Очерки Боза, Наш приход

Пианистка не выдержала жары и духоты и лишилась чувств в самом начале спектакля, предоставив исполнение "Мазаньелло" флейте и виолончели. Оркестр жаловался, что мистер Харлей все время его сбивал, а мистер Харлей уверял, что оркестр не дал ему рта раскрыть. Рыбаки, нанятые для участия в спектакле, взбунтовались не по ходу пьесы, а за кулисами и наотрез отказались играть, если их вознаграждение не будет повышено на несколько бутылок, а когда это требование было удовлетворено, они в сцене извержения вулкана захмелели как нельзя более натурально. От фейерверка, зажженного на сцене в конце второго акта, зрители едва не задохнулись, а дом едва не загорелся, и спектакль был доигран в густом дыму.
      Короче - как, ликуя, оповещала всех и каждого миссис Портер - вся затея окончилась "полным провалом". Зрители, от которых несло порохом и серой, разошлись по домам в четыре часа утра, надорвав от смеха животы и изнемогая от головной боли, а мистер Гэтлтон-старший и мистер Гэтлтон-младший легли спать с полуосознанным решением эмигрировать в Австралию в начале следующей недели.
      "Вилла Роз" снова приняла свой обычный вид. В столовой мебель водворилась на место; столы опять отполированы до блеска; стулья с мягкими сиденьями чинно, как всегда, выстроились вдоль стен. А на окнах появились жалюзи, дабы помешать всевидящему оку миссис Джозеф Портер заглядывать в дом. О любительских спектаклях в семействе Гэтлтонов больше не заикаются. Разве что дядюшка Том нет-нет да выразит удивление и досаду по поводу того, что его племянники и племянницы совсем, как видно, потеряли вкус к прекрасным творениям Шекспира и никогда больше не цитируют стихов бессмертного барда.
      ГЛАВА. Х
      Эпизод из жизни мистера Уотмипса Тотла
      перевод М.Беккер
      1
      Общеизвестно, что брак-предприятие серьезное. Это - беда, в которую легко попасть, но из которой очень трудно выбраться, и в этом отношении брак подобен чрезмерному пристрастию к грогу. Человека, робкого в таких делах, бесполезно убеждать, что стоит только один раз прыгнуть - и все страхи окажутся позади. То же самое говорят в Олд-Бейли, и в обоих случаях несчастные жертвы извлекают из этих слов одинаковое утешение.
      У мистера Уоткинса Тотла панический страх перед узами Гименея самым удивительным образом сочетался со всеми задатками примерного супруга. Это был джентльмен лет под пятьдесят, пухленький, свежий и румяный, ростом в четыре фута шесть и три четверти дюйма. Наружностью своей он напоминал виньетку к роману Ричардсона, а его манерам, безукоризненным как крахмальный воротничок, и фигуре, прямой как кочерга, мог бы позавидовать сам сэр Чарльз Грандисон*. Годовой доход мистера Тотла соответствовал получавшему его джентльмену по крайней мере в одном отношении - он был чрезвычайно мал. Рента вручалась Тотлу раз в две недели по понедельникам, и подобно тому, как часы с недельным заводом останавливаются на восьмой день, так он в начале второй недели неизменно прекращал свои платежи - до тех пор пока квартирная хозяйка, в довершение сходства, не заводила его снова посредством небольшой ссуды, после чего он, в точности как упомянутые часы, продолжал свой размеренный ход.
      Мистер Уоткинс Тотл долго жил в состоянии блаженного одиночества, как выражаются холостяки, или проклятого одиночества, как думают старые девы, но мысль о супружестве никогда не оставляла его. Стоило ему предаться размышлениям на эту неизменную тему, как фантазия преображала его тесную квартиру на Сесил-стрит (Стрэнд) в уютный загородный домик; полцентнера угля, сложенного под черной лестницей, внезапно превращались в три тонны отборного уолсендского антрацита; узенькая кроватка превращалась в двуспальное супружеское ложе под балдахином, а в пустом кресле, стоявшем по другую сторону камина, воображение рисовало ему прелестную молодую леди, не отличающуюся ни сильной волей, ни какой-либо независимостью, за исключением независимости финансовой, каковою наделила ее последняя воля родителя.
      - Кто там? - спросил мистер Уоткинс Тотл, когда однажды вечером легкий стук в дверь прервал нить его размышлений.
      - Как поживаете, друг мой? - произнес вместо ответа чей-то грубый голос, и в комнату ворвался низенький пожилой джентльмен.
      - Я ведь говорил вам, что забегу как-нибудь вечерком, - сказал низенький джентльмен, вручая свою шляпу Тотлу после нескольких попыток уклониться от его услуг.
      - Очень рад вас видеть, - проговорил мистер Уоткинс Тотл, жалея про себя, что его гость, вместо того чтобы вваливаться к нему в гостиную, не провалился на дно протекающей в конце улицы Темзы: двухнедельный срок подходил к концу, и средства Уоткинса - тоже.
      - Как поживает миссис Габриэл Парсонс?" - осведомился Тотл.
      - Благодарю вас, превосходно, - отвечал мистер Габриэл Парсонс - так звали низенького джентльмена.
      Вслед за тем наступило молчание. Низенький джентльмен глядел на левый угол камина, мистер Уоткинс Тотл сверлил глазами пустоту.
      - Превосходно, - повторил маленький джентльмен по истечении пяти минут, - я бы сказал - отлично. - И он принялся потирать руки с такой силой, словно посредством трения собирался высечь огонь.
      - Не велеть ли вам чего подать? - осведомился Тотл с отчаянной решимостью человека, которому известно, что вряд ли можно велеть подать гостю что-нибудь, кроме его же собственной шляпы.
      - Право, не знаю. Нет ли у вас виски?
      - Видите ли, - ответил Тотл очень медленно, стараясь выиграть время, на прошлой неделе у меня было превосходное, чрезвычайно крепкое виски, но оно все вышло, и потому его крепость...
      - Не подлежит сомнению, или, иначе говоря, ее уже невозможно подвергнуть таковому, - подхватил низенький джентльмен и весело рассмеялся, по-видимому чрезвычайно довольный тем, что виски выпито. Мистер Тотл улыбнулся, но это была улыбка отчаяния. Перестав смеяться, мистер Габриэл Парсонс деликатно намекнул, что за отсутствием виски не откажется от бренди. Мистер Уоткинс Тотл с важным видом зажег свечку, извлек огромный ключ от парадной двери, время от времени исполнявший роль ключа от воображаемого винного погреба, и отправился умолять хозяйку поставить им бутылочку, а стоимость оной поставить ему в счет. Просьба увенчалась успехом, и вожделенный напиток возник перед ними на столе - не из таинственной бездны, а всего лишь из ближайшего погребка. Оба низеньких джентльмена приготовили себе грог и уютно устроились возле камина, словно пара башмаков-недомерок, выставленных для просушки поближе к огню.
      - Тотл, - начал мистер Габриэл Парсонс, - вы ведь меня знаете. Я человек простой, откровенный, говорю, что думаю, что думаю, то и говорю, терпеть не могу скрытность и ненавижу всякое притворство. Скрытность подобна плохому домино, которое скрывает наружность добрых людей и не придает красоты дурным, а притворяться - все равно что красить нитяный чулок в розовый цвет, стараясь выдать его за шелковый. А теперь послушайте, что я вам скажу.
      Тут низенький джентльмен остановился и отхлебнул порядочный глоток грога. Мистер Уоткинс Тотл в свою очередь отпил немного из своего стакана, помешал огонь в камине и изобразил на лице своем глубочайшее внимание.
      - Давайте говорить без околичностей, - продолжал низенький джентльмен. - Вы ведь хотите жениться.
      - Как вам сказать, - уклончиво отвечал мистер Уоткинс Тотл, ощутив дрожь во всем теле и звон в ушах. - Как вам сказать... пожалуй, я бы не прочь... по крайней мере мне кажется...
      - Так не пойдет, - отрезал низенький джентльмен. - Отвечайте прямо - да или нет, - а не то и говорить не о чем. Деньги вам нужны?
      - Вы же сами знаете, что нужны.
      - Вы поклонник Прекрасного пола?
      - Разумеется.
      - Хотите жениться?
      - Конечно, хочу.
      - В таком случае вы женитесь. Дело в шляпе. - С этими словами мистер Габриэл Парсонс взял понюшку табаку и смешал себе еще стакан грога.
      - Не будете ли вы, однако, любезны объясниться толком, - сказал Уоткинс. - Право же, я, как главное заинтересованное лицо, не могу согласиться, чтобы мною распоряжались подобным образом.
      - Извольте, - отвечал мистер Габриэл Парсонс, разгорячаясь как предметом разговора, так и грогом. - Я знаю одну даму - она сейчас гостит у моей жены, - которая как раз вам пара. Получила отличное воспитание, говорит по-французски, играет на фортепьяно, знает толк в цветах, раковинах и тому подобное и имеет пятьсот фунтов годового дохода с неограниченным правом распорядиться ими по своему духовному завещанию.
      - Я засвидетельствую ей свое почтение, - сказал мистер Уоткинс Тотл. Надеюсь, что она не очень молода?
      - Не очень. Я ведь сказал, что она как раз вам под пару.
      - А какого цвета волосы у этой дамы? - осведомился мистер Уоткинс Тотл.
      - Вот уж, право, не помню, - хладнокровно отвечал Габриэл. - Впрочем, мне следовало вам сразу сказать: она носит накладку.
      - Что носит?! - воскликнул Тотл.
      - Да знаете, такую штуку с буклями, вот тут. - В пояснение своих слов Парсонс провел прямую линию у себя на лбу над самыми глазами. - Накладка черная это я заметил, ну, а про ее собственные волосы ничего определенного сказать не могу, не стану же я, в самом деле, подкрадываться к ней сзади и заглядывать ей под чепец, но, по-моему, волосы у нее гораздо светлее накладки - пожалуй, какого-то сероватого оттенка.
      На лице мистера Уоткинса Тотла изобразилось сомнение. Заметив это, мистер Габриэл Парсонс решил, что следует незамедлительно предпринять новую атаку.
      - Послушайте, Тотл, вы были когда-нибудь влюблены? - спросил он.
      Робко признавая себя виновным, мистер Уоткинс Тотл залился румянцем от подбородка до корней волос, и на лице его заиграли самые разнообразные сочетания цветов.
      - Я полагаю, вам не раз случалось делать предложение, когда вы были молоды... виноват, моложе, - сказал Парсонс.
      - Никогда в жизни! - отвечал Уоткинс, явно возмущенный тем, что его могли заподозрить в таком поступке. - Никогда! Дело в том, что я, как вам известно, имею на этот счет особые понятия. Я не боюсь дам ни старых, ни молодых, - совсем напротив, но мне кажется, что, по нынешним обычаям, они позволяют возможным претендентам на их руку слишком много вольности в разговоре и обращении. Я же никогда не выказывал подобной свободы в обращении и, постоянно опасаясь зайти слишком далеко, прослыл человеком черствым и чопорным.
      - Ничего удивительного в этом нет, - отвечал Парсонс серьезно, решительно ничего. Но в настоящем случае это как раз уместно, ибо сдержанность и деликатность этой дамы далеко превосходят ваши. Вы только послушайте: когда она приехала к нам, у нее в спальне висел старинный портрет какого-то мужчины с большими черными глазами. Так представьте себе она наотрез отказывалась ночевать в этой комнате до тех пор, пока портрет не сняли, считая это совершенно неприличным.
      - Я тоже так думаю, - сказал мистер Уоткинс Тотл. - Разумеется, это неприлично.
      - Но это еще не все. На днях - я в жизни так не смеялся, - продолжал мистер Габриэл Парсонс, - на днях, когда я ехал домой, дул сильный восточный ветер, и у меня страшно разболелась голова. И вот, в то время как Фанни, то есть миссис Парсонс, эта ее подруга, я и Фрэнк Росс вечером играли в вист, я в шутку сказал, что, когда лягу спать, закутаю голову фланелевой нижней юбкой Фанни. И представьте себе - она тут же бросила карты и вышла из комнаты.
      - Совершенно справедливо! - заявил мистер Уоткинс Тотл. - Она не могла поступить более достойным образом. Что же вы сделали?
      - Что сделали? Стали играть с болваном, и я выиграл шесть пенсов.
      - И вы не извинились перед нею?
      - Черта с два! На следующее утро мы говорили об этом за завтраком. Она утверждала, будто всякое упоминание о фланелевой нижней юбке неприлично мужчины вообще не должны знать о существовании подобных предметов, а я оправдывался тем, что я человек женатый.
      - И что же она на это сказала? - с глубочайшим интересом осведомился Тотл.
      - Прибегла к новой уловке и сказала, что, поскольку Фрэнк холостяк, мое замечание было крайне неприлично.
      - Благородное существо! - вскричал восхищенный Тотл.
      - О! Мы с Фанни сразу решили, что она как нарочно создана для вас.
      Когда мистер Уоткинс Тотл услышал это, на круглом лице его засияла безмятежная радость.
      - Одного я только не знаю, - добавил мистер Габриэл Парсонс, поднимаясь, чтобы уйти, - ума не приложу, как вы с ней поладите. У нее наверняка сделаются судороги при малейшем намеке на этот предмет. - Тут мистер Габриэл Парсонс снова сел и залился неудержимым смехом. Тотл был ему должен деньги, и потому Парсонс считал себя вправе смеяться на его счет.
      Мистер Уоткинс Тотл подумал про себя, что у него нашлась еще одна общая черта с этой современной Лукрецией. Однако он с большой твердостью принял приглашение через два дня отобедать у Парсонсов и, оставшись один, довольно хладнокровно размышлял о предстоящем знакомстве.
      Взошедшее через два дня солнце никогда еще не освещало на империале норвудского дилижанса щеголя, подобного мистеру Уоткинсу Тотлу; и этот экипаж, подъехавший к карточному домику с замаскированными трубами и газоном величиной с большой лист зеленой почтовой бумаги, несомненно еще ни разу не доставлял к месту назначения джентльмена, который бы до такой степени конфузился.
      Дилижанс остановился, и мистер Уоткинс Тотл спрыгнул... прошу прощения, сошел на землю с большим достоинством.
      - Трогай! - произнес он, и экипаж стал подниматься в гору с тою очаровательной невозмутимостью, которой обыкновенно отличаются пригородные дилижансы.
      Мистер Уоткинс Тотл судорожным движением потянул рукоятку звонка у садовой калитки. Затем он дернул ее сильнее, и нервическое состояние его нисколько не уменьшилось, когда раздался оглушительный звон, напоминавший гул набата.
      - Мистер Парсонс дома? - спросил Тотл у человека, отворившего калитку. Он едва мог расслышать свой собственный голос, ибо колокольчик все еще не переставал звенеть. - Я здесь! - послышался крик, и на лужайке показался мистер Габриэл Парсонс в фланелевой куртке. Он сломя голову носился взад и вперед от воротцев к двум нахлобученным друг на друга шляпам, и от двух шляп обратно к воротцам, между тем как другой джентльмен без сюртука в поисках мяча спускался в подвал. Не прошло и десяти минут, как джентльмен без сюртука отыскал мяч, после чего он побежал обратно к шляпам, а Габриэл Парсонс остановился. Затем джентльмен без сюртука заорал: "Даю!" - и подал мяч. Тогда мистер Габриэл Парсонс отбил мяч на несколько ярдов и снова кинулся бежать, после чего второй джентльмен нацелился в воротца, но не попал, а мистер Габриэл Парсонс, остановившись на бегу, положил свою биту на землю и погнался за мячом, который укатился на соседнее поле. Это у них называлось игрой в крикет.
      - Тотл, не хотите ли с нами сыграть? - осведомился мистер Габриэл Парсонс, приближаясь к гостю и отирая со лба пот.
      Мистер Уоткинс Тотл отказался. От одной мысли о крикете ему стало почти так же жарко, как Парсонсу.
      - Тогда пойдем в комнаты. Уже пятый час, а мне еще надо вымыть руки перед обедом, - сказал мистер Габриэл Парсонс. - Прошу, вы ведь знаете, что я ненавижу церемонии! Тимсон, это Тотл. Тотл, это Тимсон. Он взращен для церкви, но боюсь, что она не взрастила для него ничего, кроме, плевелов.
      Произнося эту старую шутку, он ухмыльнулся. Мистер Тимсон поклонился небрежно. Мистер Уоткинс Тотл поклонился холодно. Мистер Габриэл Парсонс повел гостей в дом. Он был богатым сахароваром и принимал грубость за честность, а резкость за открытое и прямое обращение. Впрочем, не один Габриэл смешивает грубость манер с чистосердечием.
      Миссис Габриэл Парсонс весьма любезно встретила гостей на крыльце и провела их в гостиную. На софе сидела дама очень жеманной и безжизненной наружности. Она принадлежала к тому разряду людей, чей возраст не поддается даже приблизительному определению. Быть может, в молодости она была хороша собой, а может быть, была точно такою же, как и теперь. Лицо ее со следами пудры было так же гладко, как у искусно сделанной восковой куклы, и так же выразительно. Она была нарядно одета и заводила золотые часы.
      - Мисс Лиллертон, милочка, это наш старинный знакомый и друг, мистер Уоткинс Тотл, - произнесла миссис Парсонс, представляя ей нового Стрифона* с Сесилстрит (Стрэнд).
      Дама встала и сделала церемонный реверанс, мистер Уоткинс Тотл поклонился.
      "Прекрасное, величавое создание!" - подумал Тотл.
      Затем выступил вперед мистер Тимсон, и мистер Уоткинс Тотл сразу же его возненавидел. Мужчины большей частью инстинктивно угадывают соперников, и мистер Уоткинс Тотл чувствовал, что ненависть его вполне оправдана.
      - Могу ли я, - произнес служитель церкви, - могу ли я обратиться к вам, мисс Лиллертон, с просьбой пожертвовать какую-нибудь безделицу в пользу моего общества по распределению супа, угля и одеял?
      - Подпишите меня, пожалуйста, на два соверена, отвечала мисс Лиллертон.
      - Вы поистине человеколюбивы, сударыня, - сказал преподобный мистер Тимсон. - Известно, что щедрость искупает множество грехов. Бога ради, не поймите меня превратно. Я говорю это отнюдь не в том смысле, что у вас много грехов; поверьте, я в жизни не встречал никого безгрешнее мисс Лиллертон.
      При этом комплименте на лице дамы выразилось нечто вроде скверной подделки под воодушевление, а Уоткинс Тотл впал в тяжкий грех - он пожелал, чтобы останки преподобного Чарльза Тимсона упокоились на его приходском кладбище, где бы таковое ни находилось.
      - Вот что я вам скажу, - вмешался Парсонс, который в эту минуту вошел в комнату с вымытыми руками и в черном сюртуке, - на мой взгляд, Тимсон, ваше общество по распределению - чистейшее шарлатанство.
      - Вы слишком строги, - отвечал Тимсон с христианской улыбкой. Он не любил Парсонса, но зато любил его обеды.
      - И решительно несправедливы! - добавила мисс Лиллертон.
      - Разумеется, - заметил Тотл.
      Дама подняла голову, и взгляд ее встретился со взглядом Уоткинса Тотла. В пленительном смущении она отвела свой взор, и Тотл последовал ее примеру, ибо смущение было обоюдным.
      - Скажите на милость, - не унимался Парсонс, - зачем давать человеку уголь, когда ему нечего стряпать, или одеяло, когда у него нет кровати, иди суп, когда он нуждается в более существенной пище? Это все равно, что "дарить манжеты тем, кто о рубашке тужит". Почему не дать беднякам малую толику денег, как поступаю я, когда мне кажется, что они того заслуживают, и пусть покупают себе что хотят. Почему? Да потому, что тогда ваши жертвователи не увидят свои имена, напечатанные огромными буквами на церковной двери, - вот в чем причина!
      - Право, мистер Парсонс, уж не хотите ли вы сказать, будто я желаю увидеть мое имя красующимся на церковной двери? - перебила его мисс Лиллертон.
      - Надеюсь, что нет. - Это мистер Уоткинс Тотл вставил еще одно словцо и был награжден еще одним взглядом.
      - Разумеется, нет, - отвечал Парсонс. - Но осмелюсь заметить, вы ведь не прочь увидеть ваше имя записанным в церковную книгу?
      - В книгу? В какую книгу? - строго спросила мисс Лиллертон.
      - В книгу записи бракосочетаний, в какую же еще? - отвечал Парсонс, смеясь своей собственной остроте и украдкой бросая взгляд на Тотла.
      Мистер Тотл чуть было не умер от стыда, и совершенно невозможно представить себе, какое действие произвела бы эта шутка на даму, если бы тут как раз не позвали обедать. Мистер Уоткинс Тотл с неподражаемой галантностью протянул кончик своего мизинца, мисс Лиллертон приняла его грациозно, с девичьей. скромностью, и они торжественно проследовали к столу, где и заняли места рядом. Столовая была уютна, обед превосходен, а маленькое общество - в отличном расположении духа. Разговор вскоре сделался общим, и когда мистеру Уоткинсу Тотлу удалось добиться от своей соседки нескольких вялых слов и выпить с нею вина, он начал быстро обретать уверенность. Со стола убрали скатерть; миссис Габриэл Парсонс выпила четыре бокала портвейна - под тем предлогом, что она кормит грудью, а мисс Лиллертон отпила столько же глотков - под тем предлогом, что вовсе не хочет пить. Наконец, дамы удалились - к великому удовольствию мистера Габриэла Парсонса, который уже целых полчаса кашлял и подмигивал; впрочем, миссис Парсонс никогда не замечала этих сигналов до тех пор, покуда ей не предлагали принять обычную дозу, что она обыкновенно проделывала немедленно во избежание дальнейших хлопот.
      - Ну, как вы ее находите? - вполголоса спросил мистер Габриэл Парсонс мистера Уоткинса Тотла.
      - Я уже влюблен до безумия! - отвечал мистер Уоткинс Тотл.
      - Господа, прошу вас, выпьем за здоровье дам, - сказал преподобный мистер Тимсон.
      - За здоровье дам! - произнес мистер Уоткинс Тотл, осушая свой бокал.
      Он преисполнился такой уверенности в себе, что готов был ухаживать за целой дюжиной дам одновременно.
      - Ах! - вздохнул мистер Габриэл Парсонс. - Помню, когда я был молод... Подлейте себе, Тимсон.
      - Я только что выпил.
      - Ну, так налейте еще.
      - С удовольствием, - отвечал Тимсон, переходя от слов к делу.
      - Когда я был молод, - продолжал мистер Габриэл Парсонс, - с каким странным, смешанным чувством произносил я, бывало, этот тост и, помнится, думал, будто все женщины - ангелы.
      - Это было до вашей женитьбы? - скромно произнес мистер Уоткинс Тотл.
      - Разумеется, до! - отвечал мистер Габриэл Парсонс. - После женитьбы мне уж больше в голову не приходило ничего подобного; да и порядочным я был молокососом, если когда-нибудь мог воображать такой вздор. Но знаете ли, я ведь женился на Фанни при весьма странных и презабавных обстоятельствах.
      - Что же это были за обстоятельства, осмелюсь спросить? поинтересовался Тимсон, хотя за последние полгода он слушал эту историю не реже, чем по два раза в неделю.
      Мистер Уоткинс Тотл навострил уши, в надежде извлечь какие-либо сведения, полезные в его новом предприятии.
      - Я провел первую брачную ночь в кухонной трубе, - начал свой рассказ Парсонс.
      - В кухонной трубе! - воскликнул Уоткинс Тотл. - Какой ужас!
      - Да, признаюсь, это было не слишком приятно, - отвечал низкорослый хозяин. - Дело в том, что родители Фанни были весьма ко мне расположены, но решительно возражали против того, чтобы я стал их зятем. Видите ли, в те времена у них водились деньжонки, я же был беден, и потому они хотели, чтобы Фанни нашла себе другого жениха. Тем не менее мы сумели открыть друг другу свои чувства. Встречались мы с нею в гостях у общих знакомых. Сначала мы танцевали, болтали, шутили и тому подобное; затем мне очень понравилось сидеть с нею рядом, и тут мы уж не много говорили, но, помнится, я все смотрел на нее краешком левого глаза, а потом сделался до того несчастным и сентиментальным, что начал писать стихи и мазать волосы макассарским маслом. Наконец, мне стало невтерпеж. Лето в том году было дьявольски жаркое, и, проходивши в тесных сапогах целую неделю по солнечной стороне Оксфорд-стрит в надежде встретить Фанни, я сел и написал письмо, в котором умолял ее о тайном свидании, желая услышать ее решение из ее собственных уст. К полному своему удовлетворению, я убедился, что не могу жить без нее, писал я, и если она не выйдет за меня замуж, я непременно приму синильную кислоту, сопьюсь с кругу или уеду на край света - словом, так или иначе погибну. Я занял фунт стерлингов, подкупил служанку, и она передала Фанни мое письмо.
      - И что же она ответила? - спросил Тимсон. Он давно уже убедился, что, поощряя повторение старых историй, можно заслужить новое приглашение к обеду.
      - Да то, что обыкновенно отвечают в таких случаях! Фанни писала, что она глубоко несчастна, намекала на возможность ранней могилы, утверждала, будто ничто не заставит ее нарушить свой дочерний долг, умоляла меня забыть ее и найти себе более достойную подругу жизни и всякое тому подобное. Она писала, что ни под каким видом не может видеться со мною без ведома папы и мамы, и просила меня не искать случая встретиться с нею в такой-то части Кенсингтонского сада, где она будет гулять на следующий день в одиннадцать часов утра.
      - Вы, конечно, не пошли туда? - спросил Уоткинс Тотл.
      - Не пошел? Конечно, пошел! Она была там, а поодаль стояла на страже та самая служанка, чтобы никто нам не мешал. Мы погуляли часа два, почувствовали себя восхитительно несчастными и обручились по всем правилам. Затем мы начали переписываться, то есть посылать друг другу не меньше четырех писем в день. Что мы только там писали - ума не приложу. И каждый вечер я ходил на свидание в кухню, в погреб или еще в какое-нибудь место в том же роде. Так продолжалось некоторое время, и любовь наша возрастала с каждым днем. Наконец, наше взаимное чувство увеличилось до крайности. а незадолго перед тем увеличилось и мое жалованье, и потому мы решились на тайный брак. Накануне свадьбы Фанни осталась ночевать у подруги. Мы условились обвенчаться рано утром, а затем вернуться в отчий дом и разыграть там трогательную сцену. Фанни должна была упасть в ноги старому джентльмену и оросить его сапоги слезами, мне же надлежало броситься в объятия старой леди, называть ее "маменькой" и как можно чаще пускать в ход носовой платок. Итак, на следующее утро мы обвенчались. Две девушки - приятельницы Фанни были подружками, а какой-то парень, нанятый за пять шиллингов и пинту портера, исполнял обязанности посаженого отца. К несчастью, однако, старая леди, уехавшая погостить в Рэмсгет, отложила свое возвращение домой до следующего утра, а так как вся наша надежда была на нее, мы решили отсрочить свое признание еще на одни сутки. Новобрачная воротилась домой, я же провел день своей свадьбы, шатаясь по Хэмстед-Хит и на все лады проклиная своего тестя. Вечером я, разумеется, отправился утешать свою женушку, надеясь убедить ее, что нашим терзаниям скоро конец. Я открыл своим ключом садовую калитку, и служанка провела меня в обычное место наших свиданий - в черную кухню, где на каменном полу стоял кухонный стол, на котором мы, за отсутствием стульев, обыкновенно сидели и целовались.
      - Вы целовались на кухонном столе? - перебил его мистер Уоткинс Тотл, чье чувство благопристойности было этим крайне оскорблено.
      - Вот именно, на кухонном столе! - отвечал Парсонс. - И позвольте вам заметить, старина, что, - если бы вы в самом деле по уши влюбились и у вас не было другого места целоваться, вы бы, черт возьми, очень обрадовались такой возможности. Но на чем бишь я остановился?
      - На кухонном столе, - подсказал Тимсон.
      - Ах, да! Итак, на кухне я застал бедняжку Фанни, безутешную и унылую. Старикашка целый день ворчал, так что она чувствовала себя еще более одинокой и совсем нос повесила. Я, понятно, сделал вид, будто все идет как по маслу, постарался обратить дело в шутку, сказал, что после таких мучений радости семейной жизни покажутся нам еще слаще, и моя бедная Фанни в конце концов немножко развеселилась. Я пробыл на кухне до одиннадцати часов и только успел проститься в четырнадцатый раз, как вдруг к нам вбегает служанка в одних чулках, насмерть перепуганная, и говорит, что старый изверг, - и да простит мне всевышний, что я его так называю, теперь-то он уже покойник, - подстрекаемый не иначе как самим дьяволом, идет сюда, чтобы нацедить себе пива на ужин, чего он за последние полгода ни разу не делал; мне-то это было доподлинно известно: ведь бочонок с пивом стоял в этой самой кухне. Застань он меня здесь, ни о каких объяснениях не могло бы быть и речи; старик, когда бывал чем-нибудь недоволен, приходил в такую неистовую ярость, что нипочем не стал бы меня слушать. Оставалось только одно. В кухне был очень широкий дымоход. Когда-то он предназначался для печи, и поэтому труба сперва поднималась на несколько футов перпендикулярно вверх, а затем поворачивала вбок, образуя нечто вроде маленькой пещеры. Мои надежды, счастье, даже самые средства для нашего совместного существования - все было поставлено на карту. Я, как белка, вскарабкался наверх, свернулся калачиком в углублении и, едва только Фанни вместе со служанкою придвинула широкую доску, закрывавшую очаг, я увидел огонь свечи, которую держал в руке мой ничего не подозревавший тесть. Затем я услыхал, как он цедит пиво; и, право же, я в жизни никогда не замечал, чтобы пиво текло так медленно. Наконец, он пошел к выходу, а я хотел было спуститься вниз, но тут проклятая доска со страшным грохотом обрушилась наземь. Старик вернулся, поставил кувшин с пивом и свечку на кухонный стол - он был ужасно нервный, и всякий неожиданный шум бесил его. Равнодушно заметив, что очагом все равно никогда не пользуются, он послал перепуганную служанку на чистую кухню за молотком и гвоздями, а затем наглухо заколотил доской очаг, вышел из кухни и запер за собою дверь. Таким-то образом, разодетый в светлые казимировые панталоны, в модный жилет и синий сюртук, составлявшие утром мой венчальный наряд, провел я свою первую брачную ночь в кухонном дымоходе, нижнюю часть которого заколотили, а верхнюю еще раньше подняли футов на пятнадцать, чтобы дым не беспокоил соседей. И здесь, - добавил мистер Габриэл Парсонс, передавая соседу бутылку, - здесь я и оставался до семи часов утра, пока кавалер служанки - плотник - не извлек меня оттуда. Старый пес так крепко приколотил доску, что я и по сей день совершенно уверен, что никто, кроме плотника, не мог бы меня выручить.
      - А что сказал отец миссис Парсонс, когда узнал, что вы поженились? спросил Уоткинс Тотл, который, не понимая шуток, всегда хотел дослушать рассказ до самого конца.
      - Приключение с трубой пришлось ему по вкусу, и потому он тотчас же нас простил и даже дал кое-какие деньжонки, на которые мы и жили, покуда он не отправился к праотцам. Следующую ночь я провел в парадной комнате на втором этаже его дома, разумеется, намного приятнее, чем предыдущую, ибо, как вы легко можете представить...
      - Простите, сэр, хозяйка зовет чай пить, - сказала средних лет служанка, входя в комнату.
      - Это та самая служанка, которая фигурирует в моем рассказе, - пояснил мистер Габриэл Парсонс. - Она находится в услужении у Фанни со дня нашей свадьбы и, по-моему, ни капельки не уважает меня после того, как я на ее глазах вылез из трубы. Помнится, с нею тогда сделался истерический припадок, с той поры она им вообще подвержена. Но не присоединиться ли нам к дамам?