Очерки Боза, Наш приход

Это был коротенький, круглый, полнощекий и пузатый, как бочка, старичок в широкополой шляпе и свободного покроя сюртуке; и ходил он той неторопливой, но уверенной, развалистой походкой, которая вообще свойственна старым гулякам. Жизнь его шла точно, как часы: завтрак в девять, утренний туалет, "Голова Сэра Имярек", стакан эля и газета, возвращение домой и прогулка с дочерьми, обед ровно в три, стакан грога и трубка, отдых, чай, коротенькая прогулка, снова "Голова Сэра Имярек" - отличное заведение, чудесные вечера. Там постоянно бывали мистер Гаррис, торговец канцелярскими товарами, мистер Джениннгс, судейский портной (молодцы хоть куда, не хуже самого Даунса) и Джонс, писец у адвоката, большой оригинал этот Джонс, душа общества, так и сыплет шутками! Все они сидели там каждый вечер ровно до без десяти минут двенадцать, попивая грог, покуривая трубку, рассказывая анекдоты и веселясь тем солидным весельем, которое может послужить только в назидание.
      Иногда Джонс предлагал сходить за полцены в театр Ковент-Гарден или Друри-Лейн, посмотреть два действия пятиактной пьесы, а может, и новый фарс или балет, и в таких случаях все четверо отправлялись вместе, не торопясь, без этой вашей глупой суматохи, выпив сначала грогу с полным комфортом и заказав к своему возвращению бифштекс и устрицы на ужин; они спокойно входили в партер, после того как давка уже кончилась, как делают все разумные люди и делали еще в ту пору, когда мистер Даунс был молод; вот разве только в то время, когда знаменитый Бетти был в зените своей славы, вот тогда, сэр, тогда... Мистер Даунс и посейчас отлично помнит, как отпросился на весь день с работы и, подойдя к дверям партера в одиннадцать часов утра, ждал до шести вечера, запасшись бутербродами в носовом платке и вином в бутылочке; но в конце концов перед самым началом спектакля он все-таки упал в обморок от жары и усталости, и из этого плачевного положения его выручили пять дам, первых красавиц того времени, да, сэр; взяли его из партера к себе в ложу бенуара, дали ему понюхать чего-то, а на другое утро прислали черного слугу шести футов ростом, в голубой с серебром ливрее, передать поклон и справиться о здоровье, да, сэр, ей-богу! В антрактах мистер Даунс, мистер Гаррис и мистер Дженнингс обыкновенно стояли, оглядывая залу, а Джонс - и ловкач этот Джонс, всех знал - указывал на блиставшую тогда в свете леди Имярек, и при упоминании о ней мистер Даунс, пригладив волосы и поправив платок на шее, внимательно рассматривал ее в огромный лорнет и замечал, что "видная женщина, очень видная, право", или же, что "не мешало бы ей быть потолще, а, Джонс?" - как случится. Когда начинался балет, все они особенно боялись упустить что-нибудь из происходившего на сцепе, и Джонс - ну, и пройдоха этот Джонс - отпускал критические замечания на ухо Джону Даунсу, а тот передавал их Гаррису, а Гаррис - Дженнингсу, и все четверо смеялись так, что из глаз у них катились слезы.
      После того как опускался занавес, они возвращались к бифштексам и устрицам, шествуя попарно, и, когда дело доходило до второго стакана грога, Джонс - шутник этот Джонс - принимался рассказывать, будто бы он заметил, как дама с белым страусовым пером, в ложе партера, весь вечер глаз не сводила с Джона Даунса, а тот будто бы тоже, улучив минуту, когда на него никто не смотрит, бросал на нее пламенные взгляды, полные чувства, чему Гаррис и Дженнингс очень весело смеялись, а сам Джон Даунс смеялся веселей всех, признаваясь, однако, что было время, когда он проделывал такие штуки; в ответ мистер Джонс тыкал его пальцем под ребро, говоря, что в свое время он был, верно, не промах, в чем Джон Даунс и сознавался, посмеиваясь. Мистер Гаррис и мистер Дженнингс в свою очередь хвастались, что и они тоже в свое время были не промах, после чего друзья расставались в полном согласии и мирно семенили домой.
      Веления Судьбы, а также средства, коими они выполняются, таинственны и непостижимы. Джон Даунс вел такого рода жизнь свыше двадцати лет, не желая никаких перемен и не стремясь к разнообразию, когда весь его жизненный строй оказался вдруг опрокинут, совершенно перевернулся кверху дном - но виной тому было не землетрясение и не какое-нибудь другое грозное явление природы, как, может быть, склонен предположить читатель, а просто-напросто устрица; случилось же вот что.
      Мистер Джон Даунс возвращался однажды вечером из "Головы Сэра Имярек" домой на Кэрситор-стрит - не то чтобы пьяный, по отчасти навеселе, потому что они праздновали день рождения Дженнингса; за ужином съели пару куропаток, а после того пропустили пару лишних стаканчиков, Джонс был в ударе и смешил всех более обычного, - как вдруг взгляд его остановился на только что открытой устричной лавке, великолепной лавке, где устрицы были уложены на витрине в один слой в круглых мраморных чашах на фоне круглых устричных бочонков, адресованных лордам и баронетам, полковникам и капитанам во нее обитаемые части земного шара.
      За витриной с устрицами стояли бочонки, а за бочонками сидела молодая особа лет двадцати пяти, вся в голубом и совершенно одна - обворожительное создание с хорошеньким личиком и прелестной фигуркой! Трудно сказать, рассмешила ли эту особу красная физиономия Джона Даунса за стеклом, освещенная трепетным пламенем газа, или, быть может, естественный прилив здорового веселья не позволил ей держаться с той солидностью, которая так строго предписывается кодексом приличий. Верно только то, что молодая особа улыбнулась, потом приложила палец к губам, вдруг вспомнив, как ей следует себя вести, и, наконец, застенчиво удалилась за прилавок, замкнувшись, подобно устрице. Джон Даунс почувствовал вдруг, что он еще и теперь не промах; он постоял немножко - девица в голубом не подавала признаков жизни. Он кашлянул - она все не шла. Тогда он сам вошел в лавку.
      - Не можете ли вы открыть мне устрицу, милая? спросил Джон Даунс.
      - Отчего же не могу, сэр, - не без игривости отвечала девица в голубом. И мистер Джон Даунс съел устрицу, потом взглянул на девицу в голубом, съел вторую, пожал ручку молодой особы, пока она открывала третью, и так далее, так что в мгновенье ока проглотил не менее дюжины устриц по восемь пенсов за дюжину.
      - Не можете ли вы открыть мне еще полдюжины, милая? - осведомился мистер Джон Даунс.
      - Сейчас посмотрю, что я могу для вас сделать, - ответила девица в голубом игривее прежнего; и Джон Даунс проглотил еще полдюжины тех, что по восемь пенсов.
      - Не могли бы вы принести мне стаканчик грога? - покончив с устрицами, спросил мистер Джон Даунс таким тоном, который явно предполагал, что она это может.
      - Сейчас посмотрю, сэр, - сказала молодая особа и, выбежав из лавки, помчалась по улице, так что ее каштановые кудряшки развевались по ветру самым очаровательным образом, и скоро прибежала обратно, подскакивая, словно волчок, на люках угольных подвалов, со стаканом грога в руках, причем мистер Джон Даунс настоял, чтобы и она отведала грога, говоря, что это настоящий дамский напиток - горячий, крепкий, сладкий, и стакана хватит на двоих.
      И вот молодая особа уселась вместе с Джоном Даунсом в маленькую красную кабинку за зеленой занавеской, чуть-чуть отхлебнула из стакана, едва взглянула на Джона Даунса, потом отвернулась в сторону и проделала еще несколько самых кокетливых пантомимических движений, что очень напомнило Джону Даунсу первое время ухаживания за первой женой и настроило его еще более чувствительно; поддавшись настроению и движимый чувством, мистер Джон Даунс принялся выведывать у молодой особы, не собирается ли она замуж, на что молодая особа отвечала, что ни за кого выходить не собирается - она терпеть не может мужчин, все они такие обманщики; после чего Джон Даунс осведомился, относится ли это огульное обвинение ко всем мужчинам или же только к очень молодым людям; и тут молодая особа сильно покраснела, то есть по крайней мере она отвернулась и сказала, что мистер Джон Даунс заставляет ее краснеть, значит и в самом деле покраснела, - а мистер Джон Даунс что-то уж очень долго пил свой грог; но в конце концов он все-таки отправился домой спать, н снились ему первая жена, и вторая жена, и молодая особа, и куропатки, и устрицы, и грог, и бескорыстная любовь.
      Наутро Джона Даунса слегка лихорадило от выпитого вчера лишнего стакана грога; и отчасти в надежде охладить свой жар устрицами, отчасти же с целью проверить, не остался ли он должен молодой особе, он отправился в устричную лавку. Если вечером молодая особа показалась ему красавицей, то днем она была совершенно неотразима; и начиная с этого времени Джон Даунс словно переродился. Оп начал покупать булавки для галстука; носить перстень на среднем пальце; читать стихи; заказал дешевому живописцу миниатюру, отдаленно походившую на чье-то моложавое лицо, с драпировкой над головой, шестью фолиантами на заднем плане и открытым полем вдали (все это он называл своим портретом); и, наконец, до такой степени разошелся и так буйствовал, что все три мисс Даунс не смогли ужиться с ним с квартире на Кэрситор-стрит и предпочли уйти от него и существовать на маленькую пенсию; короче, вел себя во всех отношениях недостойно, словно самый настоящий турок, каким он, конечно, и был.
      Что касается его прежних друзей, старых завсегдатаев "Головы Сэра Имярек", то мало-помалу он их совсем забросил из-за того, что, каждый раз как он туда заходил, Джонс - просто невежа этот Джонс - непременно спрашивал его, "когда же это будет?" и "пора ли покупать белые перчатки?" - задавал и другие вопросы не менее обидного характера, чему смеялся не один Гаррис, но и Дженнингс тоже, так что Джон Даунс раззнакомился с ними обоими и всей душой прилепился к голубой девице из новой устричной лавки.
      Теперь мы добрались до морали - в этом рассказе имеется и мораль. Когда дошло до дела, вышеупомянутая девица, извлекши значительную прибыль и доход из привязанности Джона Даунса, не только отказалась стать его подругой в радости и в горе, но еще и заявила, говоря ее собственными словами, что "не пошла бы за него ни за какие деньги"; и Джон Даунс, растеряв старых друзей, разогнав родню и сделавшись общим посмешищем, предлагал руку сначала учительнице, потом квартирной хозяйке, потом владелице табачной лавочки, потом экономке и, будучи отвергнут всеми поочередно, женился в конце концов на своей кухарке, с которой живет и посейчас - муж у жены под башмаком, живое воплощение невеселой старости и наглядный урок всем сластолюбивым старичкам.
      ГЛАВА VIII
      Заблуждение модистки. Повесть о честолюбии
      перевод И.Гуровой
      Мисс Амелия Мартин была бледная, высокая, худая тридцатидвухлетняя особа; злые языки назвали бы ее некрасивой, а полицейская хроника интересной. Она была портнихой-модисткой, жила на свои заработки и не роптала. Будь вы юной девицей, состоящей в услужении, и пожелай вы, подобно многим другим юным девицам, состоящим в услужении, прибегнуть к помощи мисс Мартин, вы как-нибудь вечером просто подошли бы к дверям дома N 47 по Драммонд-стрит (угол Джордж-стрит, близ Юстон-сквера) и, поглядев на медную дощечку, - один фут десять дюймов длины, полтора фута ширины, - с четырьмя огромными медными шишками по углам и надписью "Мисс Мартин, платья и шляпки всех фасонов", без дальнейших церемоний постучались бы, и вам отворила бы сама мисс Мартин в чрезвычайно модном платье из тончайшей шерсти, с изысканными черными бархатками на запястьях и другими украшениями весьма утонченного вкуса.
      Если мисс Мартин знала постучавшую юную девицу или если постучавшая юная девица имела рекомендацию от какой-нибудь другой юной девицы, которую мисс Мартин знала, мисс Мартин тут же вела ее в приемную на втором этаже окнами на улицу и начинала болтать так мило и так непринужденно, что благодаря ее любезности визит совершенно терял деловой характер; затем мисс Мартин, вдумчиво и с видимым восхищением оценив фигуру и общий облик юной девицы, состоящей в услужении, говорила, как удивительно пошло бы к ней открытое платье с короткими рукавами - юбку сделать попышней, с четырьмя подхватами; в ответ на что юная девица выражала свое полное согласие с ее мнением, а также глубокое негодование по поводу тиранства хозяйки, не позволяющей девушке носить по вечерам платье с короткими рукавами, - да, да, ничего нарядного, даже серег, не говоря уже о том, что прическу заставляют прятать под эти противные наколки. Обыкновенно по окончании подобных излияний мисс Амелия Мартин обиняком высказывала черное подозрение, что есть такие, которые опасаются за своих дочек и поэтому норовят, чтобы служанки выглядели похуже - вдруг они раньше найдут женихов, как нередко и бывает; во всяком случае, она знавала нескольких юных девиц, состоявших в услужении и сумевших сделать партию получше своих хозяек, и притом они вовсе не были красавицами; тут юная девица спешила под секретом сообщить мисс Мартин, что одна из ее барышень помолвлена, и скоро будет свадьба, и хозяйка ужасно задирает нос, даже смотреть противно, а было бы из-за чего - жених-то всего-навсего клерк. И затем, выразив надлежащее презрение к клеркам вообще и к этому помолвленному клерку в частности, а также самое высокое мнение о себе и друг о друге, мисс Мартин и юная девица прощались - дружески, но наиблагороднейшим образом, - после чего одна возвращалась под кровлю своей хозяйки, а другая - в свою комнату на третьем этаже.
      Трудно сказать, как долго продолжала бы мисс Амелия Мартин подобную деятельность, какие обширные связи она завязала бы среди юных девиц, состоящих в услужении, или каких размеров достиг бы в конце концов ущерб, наносимый ее счетами их заработкам, если бы непредвиденное стечение обстоятельств не подвигло ее обратиться к занятиям, имеющим весьма мало отношения к платьям и шляпкам.
      Близкая приятельница мисс Мартин, давно уже водившая знакомство с подручным драпировщика, дала, наконец, свое согласие (после того, как ее, наконец, об этом попросили) назначить день, в который вышеупомянутый подручный станет счастливым супругом. Бракосочетание должно было состояться в ближайший понедельник, и мисс Амелия Мартин, в числе многих других, получила приглашение почтить своим присутствием свадебный обед. Все было совершенно очаровательно; адрес - Сомерс-Таун; место действия - гостиная. Подручный драпировщика снял дом: не какую-нибудь там квартиру, а целый дом четыре чудесные комнаты, и в конце коридора - восхитительная кухонька, что было крайне удобно: подружки невесты могли принимать гостей в парадной комнате, выбегать на кухню, чтобы проверить, как варятся в котлах пудинг и свинина, а затем, как ни в чем не бывало, впархивать обратно в гостиную. А что это была за гостиная! Изумительный киддерминстерский ковер;* шесть новешеньких полированных стульев с плетеными сидениями; два буфетика, и на каждом три рюмки и бокал; на каминной полке крестьянин и крестьяночка: она перебирается через изгородь, он налегает грудью на вилы; на окнах длинные белые кисейные занавески - короче говоря, все изысканно до крайней степени.
      А самый обед! Запеченная баранья нога на одном конце стола, вареная баранья нога - на другом; две утки и окорок - посредине; кувшины с портером - по углам; перец, горчица и уксус - в центре; овощи - на полу; и плумпудинг, и яблочный пирог, и пирожки без числа. не говоря уже о сыре, сельдерее, кресс-салате и тому подобном. А общество! Мисс Амелия Мартин сама впоследствии заявляла, что, хотя ей много приходилось слышать о светских знакомых подручного драпировщика, она и представления не имела, к какому избранному кругу они принадлежат. На обеде присутствовали: его отец такой чудный старичок, и его мать - такая прелестная старушка, и его сестра такая очаровательная девушка, и его брат - такой мужественный юноша, с таким взглядом! Но даже и они меркли перед его друзьями-артистами, мистером и миссис Дженнингс Родольф из "Белого Акведука", с которыми подручный драпировщика имел счастье завязать близкое знакомство, пока украшал концертную залу вышеупомянутого почтенного заведения. Их пение - даже когда они пели соло - было божественно, но их дуэт "Удались, злодей кровавый", как впоследствии выразилась мисс Мартин, - "просто потрясал". А почему (заметил мистер Дженнингс Родольф), почему им не предложили ангажемент в Ковент-Гарден или Друри-Лейн? Если ему попробуют сказать, что их голоса недостаточно сильны и не заполнят залы, то он готов предложить пари на любую сумму, что его голос легко заполнит даже Рассел-сквер; общество, которое уже прослушало дуэт, вполне согласилось с этим заявлением и выразило свое негодование, и мистер и миссис Дженнингс Родольф тоже выразили негодование: мистер Дженнингс Родольф, помрачнев, объявил, что он знает, кто интригует против него, и советовал бы им не заходить слишком далеко, иначе, если они не перестанут ему досаждать, он, пожалуй, решит обратиться в парламент; и все согласились, что "так им и надо" и что "таких следует учить"; и мистер Дженнингс Родольф обещал об этом подумать.
      Когда разговор вернулся в прежнюю колею, мистер Дженнингс Родольф сказал, что желает обратиться с просьбой к кому-нибудь из дам и, получив на то разрешение, выразил надежду, что мисс Мартин согласится доставить своим пением удовольствие собравшимся; все единодушно поддержали его предложение, и мисс Мартин, после долгих колебаний и откашливаний, объявила в виде предисловия, что ужасно боится выступать перед столь тонкими ценителями искусства, а затем принялась испускать фистулой нежное чириканье, содержавшее частые упоминания о некоем молодом джентльмене по имени "Ге-е-енри", а также отдельные ссылки на безумие и разбитые сердца. Мистер Дженнингс Родольф несколько раз прерывал пение, восклицая: "Чудесно!", "Очаровательно!", "Бесподобно!", "О, несравненно!" и так далее, а когда мисс Мартин умолкла, его восторгам и восторгам его супруги не было предела.
      - Ты когда-нибудь слышала более прелестный голос, душечка? осведомился мистер Дженнингс Родольф у миссис Дженнингс Родольф.
      - Ах, нет, никогда, любовь моя! - ответила миссис Дженнингс Родольф.
      - Не кажется ли тебе, душечка, что после легкой обработки голоса мисс Мартин сравнилась бы с синьорой Марра Бони? - спросил мистер Дженнингс Родольф.
      - Именно, именно это и пришло мне в голову, любовь моя, - ответила миссис Дженнингс Родольф.
      Общество продолжало веселиться, мистер Дженнингс Родольф сыграл на трости две мелодии, затем удалился за дверь гостиной и исполнил свой коронный номер подражание известным актерам, режущим инструментам и некоторым животным; мисс Мартин со все возрастающим успехом исполнила еще несколько романсов, и даже чудный старичок выступил с пением. Его песня, собственно говоря, состояла из семи куплетов, но так как он помнил только первый, то и пропел его семь раз подряд к своему большому удовольствию. Затем все пропели национальный гимн с чисто национальной независимостью кто во что горазд, не обращая внимания на остальных, - и, наконец, гости разошлись, уверяя, что это был самый приятный вечер в их жизни, а мисс Мартин прониклась твердой решимостью последовать совету мистера Дженнингса Родольфа и как можно скорее совершить свой "выход" на сцену.
      Однако хотя "выходить" на театральные или оперные подмостки, или в свет, или в шутники очень приятно для лица, которого это непосредственно касается, если только ему или ей удастся "выйти" с блеском, и удержаться, а не уйти снова в безвестность, - добиться как того, так и другого, к сожалению, чрезвычайно трудно, причем одинаково трудно, во-первых, появиться и, во-вторых, раз появившись, удержаться, в чем очень скоро пришлось убедиться мисс Амелии Мартин. Сколь это ни странно (ведь речь идет о женщинах!), но главной слабостью мисс Амелии Мартин было тщеславие, а отличительной чертой миссис Дженнингс Родольф - любовь к нарядам. Из комнаты на третьем этаже дома N 47 по Драммонд-стрит (угол Джордж-стрит, близ Юстон-сквера) доносились заунывные вопли: это упражнялась мисс Мартин. Спокойное достоинство оркестра "Белого Акведука" в начале сезона нарушил приглушенный ропот. Он был вызван появлением миссис Дженнингс Родольф в блестящем туалете. Мисс Мартин прилежно училась, следствием чего были завывания; миссис Дженнингс Родольф иногда безвозмездно давала уроки, результатом чего были туалеты.
      Проходили недели; сезон в "Белом Акведуке" начался, продолжался и уже перевалил за половину; кройка и шитье были запущены, и доходы портнихи-модистки незаметно сходили на нет. Приближался вечер бенефиса. Мистер Дженнинги Родольф покорился настойчивым мольбам мисс Амелии Мартин и сам представил ее комику-бенефицианту. Комик сиял улыбками и рассыпался в любезностях: он сочинил дуэт специально для этого случая и будет счастлив петь его с мисс Мартин. Настал долгожданный вечер. Публики собралось множество - девяносто семь шестипенсовых порций джина с водой, тридцать две рюмки бренди с водой, двадцать пять бутылок эля и сорок один глинтвейн; подручный драпировщика с супругой и избранным кружком знакомых занимал боковой столик вблизи оркестра. Концерт начался. Песня - чувствительная: исполняет белокурый молодой джентльмен в голубом фраке со сверкающими металлическими пуговицами. (Аплодисменты.) Еще песня - игривая: исполняет другой джентльмен в другом голубом фраке с еще более сверкающими металлическими пуговицами. (Громкие аплодисменты.) Дуэт - исполняют мистер и миссис Дженпингс Родольф - "Удались, злодей кровавый". (Бурные аплодисменты.) Соло - мисс Джулия Монтегю (единственный раз в сезоне) - "Я монах". (Овации.) Первое исполнение комического дуэта "Вот и хорошо" мистер Г. Тэплин (комик) и мисс Мартин.
      - Бра-ва! Бра-ва! - закричали подручный драпировщика и его компания, когда комик грациозно ввел в залу мисс Мартин.
      - Валяй, Гарри! - завопили друзья комика.
      "Тук-тук-тук", - постучала по пюпитру палочка дирижера.
      Загремело вступление, и затем раздалось слабое чревовещательное чириканье, исходившее, казалось, из самых глубин организма мисс Амелии Мартин.
      - Пойте! - рявкнул каткой-то джентльмен в белом пальто.
      - Не трусь, наддай, старушенция! - подбодрил другой.
      - С-с-с-с, - разразились все двадцать пять бутылок эля.
      - Тише, тише! - запротестовали подручный драпировщика и его компания.
      - С-с-с-с, - продолжали бутылки эля, к которым присоединился весь джин и большая часть бренди.
      - Вышвырните этих гусей! - в негодовании закричали подручный драпировщика и его компания.
      - Пойте, - прошептал мистер Дженнингс Родольф.
      - Я пою, - возразила мисс Амелия Мартин.
      - Громче! - сказала миссис Дженнингс Родольф.
      - Не могу, - ответила мисс Амелия Мартин.
      - Вон! Вон! Вон! - завопила публика.
      - Брава-а-а! - закричали подручный драпировщика и его компания. Но делать было нечего - мисс Амелия Мартин покинула эстраду с гораздо меньшими церемониями, чем на ней появилась, и, поскольку пение у нее не вышло, она так никуда и не "вышла". Хорошее настроение возвратилось к публике лишь после того, как мистер Дженнингс Родольф в течение получаса подражал различным четвероногим, стараясь перекричать шум, пока не посинел от натуги, но к мисс Амелии Мартин и по сей день не возвратились ни хорошее настроение, ни платья, преподнесенные ею миссис Дженнингс Родольф, ни голос, которым как когда-то поклялся своей профессиональной репутацией мистер Дженнингс Родольф она обладала.
      ГЛАВА IX
      Школа танцев
      перевод Т.Литвиновой
      Свет еще не видывал школы танцев, которая бы пользовалась в своей округе таким успехом, каким пользуется школа синьора Билльсметти, из Королевского театра. Напрасно стали бы вы искать эту школу где-нибудь в Спринг-Гарденс, или на Ньюмен-стрит, или Бернерс-стрит, или Гауэр-стрит, или Шарлотт-стрит, иди Персистрит; ни на одной из тех многочисленных улиц, на которых испокон веков ютились лица свободных профессий, аптеки и пансионы, вы ее не нашли бы; да и вообще надлежит искать ее не столько в аристократическом Вест-Энде, сколько повосточнее, где-нибудь в густонаселенных и все еще застраивающихся кварталах по соседству с Грейс-Инн-лейн. Это совсем недорогая школа танцев - ведь четыре шиллинга шесть пенсов за три месяца в общем очень умеренная цена. При всем том - это отнюдь не общедоступное заведение, ибо число учащихся в нем ни в коем случае не превышает семидесяти пяти, а квартальная плата строжайшим образом взимается вперед. Обучение производится: общее - в зале, индивидуальное - в гостиной. Семейство синьора Билльсметти включается в стоимость, как одна из привилегий, выпадающих на долю того, кто платит за индивидуальное обучение, - иначе говоря, тому, кто берет отдельные уроки, синьор Билльсметти предоставляет в качестве помещения свою гостиную и в качестве партнера свою семью. Когда же ученик приобретет некоторый навык, его пускают в парадную залу, где танцуют парами.
      Такова была школа синьора Билльсметти, когда мистер Огастес Купер, с Феттер-лейн, впервые увидел шествовавшую вдоль Холборн-Хилла ходячую рекламу, возвещавшую миру о намерении синьора Билльсметти, из Королевского театра, открыть сезон большим балом.
      Сам мистер Огастес Купер был связан с москательной торговлей, только что достиг совершеннолетия, обладал маленьким капитальцем, маленькой лавочкой и маленькой матушкой. Привыкнув в свое время управлять супругом и заправлять его делами, после его смерти она принялась точно так же управлять сыном и заправлять делами сына. Таким образом, прозябая по будням в маленькой комнатушке позади лавки, а в праздники в сосновом ящике без крышки (именуемом церковной скамьей) в маленькой сектантской церквушке, мистер Огастес Купер об окружающем мире знал не больше малого ребенка, между тем как сын Уайта - тот, что жил напротив, у слесаря, и был моложе Огастеса на целых три года, - прожигал жизнь вовсю: шатался по театрам, посещал трактирные концерты, поглощал устрицы бочонками, пиво галлонами, и даже подчас закатывался куда-нибудь на всю ночь и возвращался домой на рассвете с самым невозмутимым видом, словно так и надо. И вот, в самое это утро, мистер Огастес Купер положил, что больше терпеть не намерен, и объявил матушке свое бесповоротное решение "провалиться на этом месте", если ему не будет немедленно выдан в личное пользование ключ от входной двери. Шагая вдоль Холборн-Хилла и размышляя обо всем этом, и в частности о том, как бы получить доступ в порядочное общество, он вдруг узрел объявление синьора Билльсметти и сразу понял, что нашел как раз то, что ему нужно; ведь тут он убивал двух зайцев сразу: во-первых, он получал возможность в наикратчайший срок сколотить вокруг себя приятное общество, выбрав подходящих людей из числа семидесяти пяти учащихся, выплачивающих свои четыре шиллинга шесть пенсов за квартал, а во-вторых, научился бы отплясывать различные танцы в узком дружеском кругу без всякого стеснения и тешил бы тем своих друзей.
      Итак, он остановил ходячую рекламу, этот одушевленный сандвич, где меж двух щитов был просунут мальчишка, и взял у оного мальчишки маленькую визитную карточку, на которой был вытиснен адрес синьора. Не теряя времени, он направился прямешенько к синьору, я шел, надо сказать, хорошим энергичным шагом - он боялся, что список заполнится без него и он не попадет с число семидесяти пяти избранников. Синьора он застал дома, и - о радость! - синьор оказался англичанином. Такой приятный человек - и такой любезный! Список еще не был закрыт, и благодаря удивительному стечению обстоятельств там оказалась как раз одна вакансия; собственно говоря, она должна была бы быть заполнена этим же утром некоей дамой, но синьору Билльсметти поручительства, предъявленные ею, показались недостаточно солидными, и, опасаясь, что она не принадлежит к достаточно избранному обществу, он ей отказал.
      - И как же я доволен, мистер Купер, - прибавил синьор Билльсметти, что отказал ей! Уверяю вас, мистер Купер, и это отнюдь не лесть - вы выше лести, я знаю, - уверяю вас, что на знакомство с джентльменом вашей наружности, сэр, и с вашими манерами, я смотрю как на редкую удачу.
      - Я тоже очень рад, сэр, - сказал Огастес Купер.
      - И я надеюсь, что мы с вами сойдемся покороче, - сказал синьор Билльсметти.
      - Я тоже надеюсь, сэр, - ответствовал Огастес Купер.
      В эту минуту отворилась дверь, и в комнату вошла молодая девица. Голова ее была вся в мелких кудряшках, щиколотки перевиты лентами туфелек.
      - Куда ты, дружок? - воскликнул синьор Билльсметти, так как девица, вбежав в комнату в полном неведении того, что в ней находится мистер Купер, теперь - вся скромность и смущение - готовилась выбежать вон. - Куда ты, дружок? - остановил ее синьор Билльсметти, - это мистер Купер, мистер Купер с Феттер-лейн. Мистер Купер - моя дочь, сэр - мисс Билльсметти, сэр, которая, я надеюсь, будет не раз иметь удовольствие танцевать с вами кадриль, менуэт, гавот, контрданс, фанданго, матлот и падедадетруа, сэр. Она умеет танцевать все эти танцы, сэр. Да и вы сами, сэр, будете танцевать их все к концу первого же квартала, сэр.
      Тут синьор Билльсметти - открытая душа! - хлопнул мистера Огастеса Купера по спине, словно они были знакомы по крайней мере лет десять; мистер Купер отвесил поклон девице, девица присела в ответ; синьор Билльсметти воскликнул, что такой красивой пары ему никогда не приходилось видеть, на что девица вскрикнула: "Папочка!" - и зарделась не хуже самого мистера Купера, - можно было подумать, что оба они стоят под красным фонариком, что горит в аптеке; на прощание порешили, чтобы мистер Купер вечером того же дня присоединился к семейному кружку - так, запросто, без всяких церемоний - и, не теряя времени, принялся изучать танцевальные па, с тем чтобы быть в состоянии принять участие в готовящемся бале.
      И вот, мистер Огастес Купер заходит в один из дешевых обувных магазинов Холборна, где мужские бальные туфли стоят семь шиллингов шесть пенсов, а обычные, для ходьбы, почти вовсе ничего не стоят, покупает себе настоящие столичные бальные туфли с длинным носком за вышеупомянутые семь шиллингов шесть пенсов, сует в них ноги и, сам поражаясь своему новому облику не меньше, чем его матушка, отправляется к синьору Билльсметти. В гостиной он застает еще четверых учащихся, которые, как и он, занимаются отдельно; двух дам и двух кавалеров. Чрезвычайно приятные люди! И ничуточки не гордые. Одна из дам - та, что готовилась выступать в роли Коломбины на балу, - оказалась исключительно любезной особой.