Мы, впрочем, прекрасно знали, что стоит двоим остановиться на улице и уставиться на какой-нибудь предмет или пусть даже просто в пространство, как вокруг них непременно соберется толпа в двести человек; вместе с тем знали мы также и то, что, если только толпа не рассчитывает на какое-нибудь в высшей степени увлекательное зрелище, она я пяти минут не выстоит без того, чтобы не придумать себе какое-нибудь развлечение. Вполне естественно, поэтому, что следующий наш вопрос был таков: "Чего же все ждут?" - "Кареты ее величества", - отвечал сапожник. Что за диво? Мы и придумать не могли, какое такое дело могло привести карету ее величества к полицейскому участку на Боу-стрит, и начали строить всевозможные на этот счет догадки, как вдруг мальчишки в толпе хором закричали: "Едет! Едет!" - и мы повернули голову.
      Крытая повозка, в которой развозят из участка арестантов по тюрьмам, неслась во весь дух, и только тогда нас вдруг осенило, что "каретою ее величества" именуют самую обыкновенную тюремную карету - оно как-то благороднее звучит, и, кроме того, упомянутый выезд в самом деле содержится на средства ее величества и был учрежден исключительно ради удобства леди и джентльменов, отправляющихся погостить в один из домов, которые принято называть "тюрьмой ее величества".
      Карета остановилась у дверей участка, и толпа подступила к самому крыльцу, оставив узенький проход для арестантов. Наш приятель, сапожник, в числе прочих зевак, а с ним заодно и мы перешли на другую сторону. Кучер и сидевший рядом с ним человек слезли с козел и прошли в участок. Дверь за ними захлопнулась, и толпа стояла в напряженном ожидании.
      Через несколько минут дверь вновь отворилась, и из нее вышла первая пара арестантов - две девушки, из которых старшей было никак не больше шестнадцати, а младшей шел от силы четырнадцатый год. О том, что это сестры, говорило фамильное сходство, сохранившееся между ними, несмотря на страшную печать, которую наложили на черты старшей те два года порочной жизни, что выпали на ее долю. Обе были весьма нарядно одеты, в особенности младшая; но, несмотря на сходство в чертах и нарядах, усугубленное к тому же тем обстоятельством, что сестры были прикованы друг к другу наручниками, несмотря на все это, трудно было представить себе более резкое различие в их поведении. Младшая плакала навзрыд - не напоказ, не в надежде вызвать сочувствие, а от жгучего неподдельного стыда; она закрыла лицо носовым платком, и во всей ее фигуре выражалось горькое, бесполезное раскаяние.
      - Сколько тебе дали, Эмили? - раздался визгливый голос из толпы, принадлежавший женщине с лицом кирпичного цвета.
      - Шесть недель и топчак, - отвечала старшая с наглым смехом. Как-никак, это лучше, чем тюрьма. Куда веселее работать на топчаке, чем сидеть да ждать суда. Вот и Белла тут со мною, по первому разу. Ты чего, цыпленок, голову повесила? - продолжала она шумно и вырвала из рук сестры носовой платок. - А ну-ка, подними голову да покажи им всем свое личико - да не бойся, я не завистлива! - но, черт меня побери, я не из тех, кто распускает нюни!
      - Правильно, милочка! - крикнул какой-то человек в бумажном колпаке, которого, как, впрочем, и большую часть толпы, разыгравшаяся сценка привела в несказанный восторг.
      - Еще бы неправильно, - отвечала девица, - а вы как думали?
      - Ну-ну-ну. Нечего разговаривать, забирайтесь поскорей! - перебил кучер.
      - Успеем, - возразила девушка. - Да смотрите не забудьте придержать лошадей у Колд-Бат-Филдс*, знаете, большой такой дом с высокой оградой - ну, да он приметный! Эй, Белла, куда это ты? Этак ты мне руку оторвешь! крикнула она, обращаясь к младшей девушке, которая в своем стремлении поскорее укрыться в карете взобралась было на подножку, не дожидаясь сестры, позабыв о наручниках. - А ну-ка, слезай, да пропусти старших вперед!
      С этими словами она дернула бедняжку с такой силой, что та вмиг очутилась на панели и чуть не упала, затем старшая поднялась на подножку сама, и несчастная ее сестра потянулась за ней.
      Жадная, бессовестная мать толкнула своих двух дочерей на лондонские улицы, в грязный омут разврата. Тогда, вначале, старшая была точно такой же, какой была сейчас младшая; а в очень скором времени младшая неминуемо превратится в то же, во что превратилась уже ее сестра. Печальная судьба, но ничем не отвратить ее! Жестокая драма, а как часто разыгрывается она! Загляните в тюрьмы и полицейские участки Лондона - а то просто присмотритесь к улице. Все это ведь происходит тут же, у нас на глазах, ежедневно и ежечасно, сделалось явлением столь привычным, заурядным, что. никого ничуть даже и не поражает. Дальнейший путь наших двух девушек по торной дорожке порока и преступленья будет стремителен, как чумная зараза, и, как ее ядовитое дыхание, пагубен для всего живого. А разве мало таких несчастных женщин на глазах у каждого из нас вовлекалось на путь порока столь ужасного, что сердце содрогается при одной мысли о нем? Безнадежно само е начало этого пути, гнусно, омерзительно его продолжение, и поистине страшен конец его: одинокий, бесприютный, безжалостный!
      Были там и другие арестанты - мальчики, имеющие десять лет от роду и не уступающие в порочности какому-нибудь пятидесятилетнему преступнику, закоснелому в злодействах; бездомный бродяга, охотно идущий в тюрьму, ибо его там ожидают пища и кров, и скованный единой с ним цепью человек, который впервые преступил закон и загубил разом все: свое будущее, свое доброе имя и свою семью. Впрочем, мы уже насытили свое любопытство, и, по правде сказать, первая пара произвела на нас такое впечатление, что мы сами были не рады и много бы дали за то, чтобы оно изгладилось из нашей памяти.
      Толпа разошлась; карета тронулась, увозя с собой свой груз человеческих грехов и горестей, и вскоре вовсе скрылась из глаз.
      Рассказы
      ГЛАВА I
      Пансион
      перевод И.Гуровой
      1
      Миссис Тибс была бесспорно самой аккуратной, самой хлопотливой и самой бережливой маленькой особой, когда-либо вдыхавшей лондонский дым; а дом миссис Тибс был, несомненно, самым чистеньким на всей Грейт-Корэм-стрит. И черный ход, и черная лестничка, и парадная дверь, и парадное крыльцо, и медная ручка, и, дощечка на двери, и дверной молоток, и полукруглое окошко над дверью сияли и "сверкали, потому что их неутомимо белили, чистили пемзой, скребли и терли. Медную дощечку с интересной надписью "Миссис Тибс" так старательно полировали, что просто удивительно, как она ни разу не загорелась от постоянного трения. На окнах малой гостиной были жалюзи, напоминавшие терку, в большой гостиной - синие с золотом занавески и шторы "до самого верха", как часто хвастала преисполненная гордости миссис Тибс. Фонарь в прихожей был прозрачен, как мыльный пузырь, вы отражались в каждом столе и прилипали к свежеотлакированным стульям. Перила были натерты воском, и даже прутья, державшие лестничную дорожку, блестели так, что вы невольно жмурились.
      Миссис Тибс не отличалась высоким ростом, а мистер Тибс отнюдь не был великаном. К тому же, ноги у него были весьма короткие, но зато лицо чрезвычайно длинное. По отношению к своей жене он играл роль 0 в 90 при ней он был чем-то, без нее - ничем. Миссис Тибс разговаривала без остановки. Мистер Тибс говорил редко, но если представлялась возможность ввернуть словечко, когда следовало бы промолчать, он никогда не упускал ее. Миссис Тибс не выносила длинных историй; мистер Тибс постоянно пытался рассказать длиннейший анекдот, конца которого не слышали даже его ближайшие друзья. Начинался он так: "Помню, когда я служил волонтером в тысяча восемьсот шестом году, меня вызвали..." но поскольку он говорил очень тихо и медленно, а его прекрасная половина - очень громко и быстро, ему редко удавалось прибавить что-нибудь к этому вступлению. Он был жалким рассказчиком, Агасфером остроумия.
      Мистер Тибс имел счастье состоять в пенсионном списке, получая примерно сорок три фунта пятнадцать шиллингов десять пенсов в год. Его отец, мать и пять достойных отпрысков этой благородной фамилии получали такие же суммы из доходов благодарного отечества, хотя никому не было известно - за что именно. Но поскольку вышеозначенной пенсии немножко не хватало. чтобы обеспечить супружескую пару всеми благами жизни, деловитая женушка мистера Тибса решила, что полученные ею в наследство семьсот фунтов лучше всего употребить на то, чтобы нанять и обставить подходящий дом - где-нибудь в пределах той малоисследованной области Англии, которая расположена между Британским музеем и отдаленной деревушкой, именуемой Сомерс-Таун, - и открыть пансион. В конце концов выбор пал на Грейт-Корэм-стрит. Обставили соответствующим образом дом; наняли двух служанок и мальчика для услуг; и в утренних газетах появилось объявление, уведомлявшее почтенную публику, что "шесть персон найдут все удобства уютного частного дома в лоне почтенного музыкального семейства, обитающего в десяти минутах ходьбы от" ... любого места. Начали поступать бесчисленные ответы, подписанные самыми разнообразными инициалами. Казалось, все буквы алфавита внезапно были охвачены жаждой получить комнату с полным пансионом. Переписка с желающими была обширна, а тайна, окружавшая ее, - глубока. "О. Н. не согласен на это". "М. Н. Е. не нравится то". "М. О. Т. считает условия неподходящими", а "К. В. не выносит французской кухни". Но, наконец, в доме миссис Тибс "на условиях, приемлемых для обеих заинтересованных сторон", поселились три джентльмена. Снова газеты украсились объявлениями, и некая дама с двумя дочерьми приготовилась увеличить - не свое семейство, но число жильцов миссис Тибс.
      - Какая очаровательная женщина эта миссис Мейплсон! - сказала миссис Тибс, сидя вместе с супругом у камина после завтрака, когда джентльмены отправились к местам своих занятий. - Просто очаровательная! - повторила низенькая миссис Тибс, разговаривая больше сама с собой, поскольку она никогда не интересовалась мнением мужа.
      - И обе дочки прелестны. К обеду нужно заказать рыбу. Они сегодня в первый раз будут с нами обедать.
      Мистер Тибс положил кочергу перпендикулярно к совку и попробовал было заговорить, но вспомнил, что сказать ему нечего.
      - Барышни очень любезны, - продолжала миссис Тибс, - они сами вызвались привезти свое фортепьяно.
      Мистер Тибс вспомнил, как в тысяча восемьсот шестом году его вызвали... но не осмелился высказать это вслух. Тут его осенила блестящая идея.
      - А ведь, пожалуй...- сказал он.
      - Будь так добр, не прислоняйся головой к обоям, - прервала миссис Тибс.- И не ставь ноги на каминную решетку - это еще хуже.
      Тибс отодвинул голову от обоев, а ноги от решетки и продолжал: - А ведь, пожалуй, одна из этих барышень начнет строить глазки молодому Симпсону, а ты знаешь, брак...
      - Что?! - взвизгнула миссис Тибс.
      Тибс скромно повторил вышеприведенное предположение.
      - Прошу тебя не говорить о подобных вещах, - сказала миссис Тибс. Брак! Еще чего! Чтобы нагло лишить меня жильцов! Нет, нет, ни за что на свете!
      Тибс про себя решил, что это событие более чем вероятно, но поскольку он никогда не спорил с женой, то положил конец разговору, заметив, что "пора двигаться на работу". Он всегда уходил в десять часов утра и возвращался в пять дня, пропахший сыростью и с перепачканным лицом. Никто не знал, куда он ходит и чем занимается, но миссис Тибс с важным видом заявляла, что у него дела в Сити.
      Две мисс Мейплсон и их одаренная родительница прибыли днем в наемной карете, сопровождаемые невероятным количеством багажа. Коридор заполнили сундуки, коробки, шляпные картонки, зонтики, гитары в футлярах и всяческие пакеты, заколотые булавками. Тут поднялась такая возня с вещами, такая беготня с горячей водой, чтобы дамы могли умыться, такой хаос, упреки в адрес слуг, накаливание атмосферы и щипцов для завивки, каких Грейт-Корэм-стрит никогда раньше не знавала. Низенькая миссис Тибс была совершенно в своей стихии: хлопотала, болтала без умолку, раздавала полотенца и мыло, словно кастелянша больницы. Только когда дамы, наконец, разошлись по своим спальням и углубились в сложную процедуру переодевания к обеду, дом обрел обычное спокойствие.
      - Ну, как девочки - ничего? - осведомился мистер Симпсон у мистера Септимуса Хикса, другого жильца, пока они коротали время в ожидании обеда, развалившись на диванах в гостиной и созерцая свои лакированные туфли.
      - Не знаю, - ответил мистер Септимус Хикс, высокий бледный молодой человек, носивший очки и черную ленту вокруг шеи вместо шейного платка, весьма интересная личность, поэтический студент-медик, проходивший практику в больнице, и "очень талантливый юноша". Он обожал "втискивать" в разговор всевозможные цитаты из "Дон-Жуана", не обращая внимания, насколько они уместны, - в этом отношении он был замечательно независим. Его собеседник, мистер Симпсон, принадлежал к числу тех молодых джентльменов, которые играют в обществе ту же роль, что статисты на сцене, но обладают для своего амплуа еще меньшими данными, чем самый бездарный актер. Голова у него была пуста, как большой колокол собора св. Павла. Он одевался, тщательно следуя сборникам карикатур, именуемым модными журналами, и писал "водевиль" через "а".
      - Возвращаясь домой, я наткнулся в коридоре на дьявольское множество картонок, - томно протянул мистер Симпсон.
      - Предметы туалета, без сомнения, - предположил почитатель "Дон-Жуана":
      ... белье и кружева лежали там,
      Чулки, гребенки, туфли и все те
      Безделки, что иль украшают дам,
      Иль сохраняют свежесть красоте.
      - Мильтон? - осведомился мистер Симпсон.
      - Нет, Байрон, - презрительно ответил мистер Хикс. Он был в этом совершенно уверен, потому что никого другого не читал.
      - Ш-ш. Вот и девочки! - И оба начали громко разговаривать.
      - Миссис Мейплсон, мисс Мейплсон, мисс Мейплсон - мистер Хикс. Мистер Хикс - миссис Мейплсон, мисс Мейплсон, мисс Мейплсон, - сказала раскрасневшаяся миссис Тибс, которая перед этим руководила операциями на кухне внизу и теперь напоминала восковую куклу в жаркий день.
      - Мистер Симпсон, прошу прощения - мистер Симпсон - миссис Мейплсон, мисс Мейплсон, мисс Мейплсон, - и то же самое наоборот.
      Джентльмены принялись учтиво расшаркиваться с таким видом, словно жалели, что руки их не превратились в ноги, ибо они не знали, куда их деть; дамы улыбнулись, присели, опустились в кресла и нагнулись за уроненными носовыми платками; джентльмены остановились у окна; миссис Тибс разыграла прелестную пантомиму со служанкой, которая явилась задать какой-то вопрос относительно соуса к рыбе; затем барышни посмотрели друг на друга, а остальные, казалось, открыли неожиданные красоты в узоре каминной решетки.
      - Джулия, милочка, - обратилась миссис Мейплсон к младшей дочери голосом, достаточно громким, чтобы все ее услышали. - Джулия!
      - Что, маменька?
      - Не горбись. - Это было сказано с целью привлечь общее внимание к фигуре дочери, достоинства которой были несомненны. Все присутствующие, естественно, устремили взоры на мисс Джулию, и наступила новая пауза.
      - Вы себе представить не можете, какой грубиян кучер вез нас сегодня! конфиденциальным тоном обратилась миссис Мейплсон к миссис Тибс.
      - Боже мой! - ответила та с видом величайшего сочувствия.
      Она не успела ничего прибавить, потому что служанка опять появилась в дверях и начала посылать хозяйке настойчивые сигналы.
      - По моему мнению, кучера наемных карет - всегда грубияны, - вкрадчиво сказал мистер Хикс.
      - Совершенно справедливо! - ответила миссис Мейплсон с таким выражением, как будто подобная мысль никогда прежде не приходила ей в голову.
      - Кэбмены тоже, - сказал мистер Симпсон.
      Это замечание не имело успеха, так как никто ни словом, ни жестом не выдал хотя бы малейшей осведомленности о привычках и обычаях кэбменов.
      - Робинсон, что вам, наконец, надо? - сказала миссис Тибс служанке, которая уже пять минут кашляла и сморкалась за дверью, стараясь привлечь к себе внимание хозяйки.
      - С вашего позволения, мэм, хозяину нужна чистая смена, - ответила застигнутая врасплох служанка.
      Молодые люди отвернулись к окну и громко прыснули, точно пробки вылетели из двух бутылок с лимонадом; дамы прижали к губам носовые платочки, а низенькая миссис Тибс выскочила из комнаты, чтобы дать Тибсу чистое белье, а служанке - нагоняй.
      Вскоре затем появился мистер Колтон, последний из жильцов, оказавшийся удивительно умелым собеседником. Мистер Колтон был пожилой фат - старый холостяк. Он часто говаривал, что, хотя его лицо нельзя назвать красивым в строгом смысле слова, оно, однако, поражает своей оригинальностью. И он был совершенно прав. При взгляде на него невольно вспоминался круглый дверной молоток, полулев-полуобезьяна, прич?м это сравнение можно было распространить и на его характер и на стиль его разговора. Мистер Колтон топтался на месте, пока все остальное двигалось вперед. Он ни разу в жизни не придумал новой темы для беседы и не высказал самостоятельной мысли; но если речь шла о чем-нибудь давно известном или, продолжая сравнение, если кто-нибудь его дергал, он начинал барабанить с необычайной быстротой. Порой у него бывал приступ нервного тика, и это, можно сказать, его приглушало, потому что в таких случаях он производил вдвое меньше шума, чем обычно, когда надоедливо твердил - тук-тук-тук - одно и то же. До сих пор не женившись, он все еще высматривал невесту с деньгами. Он имел пожизненную ренту, около трехсот фунтов в год, был чрезвычайно тщеславен и безмерно себялюбив. Он приобрел репутацию безукоризненно вежливого человека и каждый день прогуливался по Гайд-парку и Риджент-стрит.
      Этот почтенный человек решил держаться с миссис Мейплсон как можно любезнее - правду говоря, каждый из присутствующих желал проявить себя с самой лучшей стороны, ибо миссис Тибс сочла полезным прибегнуть к тонкой хитрости и дала джентльменам понять, что дамы весьма богаты, а дамам намекнула, что все джентльмены - "завидная партия". Легкий флирт, думала она, поможет ей удерживать всех жильцов, не приводя ни к каким другим последствиям.
      Миссис Мейплсон, предприимчивая вдова лет пятидесяти, была хитра, практична и красива. Она проявляла нежнейшую заботливость по отношению к своим дочерям, в доказательство чего постоянно твердила о своей готовности вторично выйти замуж, если это окажется полезным ее милочкам - другой побудительной причины у нее, разумеется, быть не могло. Да и сами "милочки" не были нечувствительны к перспективе "солидного семейного очага". Одной из них исполнилось двадцать пять, другая была на три года моложе. За четыре сезона они побывали на всевозможных водах, играли в лотерею по курзалам, читали на балконах, торговали на благотворительных базарах, танцевали на балах, разговаривали о чувствах, - словом, делали все, что только может сделать трудолюбивая девушка, но пока - безуспешно.
      - Как мистер Симпсон вeликoлeпнo одевается, - шепнула Матильда Мейплсон своей сестре Джулии.
      - Чудесно, - согласилась младшая.
      Великолепный джентльмен, о котором шла речь, был во фраке каштанового цвета с бархатным воротником и манжетами такого же оттенка - костюм, напоминающий тот, что облекает фигуру аристократического инкогнито, снисходящего до исполнения роли "щеголя" в пантомиме у Ричардсона.
      - Какие бакенбарды! - сказала мисс Джулия.
      - Очаровательные! - поддержала ее сестра. - А волосы!
      Эти волосы напоминали парик в отличались той искусной волнистостью, которая свойственна сияющим локонам шедевров, увенчивающих восковые бюсты в витрине Бартело на Риджент-стрит; а бакенбарды, сходившиеся под подбородком, казались теми завязками, на которых этот парик держался, пока надобность в них не отпала благодаря изобретению патентованных невидимых пружин.
      - С вашего позволения, обед подан, мэм, - сказал, впервые появляясь на сцене, мальчик для услуг, одетый в перелицованный черный сюртук своего хозяина.
      - О! Мистер Колтон, вы поведете миссис Мейплсон? Благодарю вас!
      Мистер Симпсон предложил руку мисс Джулии, мистер Септимус Хикс пошел с прелестной Матильдой, и вся процессия проследовала в столовую. Мистер Тибс был представлен трем дамам, трижды подпрыгнул, как фигурка на голландских часах, в которой скрыта мощная пружина, после чего быстро юркнул на свое место на нижнем конце стола, где с облегчением спрятался позади суповой миски, из-за которой видны были только его глаза. Жильцы уселись - дама, кавалер, дама, кавалер попеременно, как ломти хлеба и мяса на тарелке с сандвичами, и затем миссис Тибс приказала Джеймсу открыть блюда. Открылись лососина, раковый соус, суп из гусиных потрохов и обычное сопровождение: картофель в виде окаменелостей и кусочки поджаренного хлеба, формой и размером напоминавшие игральные кости.
      - Супу миссис Мейплсон, дорогой, - сказала хлопотунья миссис Тибс. При посторонних она всегда называла мужа "дорогой". Тибс, потихоньку жевавший хлеб и подсчитывавший, сколько времени ему ждать рыбы, торопливо налил суп, сделал на скатерти лужицу и поставил на нее стакан, чтобы не заметила жена.
      - Мисс Джулия, позвольте предложить вам рыбки?
      - Будьте так добры - только поменьше - ах, довольно! Благодарю вас. (На тарелку был положен кусочек величиной с грецкий орех.)
      - Джулия всегда очень мало ест, - заметила миссис Мейплсон мистеру Колтону.
      Молоток стукнул один раз. Он увлеченно пожирал рыбу глазами и поэтому ответил только: "А!"
      - Дорогой, - сказала миссис Тибс своему супругу, когда все остальные были обслужены, - а тебе чего положить?
      Вопрос сопровождался взглядом, запрещавшим просить рыбу, так как ее осталось мало. Но Тибс решил, что нахмуренные брови вызваны лужицей на скатерти, и поэтому хладнокровно ответил:
      - Ну... рыбки, я думаю.
      - Ты сказал - рыбы, дорогой? (Брови снова хмурятся.)
      - Да, дорогая, - ответил злодей, и лицо его выразило острый голод.
      Из глаз миссис Тибс чуть не брызнули слезы, когда она перекладывала на тарелку своего "подлого муженька" - так она мысленно назвала его - последний съедобный кусок лососины.
      - Джеймс, передайте это вашему хозяину и заберите у вашего хозяина нож.
      Последнее было сознательной местью, поскольку Тибс не умел есть рыбу без помощи этого инструмента. Таким образом, он был вынужден, действуя кусочком хлеба и вилкой, бесплодно гонять по тарелке частички лососины из расчета - одна удачная попытка на семнадцать неудачных.
      - Уберите первое, Джеймс, - сказала миссис Тибс, едва Тибс докончил четвертый глоток, и приборы исчезли с быстротой молнии.
      - Дайте мне кусочек хлеба, Джеймс, - воскликнул бедный "хозяин дома", терзаемый муками голода.
      - Не обращайте внимания на хозяина, Джеймс, - сказала миссис Тибс, займитесь жарким.
      Эта фраза была произнесена тем голосом, каким дамы обычно говорят со слугами при гостях, то есть тихим, но настолько выразительным, что его, подобно театральному шепоту, слышат все.
      Прежде чем стол был снова уставлен блюдами, последовала пауза - нечто вроде интермедии, во время которой мистер Симпсон, мистер Колтон и мистер Хикс достали каждый по бутылке - сотерна, португальского белого и хереса - и угостили всех, кроме Тибса. Его всегда забывали.
      Антракт между рыбой и обещанным жарким затянулся.
      Мистер Хикс воспользовался удобным случаем. Он не мог удержаться от чрезвычайно уместной цитаты:
      Говядина на островах редка,
      Козлятину там варит житель дикий.
      А если четверть жарится быка,
      То, значит, праздник наступил великий.
      "Как неделикатно, - подумала низенькая миссис Тибс, - говорить такие вещи".
      - О, - сказал мистер Колтон, - Том Мур - мой любимый поэт.
      - И мой, - сказала миссис Мейплсон.
      - И мой, - сказала мисс Джулия.
      - И мой, - добавил мистер Симпсон.
      - Вспомните его творенья, - продолжал молоток.
      - Еще бы! - уверенно сказал Симпсон.
      - Вспомните "Дон-Жуана", - возразил мистер Септимус Хикс.
      - Письмо Джулии, - вставила мисс Матильда.
      _ Есть ли что-нибудь великолепнее "Огнепоклонников"? - осведомилась мисс Джулия.
      - Еще бы! - сказал Симпсон.
      - Или "Рая и пери", - сказал старый фат.
      - Да, или "Рая и пэра", - повторил Симпсон, думая, что превосходно выходит из положения.
      - Все это очень мило, - возразил мистер Септимус Хикс, который, как мы намекали выше, никогда ничего не читал, кроме "Дон-Жуана", - но где вы найдете что-нибудь восхитительнее описания осады в начале седьмой песни?
      - Кстати об осадах, - сказал Тибс, пережевывая хлеб, - когда я был волонтером в тысяча восемьсот шестом году, меня вызвал из рядов наш командир, сэр Чарльз Бруствер, - мы проводили ученье там, где теперь Лондонский университет, - и говорит: "Тибс", - говорит он...
      - Попросите вашего хозяина, Джеймс, - сказала миссис Тибс ужасающе внятным голосом, - попросите вашего хозяина, если он не собирается разрезать птицу, передать блюдо мне.
      Обескураженный волонтер немедленно принялся за работу и разрезал птицу почти так же быстро, как его жена расправилась с бараньей ногой. Докончил ли он свой анекдот - неизвестно, но во всяком случае этого никто не слышал.
      Итак, лед был сломан, новоприбывшие совсем освоились с обстановкой, и все почувствовали себя свободнее, особенно. Тибс, судя по тому, что после обеда он немедленно уснул. Мистер Хикс и дамы красноречиво обсуждали поэзию, театры, письма лорда Честерфилда*, - мистер Колтон подкреплял все сказанное непрерывным стуком. Миссис Тибс горячо поддерживала любое замечание миссис Мейплсон, а мистер Симпсон, поскольку он все время улыбался и через каждые четыре минуты произносил "да" и "конечно", несомненно понимал, о чем идет речь. Мужчины явились в гостиную почти сразу вслед за дамами. Миссис Мейплсон и мистер Колтон сели играть в криббедж, а молодежь развлекалась музыкой и разговорами. Девицы Мейплсон исполняли чарующие дуэты, аккомпанируя себе на гитарах, украшенных воздушными голубыми лентами. Мистер Симпсон, смотревший сквозь розовые очки, заявил, что он в восторге; а мистер Хикс пребывал на седьмом небе поэзии - или в седьмой песне "Дон-Жуана", что, впрочем, для него было одно и то же. Миссис Тибс была совершенно покорена новыми жильцами, а мистер Тибс провел вечер как обычно - заснул, проснулся, заснул опять и проснулся к ужину.
      Не собираясь воспользоваться привилегией романистов и позволить "миновать долгим годам", мы, однако, возьмем на себя смелость обратиться к читателям с просьбой вообразить, что после вышеописанного обеда прошло шесть месяцев и что в течение этого времени жильцы миссис Тибс пели, танцевали, ходили вместе в театр и на выставки, как часто делают леди и джентльмены, живущие в одном пансионе. И пусть читатели представят себе, что по истечении этого времени мистер Септимус Хикс как-то рано утром получает у себя в спальне (выходящая на улицу мансарда) записку от мистера Колтона, в которой тот просит его сделать милость навестить его (мистера Колтона) в его апартаментах на третьем этаже, выходящих во двор, как только мистеру Хиксу это будет удобно.
      - Передайте мистеру Колтону, что я сейчас приду, - сказал мистер Хикс мальчику для услуг. - Постойте, что, мистер Колтон нездоров? - взволнованно осведомился студент-медик, надевая одеялообразный халат.
      - Да нет, как будто нет, сэр, - ответил мальчик. - С вашего разрешения, вид у него какой-то чудной.
      - Ну, это еще не значит, что он болен, - рассеянно отозвался Хикс. Ладно, сейчас спущусь.
      Мальчик помчался вниз с ответом, а взволнованный Хикс выскочил сразу вслед за ним. "Тук, тук..." - "Войдите". Дверь отворяется - виден мистер Колтон, сидящий в мягком кресле. Обмен рукопожатий, мистеру Хиксу предложен стул. Короткая пауза. Мистер Хикс кашлянул, мистер Колтон взял понюшку табаку. Это было одно из тех свиданий, когда собеседники не знают, с чего начать. Молчание нарушил мистер Септимус Хикс.
      - Я получил записку, - робко начал он голосом простуженного Панча.
      - Да, - последовал ответ, - получили.
      - Именно.
      - Да.
      И хотя этот диалог должен был доставить им полное удовлетворение, оба джентльмена почувствовали, что сказано еще не все, и поступили так, как поступило бы в подобном случае большинство людей, а именно - с решительным видом уставились на стол. Однако разговор был начат, и мистер Колтон продолжил его двойным стуком. Он всегда выражался напыщенно.
      - Хикс, - сказал он, - я послал за вами ввиду некоторых приготовлений, которые должны будут произойти в этом доме в связи с предстоящей свадьбой.
      - Свадьбой! - ахнул Хикс, и по сравнению с ним Гамлет, увидевший призрак своего отца, показался бы спокойным и довольным.
      - Свадьбой, - подтвердил молоток. - Я послал за вами, дабы выразить то великое доверие, которое я к вам питаю.
      - Вы меня не выдадите? - беспокойно спросил Хикс, от волнения позабывший все цитаты.
      - Это я - выдам вас? Вы-то меня не выдадите?
      - Никогда; до самой моей смерти никто не узнает, что вы приложили руку к этому делу! - отозвался крайне встревоженный Хикс. Лицо его побагровело, а волосы встали дыбом, словно он находился на сиденье электрофорной машины, работающей полным ходом.
      - Рано или поздно это должно стать известным я полагаю, еще до истечения года, - сказал с величайшим самодовольством мистер Колтон. Возможно, мы обзаведемся детьми.
      - Мы?! Но вы же к этому не имеете отношения?
      - Еще как имею!
      - Но каким же образом?.. - спросил растерявшийся Хикс. Поглощенный своим счастьем, Колтон не заметил, что они с Хиксом не понимают друг друга. Он откинулся на спинку кресла.
      - О Матильда! - томно вздохнул дряхлый фат, прижав правую руку к груди, чуть левее четвертой пуговицы жилета, считая снизу. - О Матильда!
      - Какая Матильда? - воскликнул Хикс, вскакивая.
      - Матильда Мейплсон, - ответил Колтон, тоже вставая.
      - Я женюсь на ней завтра утром, - сказал Хикс.
      - Ложь! - ответил его собеседник. - На ней женюсь я!
      - Вы?
      - Я!
      - Вы женитесь на Матильде Мейплсон?