склон камней. Прыгая, добрались до края озера и, пройдя берегом, вышли в центр цирка. Впереди лежала небольшая, 20-метровая скальная гряда, на которой мы видели двух козлов. Стали взбираться. Наверху шаги Шерше стали неслышными, он снял ружье и крался. Козлы исчезли. Однако Намазалиев нашел их следы. Они спустились метров на сто вниз, взошли на другую, следующую гряду небольших скал и исчезли.
      День склонялся, из-за камней и из глубоких россыпей стали подниматься тени, одевались прохладой горы. Все лежало в молчании, умиротворенное тишиной предвечерья.
      - У, шайтан,- сказал Шерше,- охота кончилась, ну, отдыхай немножко и к лошадь пойдем.
      Сели на камни. Солнце склонялось за горы, ложились сумерки.
      - Сейчас текэ сюда ходить будет,- продолжал Шерше,- убивайт надо, ночевайт надо, хлеба нет, одежа нет, пойдем домой. Посмотри, сейчас текэ будет, тогда пойдем.
      В легких сумерках на скале напротив появились четыре козла. Они стояли сравнительно близко, и в бинокль их хорошо было видно. Козлы стояли в профиль, мощные, шоколадного цвета, с длинными, узкими и темными бородами, повернув серпы могучих рогов.
      - Посмотри,- сказал Шерше, указывая рукой назад, на скалы, откуда мы так еще недавно спускались.
      Около десятка резко очерченных силуэтов стояли на срезанной каменной вершине. И вдруг их стало гораздо больше. Десятки текэ стояли и смотрели вниз, в глубину цирка, куда они собирались спускаться. И на всех других скалах стали появляться текэ десятками. Словно на гравюре, рисуемой невидимой рукой великого художника, возникали их темные силуэты, прочерчивая вечереющее небо.
      Я забыл обо всем. Вокруг по всему небу огромного цирка стояли свободные, непобежденные тауг-текэ. Чуть склонив головы с могучими рогами, они всматривались, нюхали и слушали долину внизу.
      Вершины гор начали куриться. Туман опускался, окутывая скалы. И текэ, и камни, и небо - все постепенно погружалось в призрачную ткань облаков.
      Вот оно, каменное царство текэ! Молча и неподвижно сидели мы с Шерше и смотрели на видения этого заоблачного царства.
      Вдруг внизу за скалой возник шорох, а затем осторожный, чуть слышный, но такой отчетливый звук шагов настороженного, приостанавливающегося, замирающего и опять идущего зверя.
      Мы легли, неслышно я перевел предохранитель, а грудь наполнилась пульсирующим сердцем.
      С моей стороны, шагах в шестидесяти, из-за камней появились серпы рогов, затем голова, и вдруг неуловимым движением весь тауг-текэ встал на краю обрыва маленьких скал. Мгновенно я выстрелил раз и другой. Текэ исчез, камни загрохотали по уступам, и мы услышали тяжелое падение.
      Подбежав к краю обрыва, мы увидели текэ, он лежал метрах в семи, на последней террасе маленьких скал. Огромный зверь был мертв, алая кровь тонкой струей стекала из угла его рта.
      Подъехали киргизы, мертвого тауг-текэ перекинули перед седлом, приторочили его у Шерше. Уже в темноте сели на лошадей. Охотники, глухо переговариваясь, тронулись вниз. В глубине ущелья луна, скрытая теснинами гор, погасла. На дне ущелья лежала тьма. Затем горы раздвинулись, и опять показалась луна. Несколько раз мы спускались на дно ущелья в сырую грохочущую водой тьму и вновь подымались вверх, где затихал шум и сиял свет луны.
      Юрты появились неожиданно. Расседлав лошадь, я вошел в войлочный круг киргизского дома. Ярко пылал огонь. Вокруг него сидели, поджав под себя ноги, охотники-киргизы. Хозяйка стояла у бурдюка и длинной палкой мешала кумыс. Я положил седло и вышел.
      Юрты стояли темные. Свет из них не проникал. Недвижная тьма скрыла горы. Фыркал табун. На небе стали показываться, все разгораясь, крупные звезды...
      * * *
      Летом 1948 года мы снова ездили на изумительные плесы реки Белой. Начали свое путешествие на двух байдарках от пристани Казанки. Лагерь свой поставили на сверкающем высоком мысе песка, который уступом возвышался у начала протоки, что отходила от Белой и затем несколькими километрами ниже вновь соединялась с нею. За нашим высоким песком лежало зеленое море упоительной поймы. Травы стояли в рост человека, чуть поодаль возвышалась лесная урема, словно бы зеленые джунгли, и все гудело в пойме от птичьих перезвонов, от гула шмелей, от шелеста трав и деревьев.
      Эта жизнь в июле и августе 1948 года на золоте и кварце песков Белой, на ее светлой струистой воде, днем под томительным зноем, ночами под луной, ходившей по кругу черного неба, была бескрайне счастливой. Бездумный, веселый, синеглазый бог леса - сам Пан, сидя на дубовом пне, играя на свирели, под крики дроздов и мяуканье иволг, под соловьиные трели черноголовых славок и самих соловьев пел свои песни жизни и вечности и завидовал нам, нашему человеческому бытию, которое текло под солнцем Башкирии, как медвяная река блаженного самозабвения. Души наши, словно цветы, были открыты каплям росы и светлому сиянию ночей. Такое же медвяное счастье струилось белым медлительным светом с крыльев снежных лебедей, которые летели то вниз, то вверх по реке. Оно торжествовало в криках чаек, в шелесте струй Белой, в соке черной смородины, в блеске солнца и в призрачном свете ночей.
      Множество уток гнездилось в пойменных озерах Белой. К вечеру они стая за стаей подымались из своих тростниковых зарослей и летели на далекие левобережные поля за зерном. Кряквы, широконоски, свиязь, шилохвость и другие виды уток летели на полнеба раскинувшимися клиньями. Клин за клином почти непрерывно летели утки, покидая воды озер для сухих полей зерновых. Каждую ночь проводили они, на пшенице и просе, чтобы набраться сил перед полетом на зимовку в далекие теплые, южные страны. Иногда в этот поток утиных стай, как лезвия шпаг, молниеносные, узкокрылые, словно связанные невидимой цепью в одну неразделимую стаю, вонзались со свистом крыл кулики. Или, как связка ядер, с шумом авиабомбы, летящей параллельно земле, мчались чирки.
      Охота на этих вечерних зорях длилась недолго, мы не стреляли более того, что нам нужно было на обед и ужин следующего дня. Чайки любили наш песок. Они сидели фарфоровыми уточками на воде или плыли в воздухе над песками и гладью реки, медлительно, чуть двигая белыми крыльями. Однажды, проплывая на байдарке вдоль песка, я издалека выстрелил мелкой дробью по стайке крупных куликов. Они все улетели, только один, стоявший на краю стаи маленький кулик-перевозчик остался неподвижным. Я соскочил на берег и подошел к нему. Кулик стоял, поджав одну ножку, и. чуть-чуть качался. В маленькой луже солнце разбилось на тысячи сверкающих осколков и брызг. Чайки в воздухе кричали о том, как изумительна жизнь, как безмерно хороши небеса и песок, длинные, чуть заметные волны набегали и шуршали о берег. А маленький, крохотный кулик стоял на одной ножке и чуть качался на берегу сверкающего, залитого горячим золотом солнца крохотного озерца воды. Я взял его на ладонь руки - он был мертв. Дробинка попала ему в глаз, а он остался стоять, словно бы ничего не случилось, как будто от него еще не отлетели последние дуновения жизни. Я сел в байдарку и оттолкнулся от берега. Струя неслышным движением, словно бы и я и байдарка стали частью ее прохладного, мерцающего тела, понесла нас, медленно разворачивая вдоль дышавших зноем песков. Сожаление, горечь от ненужности смерти, когда она приходит насильственно, остро пронзили мое сердце. Это был один из тех толчков, которые в конце концов заставили меня положить ружье, и я теперь не только не делаю бессмысленных выстрелов, но совсем отошел и от моей безумной страсти, от охоты, которая в свое время заливала горячей волной.
      Однажды в затопленном весенней водою лесу на меня внезапно, с грохотом рассыпаясь и ударяя по воде, опустилась, окружая меня, стая кряковых уток. Ошалев от неожиданности и восторга, я выстрелил раз и другой. Утки сорвались и помчались прочь. Я потерял голову. Сжимая руками разряженное ружье, побежал за ними, по грудь скрываясь в воде. Горячее безумие кровью застилало мне глаза. Я бессмысленно бежал, догоняя уток. Так иногда, потеряв голову от красного безумия, делал тот мой далекий предок, который с камнем в руках бежал, задыхаясь и сгорая в страсти охоты, за своей убегающей добычей.
      Судаки и жерехи весело мчались по светлым водам Белой. Они сильными ударами вспенивали светло-зеленые воды прекрасной реки. Александр Иванович Панин и я на удочку или на спиннинг нередко вытаскивали пяти-, шести-, а то и семикилограммовых судаков.
      В середине июля в основном русле Белой у левобережного входа нашей протоки начался бой жерехов. Фонтаны после падения их тел и вода от ударов хвостов подымались, падали и расходились в струях реки пенными кругами и наплывами. Клев жерехов был фантастичен. Они брали каждую блесну. Иногда не давали блесне упасть на поверхность воды. Зеленоватый, серебристый брусок могучего тела взвивался в воздух, и пасть жадной рыбы хватала сталь блесны. Можно было поймать, казалось, неограниченное число этих безумных, смелых, серебристых, могучих и прекрасных рыб.
      По вечерам, при наступлении зорь, когда воды окрашивались фиолетовыми красками, гасли пески, и луна, уже восхитительная, но еще бесцветная, плыла на вечернем небе, наши палатки постепенно окутывались легкими, волокнистыми туманами, которые начинала курить река и пойма. Крепкий, безмятежный и прозрачный сон сковывал наши тела и души. Мы пили чудную силу из родника ночи вплоть до того прекрасного мгновения, пока солнце не брызнет свои первые лучи в наши сразу прозревающие глаза.
      23 августа поутру мы свернули лагерь, погрузились на байдарки, прочно осадив их в воду, и тронулись вниз по Белой к ее устью, где она вливается в Каму. Вода в этом месте Камы делится на два разно окрашенных потока. Левый поток - это белые воды, которые несет река Белая, поэтому ее так и назвали, и правый поток - это темные воды самой Камы. На Каме гулял ветерок, мы пробились через ширину реки к ее правому берегу и остановились напротив пристани, стоящей на левом берегу. Хотелось в этот жаркий и ветреный день искупаться перед посадкой на пароход. Не тут-то было. Вода на Каме подернута жирной, черно-желтой, зеленоватой пленкой масла и нефти...
      В наши дни все острее и грознее встает вопрос о том, как оберегать природу, что нужно делать, чтобы она вновь засияла прелестью, силой и красотой. Пагубная сторона нашего замечательного химического прогресса охватывает весь мир. Поражена природа Соединенных Штатов Америки, Англии, Франции, Японии и других стран...
      11 июня 1970 года состоялось заседание президиума Академии наук СССР, на котором обсуждались проблемы биосферы, то есть тех условий, в которых находится жизнь на земле. С докладами выступали А. Л. Курсанов, С. С. Шварц и я. Я говорил о тех изменениях в генетике и эволюции видов в природе, которые вызваны деятельностью человека. Размах этой деятельности таков, что он серьезно изменяет условия жизни на земле. Сотрудники Института общей генетики провели одиннадцатилетние эксперименты (1959-1970 годы) на модельных участках леса и луга, которые были заражены высокими концентрациями радиоактивных веществ. Опыты показали, что повышенная радиация глубоко вмешалась в жизнь того комплекса видов (биоценоза), который обитал на зараженных площадках. В этих условиях часть видов погибла, часть длительно продолжает страдать, их популяции уменьшились по объему, а часть видов эволюционировала в сторону создания более радиоустойчивых форм. Эти новые популяции перестали страдать от воздействия определенных доз радиации. Таким видом оказалась одноклеточная зеленая почвенная водоросль хлорелла. Однако чтобы создать через мутации и отбор новую радиоустойчивую хлореллу, понадобилось пять лет, в течение которых прошло 200 поколений ее жизни в условиях высокого фона радиации.
      Несмотря на трудности и материальные затраты, наша страна должна оберегать и разумно улучшать свою чудную, драгоценную природу. Необходимо всерьез продумать и решить вопрос о взаимоотношении природы и человека. Это вечная проблема, она касается нас и всего будущего существования человечества на земле. Президиум Академии наук СССР сейчас серьезно озабочен вопросами о тех нарушениях, которые возникают в биосфере, и принял развернутую программу исследований в этой области. Значение нарушений в биосфере сейчас очевидно. Опрос исследователей США на тему, какие науки они в наше время считают наиболее важными, показал, что в их ответах первое место заняла озабоченность биосферой земли. На второе место вышли исследования по микромиру, проводимые физиками, и на третье место - проблемы генетики человека. Эти результаты опроса показали, что людей более всего интересует жизнь, условия, в которых она существует (биосфера), глубоко интересует сам человек и, наконец, те фундаментальные основы строения и движения материи, которые служат первоосновой всего сущего.
      Все это приходит мне сейчас в голову, когда я вспоминаю, как в августе 1948 года мы вошли в Каму по колено и помчались обратно, затем долго искали чистую воду, чтобы отмыть наши грязно-желтые от керосина и мазута ноги.
      Ветер разгулялся за время нашей остановки, и белые гривастые валы преградили нам путь на левый берег, к пристани. Однако вечером ожидался пароход, и надо было перебираться. Пересечь Каму на двух вертких байдарках оказалось делом нелегким. Ветер парусил наши лодчонки, волны то скрывали их, погребая в провалах между валами, то ставили длинную байдарку наперевес, так что она носом и кормою повисала на двух гребнях. Это была борьба легкомыслия с серьезной, взъерошенной ветром рекой, которая не собиралась шутить. По мере нашего продвижения вперед палуба на пристани все больше наполнялась народом. Люди с замиранием сердца следили за подскоками и исчезновениями двух скорлупок в пляшущей пене разъяренной воды. Когда наконец-то подошли к пристани, а затем вышли на берег, мы услышали в свой адрес не слова восхищения, а ругательства, и еще долго нас журили за опасную схватку с жестокой стихией.
      Белый большой пароход забрал нас с нашими лодками, и мы поплыли к городу Горькому, откуда по железной дороге наш путь пролегал на Москву.
      * * *
      Природа всегда составляла для меня тот громадный, таинственный и вечный мир, к которому неотрывно был обращен духовный строй всего моего существа. В годы работы на трассе гора Вишневая - Каспийское море она, эта великая жизнь природы, раскрывалась вокруг меня и во мне во всей глубине своей неизъяснимой тайны, в огнях, звуках, свете и в вечном движении. Каждый миг ее густого, наполненного бездонным содержанием, торжественного, такого обычного, хлопотливого, смертного и вечного гула заполнял все вокруг. Много ночей в тишине или под шорохи ветра, в бликах луны, мерцающей сквозь листья деревьев, я пролежал, часами глядя в черную сверкающую бездну неба. Я встречал солнце сначала как золотую тень на востоке. Это была гулкая, чистая рань, когда розовый отсвет востока делал розовым весь мир.