Глава 19

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год начался для меня с того, что Сисели потащила меня в Вашингтон на прием, куда ее пригласили президент Рейган и его жена Нэнси. Это было торжество в Кеннеди-центре в честь Рея Чарльза и других выдающихся людей, которым присудили премию «За достижения всей жизни». Мы с Сисели поехали, чтобы поздравить Рея. Он долгое время был нашим другом, и я обожаю его музыку. Только из-за него я и поехал; вообще-то я не люблю всю эту политическую показуху.

Сначала мы сидели на торжественном обеде в Белом доме с президентом Рейганом и государственным секретарем Джорджем Шульцем. Когда меня представили президенту, я пожелал ему удачи в делах, и он сказал: «Спасибо, Майлс, удача мне не помешала бы». При личном общении он оказался довольно приятным парнем. Думаю, притворялся из всех сил. Он ведь политик, господи, правый политик. Остальные политики гнут влево. И почти все они нагло обворовывают страну. Неважно, республиканцы они или демократы, они в политике только потому, что там можно хорошо поживиться. Политиков не волнует судьба американского народа. Они только и думают, как бы разбогатеть, впрочем, как и все остальные жадюги.

Рейган был с нами очень вежлив, уважителен и все такое. Но очаровательной в этой паре была Нэнси. Она показалась нам сердечным человеком. Очень тепло поздоровалась со мной, и я поцеловал ей руку. Ей это понравилось. Потом мы разговаривали с вице-президентом Бушем и его женой, но той я руку не стал целовать. Когда Сисели спросила, почему я не поцеловал руку Барбаре Буш, я ответил, что мне показалось, что она мать Джорджа. Сисели взглянула на меня как на стукнутого. Но я ведь не интересуюсь этими людьми, не слежу за их судьбой, и они меня тоже не знают. Сисели всегда поддерживала отношения с этими рылами, для нее это важно, но не для меня. Черт, вот эти люди вручают премию Рею Чарльзу, а большинство из них даже не знает, кто он.

На обед в Белый дом я ехал в лимузине с Вилли Мей-сом. Я, Вилли, Сисели, вдова Фреда Астера и, кажется, Фред Макмеррей с женой. Когда мы сели в машину, одна из этих белых женщин сказала: «Майлс, водитель лимузина сказал, что ему нравится, как ты поешь, у него есть все твои пластинки». Меня это, естественно, тут же взбесило, я посмотрел на Сисели и прошипел сквозь зубы: «Сисели, ты меня сюда специально затащила, чтобы меня здесь оскорбляли?» Она ничего не ответила, только смотрела прямо перед собой с пластмассовой улыбкой на роже.

Билли Ди Уильямс тоже ехал с нами, и мы с ним и с Вилли начали развлекаться: стали разговаривать между собой так, как это обычно делают чернокожие, на жаргоне, ну ты знаешь. К страшному смущению Сисели. Фред Макмеррей сидел на переднем сиденье, а он очень больной, еле ходит. Две белые сидели с нами на заднем сиденье, да? Ну, одна из них поворачивается ко мне и говорит: «Майлс, я уверена, что твоя маменька гордится тем, что ты разговаривал с президентом».

В машине воцарилась тишина, жуткая тишина. Я знал, что все про себя подумали: «Господи, говорила бы себе ерунду, но зачем она обратилась с ней к Майлсу?» И стали ждать, как я отбрею эту старую шлюху.

Я повернулся к ней и сказал: «Слушай, ты, моя мать тебе никакая не маменька, слышишь, дура, что я тебе говорю? Это слово давно устарело, его никто не употребляет. Моя мать была элегантной и воспитанной женщиной, тебе такой никогда не бывать, а мой отец был врачом. Так что никогда не говори больше так ни с одним чернокожим, слышишь, что я тебе говорю?» И все это абсолютно ровным голосом. Но она прекрасно меня поняла, потому что я смотрел в ее долбаные глаза, и если бы взглядом можно было убить, она была бы мертва. Она поняла мою мысль и извинилась. После этого я молчал.

На обеде, устроенном госсекретарем, я сидел рядом с Джоан, женой бывшего вице-президента Мондейла, Джерри Льюисом, каким-то антикваром, и, по-моему, с женой Дэвида Бринкли – очень приятной, модной, славной женщиной, которая хорошо секла ситуацию. На мне был моднющий длинный черный фрак от японского дизайнера Кошина Сато. Сзади, на спине, на нем была вышита красная змея, обшитая белыми блестками. Еще на мне были два жилета, тоже от Кошина, один красный, другой белый из шелка в рубчик, серебряные цепи через все это и блестящие брюки из черной кожи. Когда я вышел в туалет пописать, там была очередь из совершенно одинаковых мужчин в смокингах, естественно, они все меня сразу возненавидели. Но один парень заметил, что ему нравится мой прикид, и спросил, кто модельер. Я ему сказал, и он ушел довольный, но остальные чванливые белые были страшно злы.

На этом приеме можно было насчитать всего-то с десяток черных, включая тех, кого я раньше назвал, и Квинси Джонса. По-моему, Кларенс Эйвон с женой там были. И Лена Хорн. Ну, может, человек двадцать набралось.

За столом жена какого-то политика задала ужасно глупый вопрос про джаз, что-то вроде: «Мы поддерживаем эту форму искусства только потому, что она родилась в этой стране, или это искусство в чистом виде, или, может быть, мы слишком пресыщены и игнорируем джаз, потому что он здешний, а не европейский и породили его чернокожие?»

Это было неожиданно. Я не люблю таких вопросов, обычно их задают люди, которые строят из себя интеллектуалов, а на самом деле им совершенно все равно. Я посмотрел на нее и сказал: «Что мы, на часе джаза, что ли? С какой стати вы задаете мне эти вопросы?»

– Но вы ведь джазовый музыкант, не так ли?

– Я музыкант, и все.

– Ну, значит, вы музыкант, вы играете музыку…

– Вы действительно хотели бы знать, почему джазовую музыку в этой стране недооценивают?

– Да, расскажите об этом.

– На джаз здесь не обращают внимания потому, что белые хотят подгрести под себя все. Белые, вот как вы, например, любят во всем быть первыми, но им это не удается, когда дело касается джаза и блюзов, потому что эти вещи созданы черными. И поэтому, когда мы играем в Европе, тамошние белые ценят и понимают нас, они знают, кто и что создал, они это признают. Но большинство белых в Америке скорее удавятся, чем это признают.

Она вся покрылась красными пятнами, со злостью посмотрела на меня и сказала:

– Да что вы такого особенного сделали? Почему вас сюда пригласили?

Ну, я ненавижу такие вещи, особенно когда они идут от полных невежд, которые хотят казаться крутыми и сами

загоняют тебя в такую ситуацию, когда тебе приходится говорить с ними грубо. Она сама была виновата. Поэтому я ей ответил:

– Знаете, я изменял направление музыки пять или шесть раз, вот что я сделал, и потом, я не верю

в исполнение исключительно произведений белых. – Потом я холодно посмотрел на нее и спросил: – Ну а теперь вы мне скажите, что вы такое сделали, кроме того, что вы белая, а на это мне наплевать? В чем ваши потуги к славе?

У нее аж губы задрожали. Слова не могла вымолвить от злости. Наступила жуткая тишина, хоть ножом ее режь. Передо мной была женщина, наверняка из высших слоев общества, которая выставила себя полной дурой. Господи, да на нее было жалко смотреть.

Рей Чарльз сидел неподалеку от президента, и тот все озирался, не зная, как себя вести. Мне стало его жалко. Рейган был явно смущен.

Одна из самых отвратительных ситуаций в моей жизни. Мне было просто противно в этом Вашингтоне, стыдно было смотреть, как все эти важные белые, правители страны, совершенно не находят общего языка с черными и ничего не хотят знать о них! Тошнотворно было учить белых ослов, которые ничему не хотят учиться, но чувствуют себя вправе задавать тупые вопросы.

Почему какой-то стервец должен ставить меня в неловкое положение из-за своего невежества?

Зайдите в магазин и купите пластинку тех людей, которых вы приглашаете и чествуете. Прочтите книгу, узнайте что-нибудь об этих людях. Как же, слишком много чести нам, черным. Они – невежды, а почему-то мне и другим черным должно быть от этого стыдно. Ну что это такое – президент сидит и не знает, что сказать. Господи, помощники должны были написать ему какую– нибудь шутку, но вокруг ни одного умника не оказалось. Только кучка идиотов с пластмассовыми улыбками и безупречными манерами. Ну и дерьмо.

Когда мы ушли, я сказал Сисели: «Чтобы не смела больше ни разу за всю свою долбаную жизнь пригнать меня на такое говенное собрание, где даже жаль белых. Пусть у меня случится разрыв сердца при других обстоятельствах, а не на таком дурном мероприятии. Лучше уж наехать в „Феррари“ на автобус или что-то в этом роде». Она ничего не ответила. Но, господи, я никогда не забуду, как она плакала, когда Рей слушал, как поют слепые и глухие дети из его школы во Флориде, а белые смотрели на нее, стараясь понять, нужно ли и им плакать, или притвориться плачущими, или что-то еще сделать. Когда я это увидел, я прошептал Сисели: «Давай уедем отсюда сразу, как только это дерьмо закончится. Ты можешь все это терпеть, а я нет». После этого я понял, что между нами все кончено, больше я не хотел иметь с ней никакого дела. Так что с тех пор мы в основном жили врозь.

Позже в 1987 году я разругался со своим менеджером Дэвидом Франклином, который скверно вел мои дела. Когда у нас с ним произошел конфликт из-за денег, Джима Роуза со мной уже не было.

Так что когда Дэвид ушел, мне пришлось в 1987-м нанимать нового гастрольного менеджера, им стал Гордон Мельцер.

А с Джимом Роузом случилась вот что. После наших выступлений Джим всегда собирал деньги, и вот после одного концерта (в конце 1986 или начале 1987 года в Вашингтоне) я попросил у него деньги. Он сказал, что все отдал помощнику Дэвида Франклина в Атланте. Я сказал Джиму: «Да пошли они. Это мои деньги, так что давай их мне». Я так сказал, потому что в последнее время с моими деньгами стали происходить странные вещи и я захотел своими глазами увидеть наличные. Джим не хотел мне их давать, так что пришлось дать ему по башке и взять их. После этого он перестал со мной работать. Мне было очень неприятно, что у нас с Джимом дошло до такого безобразия, мы ведь с ним пуд соли съели, он всегда был на моей стороне. Но я купил квартиру в Нью-Йорке, на южной стороне Центрального парка, и еще кучу вещей и стал внимательно следить, как распоряжаются моими деньгами.

Так что в конце концов я уволил Дэвида и сделал своего юриста Питера Шуката еще и менеджером. Я оказался в положении многих богачей – ты начинаешь зависеть от чужих людей, которые распоряжаются твоими деньгами. Все это происходило в то время, когда я готовился к окончательному разрыву с Сисели.

Когда из моей жизни исчезли Сисели и Дэвид Франклин, я почувствовал большое облегчение. Мы с Маркусом Миллером приступили к работе над музыкой к фильму «Сиеста», действие которого проходило в Испании, там снимались Эллен Баркин и Джоди Фостер. Музыка была немного похожа на ту, что мы делали с Гилом Эвансом в «Sketches of Spain». Поэтому я попросил Маркуса создать музыку с похожим чувством. Тем временем в 1987 году «Tutu» получил премию «Грэмми», и это было очень приятно. Наш оркестр, как обычно, выступал на фестивалях и концертах в Соединенных Штатах, Европе, Южной Америке и Дальнем Востоке – в Японии, а потом и в Китае. И еще мы играли в Австралии и Новой Зеландии.

Из всех событий, которые произошли со мной в этом году на концертах (кроме тех случаев, когда мой оркестр великолепно играл), мне больше всего запомнились гастроли в Норвегии. Прилетели мы в Осло, сошли с самолета – нас ждет целая толпа репортеров. Идем по термакадаму к аэропорту, и вдруг ко мне подходит какой-то парень и говорит: «Извините, господин Дэвис, но вон там вас ждет машина. Вам не надо проходить через таможню». Я посмотрел туда, куда он указал, и увидел огромный белый лимузин, такого длинного я никогда не видел. Я сел в машину, и мы прямо с летного поля поехали в город. Меня даже таможней не стали беспокоить. Такого приема в Норвегии удостаиваются только главы государств, президенты, премьер-министры, короли и королевы. Мне об этом сказал устроитель фестиваля. А потом добавил: «И Майлс Дэвис».

Господи, я был ужасно польщен. Ну и что мне оставалось, как не играть на отрыв в тот вечер?

Меня так по всей Европе встречают – как особу королевской крови. И само собой получается, что, когда к тебе так относятся, ты играешь как можно лучше. То же самое происходило в Бразилии, Японии, Китае, Австралии, Новой Зеландии. Единственное место, где меня не уважают,

– это Соединенные Штаты. И все потому, что я черный и не иду на компромиссы, а белые – в основном мужчины – терпеть этого не могут в черных, особенно в чернокожих мужчинах.

В 1987 году мне пришлось пойти на одну жутко расстроившую меня вещь – уволить своего племянника Винсента. Я уже давно понимал, что придется мне с ним расстаться: он сбивал мне в

оркестре ритм. Я объяснял ему, как нужно играть, а он все мимо ушей пропускал. Я давал ему слушать пленки, а он даже этого не желал делать. Мне было трудно объявить ему о своем решении, я ведь очень любил его, но пришлось – ради музыки. Так что, сказав ему об этом, я переждал несколько дней, а потом позвонил его матери, своей сестре Дороти, и сказал ей об этом.

Сообщил, что Винсент больше у меня не играет, и спросил, знает ли она об этом. Она сказала:

«Нет, он мне не говорил». Потом я сказал Дороти, что собираюсь с концертом в Чикаго. Она сказала: «Знаешь, Майлс, ты мог хотя бы позволить ему сыграть с тобой здесь, в Чикаго, ему ведь будет стыдно перед друзьями».

Потом муж Дороти – отец Винсента и мой старый друг Винсент-старший – взял трубку и попросил меня дать Винсенту еще один шанс. Я сказал: «Нет, не могу». Когда Винсент отдал трубку Дороти, я спросил ее, будет ли она на моем концерте, а она сказала, что вряд ли, потому что, наверное, останется дома с Винсентом. Тогда я сказал: «Ну и дура ты, Дороти!»

Она говорит: «Тогда клади трубку, я тебе не звонила, это ты мне позвонил!»

Я так и сделал. И такое вот дерьмо происходит между братом и сестрой, которые любят друг друга. Это просто эмоции. К тому же тут был замешан ее единственный сын. Я понимал, что у нее в душе происходило. И поэтому не обиделся, когда никто из них не пришел на мой концерт, хотя все же было немного неприятно.

Я уволил Винсента в начале марта и нанял Рики Уэлмана, отличного барабанщика из Вашингтона.

До этого я прослушал пластинку, которую он записал с группой Chuck Brown and the Soul Searchers, и попросил своего личного секретаря Майка Уоррена (он тоже из Вашингтона) позвонить ему и сказать, что я хочу взять его к себе в оркестр. Он сказал, что ему это тоже интересно, и тогда я выслал ему пленку, чтобы он ее выучил, а потом уже мы встретились. Рики долгое время играл так называемую музыку «гоу-гоу». Но в нем была изюминка, необходимая для моего оркестра.

Господи, в 1987 году у меня был потрясающий оркестр. Я просто тащился от их игры. Все вокруг

их обожали. Понимаешь, музыка в их исполнении как бы вся переплеталась – Рики контрастировал с Мино Синелу, Дэррил Джонс был как бы под ними, создавая фундамент, Адам Хольцман с Робертом Ирвингом наяривали на синтезаторе, а мы с Кении Джарретом (иногда это был Гэри Томас на альт-саксофоне) вплетали в эту ткань свои голоса, а Фоли, мой новый гитарист, играл фанковый блюз-рок-фанк, почти как Джими Хендрикс – в его манере. Они были великолепны, и я наконец реально нашел гитариста, которого искал. Каждый в этом оркестре с самого начала мог вести диалог с товарищем, и это было очень хорошо. Так что в то время оркестр мой был в порядке, на здоровье я не жаловался, и все остальное в жизни шло нормально.

В 1987 году я сильно увлекся музыкой Принца, а также музыкой Камео и Ларри Блэкмона и карибской группой Kassav. Мне очень нравится их работа. И я просто обожаю Принца; наслушавшись его, я захотел как-нибудь с ним вместе сыграть. Принц вышел из школы Джеймса Брауна, а я люблю Джеймса Брауна – у него великолепные ритмы. Принц мне его напоминает, а Камео напоминает Слая Стоуна. Но в Принце есть что-то и от Марвина Гея, и от Джими Хендрикса, и от Слая Стоуна, даже что-то от Литл Ричарда. Он – этакая смесь всех этих парней и Дюка Эллингтона. Он мне даже Чарли Чаплина чем-то напоминает – он и Майкл Джексон, который тоже мне очень нравится как исполнитель. Принц так много всего умеет, кажется, что ему вообще все по плечу: писать музыку, петь, быть продюсером, играть на разных инструментах, сниматься в фильмах, быть кинопродюсером и режиссером, к тому же они с Майклом мастерски танцуют.

Оба они великолепные стервецы, но Принц мне все же больше нравится – как многогранный музыкальный талант. К тому же он все делает на отрыв – и играет, и поет, и сочиняет. Во всем, что он делает, есть что-то церковное. Он великолепно играет и на гитаре, и на фортепиано. Но я слышу в его музыке что-то церковное, это его отличает от других, да еще этот его орган. Это отличительная черта черных, а не белых. Принц вообще что-то вроде церкви для голубых. Своей музыкой он выражает чувства людей, которые выходят из дома после десяти или одиннадцати вечера. Он приходит на бите и играет на вершине бита. Я думаю, когда Принц занимается любовью, он слушает барабаны, а не Равеля. Так что он не белый парень. Он играет новаторскую музыку, но в ней есть корни, она – отражение и результат 1988, 1989 и 1990 годов. Для меня он Дюк Эллингтон нашего времени, если только удержится на этой планке.

Когда Принц пригласил меня в Миннеаполис встретить новый 1988 год и, может быть, сыграть вместе одну-две вещи, я согласился. Чтобы стать великим, музыкант должен уметь выходить за рамки обыденного, и уж кто-кто, а Принц это не слабо делает. Мы с Фоли выехали в Миннеаполис. Господи, у Принца там оказался целый музыкальный комплекс. Оборудование для грамзаписи и киносъемки плюс квартира, где я остановился. И все это на полквартала. У него были звуковые сцены и все такое. Принц организовал концерт в помощь бездомным Миннеаполиса и брал с публики по 200 долларов за вход. Концерт проходил в его новой студии «Пейсли Парк». Зал был битком набит. В полночь Принц спел «Auld Lang Syne» и попросил меня подняться на сцену и сыграть что-нибудь с оркестром, что я и сделал, это выступление записано. Принц – славный парень, немного застенчивый, маленький гений. Он точно знает, что ему в музыке по силам, а что нет, да и во всех других областях он это знает. Ему легко находить с людьми общий язык, потому что он – часть их иллюзий. В нем есть что-то непристойное, он как бы и сутенер, и шлюха в одном лице, этакий трансвестит. Но когда он поет свою фанковую похабщину о сексе и женщинах, у него получается жутко высоко, почти по-девчачьи. Если бы я сказал «пошел ты на х…» кому-нибудь, то вызвали бы полицию. Но если то же самое скажет своим писклявым голосом Принц, все сочтут это пикантным. И еще – он не мозолит глаза публике, остается для многих тайной. Я и Майкл Джексон тоже такие. Но он уж точно соответствует своему имени, господи, настоящий принц, если его ближе узнаешь.

Но он привел меня в шок, сказав, что хочет сделать со мной целый альбом. И еще ему хотелось, чтобы наши группы гастролировали вместе. Это было бы интересно. Не знаю, когда это произойдет и вообще произойдет ли, но это, конечно, очень интересная идея.

Принц пришел на мой шестьдесят второй день рождения, который я отмечал в нью-йоркском ресторане. Пришли все люди от Камео, Хью Масекела, Джордж Уэйн, Ник Эшфорд и Валери Симпсон, Маркус Миллер, Джасмин Гай и ребята из моего оркестра, которые были в это время в городе; мой адвокат и менеджер Питер, мои гастрольные менеджеры Гордон и Майкл и мой камердинер. Человек около тридцати за столом собралось. И мы прекрасно провели время.

Восемьдесят восьмой был для меня очень хорошим годом, только Гил Эванс, который, наверное, был моим старейшим и лучшим другом, умер в марте от перитонита. Я знал, что он болен, потому что под конец он почти не видел и не слышал. Еще мне было известно, что он уехал в Мексику, чтобы найти там кого-нибудь, кто мог бы излечить его. Гил знал, что умирает, и я тоже об этом знал. Но мы никогда об этом не упоминали. Между прочим, за день до его смерти я позвонил его жене Аните и спросил: «Где Гил, черт бы его побрал?» Она сказала, что в Мексике, а потом позвонила на следующий день и сказала, что звонил ее сын, который был рядом с Гилом, и сказал, что Гил делает то-то и то-то. Через день она позвонила и сказала, что Гил умер. Господи, это известие разорвало мне сердце.