А Леви все улыбался, и взгляд у него был совершенно сумасшедший. Какой-то отрешенный. Его то выпускали из дурдома, то снова сажали на несколько дней. Он никогда никому не сделал ничего плохого – он не был буйным. Но мне кажется, люди в то время не хотели рисковать. Потом уже, когда я уехал из Сент-Луиса в Нью-Йорк, каждый раз, когда я возвращался домой, я обязательно навещал Леви. Найти его иногда было непросто. Но я его все-таки находил и просил приставить трубу к губам – мне нравилось, как он держит инструмент. И он улыбался и выполнял мою просьбу. Но однажды я его не нашел. Мне сказали, что он начал смеяться и не смог остановиться. Его забрали в лечебницу, и больше он из нее не вышел. Или, точнее, больше его никто никогда не видел. Но то, что он вытворял на трубе, было чрезвычайно хорошо, он был прекрасным музыкантом. Когда он брал трубу, все поражались тону и блеску его звука, понимаешь? Ни у кого так не получалось, и мне до сих пор не доводилось слышать такого тона, как у него. Почти как у меня самого, но мягче – что-то среднее между Фредди Уэбстером и мной. И вид у Леви, когда он брался за трубу, был такой, будто сейчас услышишь что-то необыкновенное, чего никогда раньше в жизни не слышал. Очень мало у кого из музыкантов такой подход к музыке. У Диззи он был и, может быть, у меня. Но Леви был бесподобен. Если бы он не спятил и не попал в психбольницу, он бы прославился. А вот мне Густав твердил, что я самый плохой в мире трубач. Однажды, правда, когда у Диззи на губе долго не заживала болячка и он пришел к Густаву заменить мундштук, он мне сказал, что Гас ему говорил, что я его лучший ученик. Я знаю одно – мне лично Гас этого ни разу не сказал. Наверное, он считал, что, ругая меня, заставит меня больше заниматься. Может, он считал, что так от меня большего добьешься. Не знаю. Но меня это нисколько не волновало. Он мог говорить что угодно, лишь бы давал мне получасовой урок за два с половиной доллара. У Гаса была отличная техника. Хроматические гаммы он играл по двенадцать раз на одном дыхании. Это было нечто. Но к тому времени, когда я брал у него уроки, я был уже достаточно уверен в себе. Я знал, что буду музыкантом, и делал для этого все.

Еще в средней школе у меня был приятель-пианист по имени Эммануил Сент-Клер Дюк Брукс. (Его племянник Ричард Брукс, звезда американского футбола, сейчас директор начальной школы имени Майлса Дэвиса.) У него было прозвище Дюк, потому что он отлично знал и играл почти всю музыку Дюка Эллингтона. Он играл с басистом Джимми Блэнтоном в «Красной харчевне» напротив моего дома. Дюк Брукс был на два-три года старше меня и имел на меня огромное влияние, потому что интересовался самой новой, современной музыкой.

Дюк Брукс был шикарным пианистом. Этот стервец играл как Арт Тейтум. Он учил меня аккордам и всяким приемам. Жил он в Ист-Сент-Луисе, у него была своя комнатка в родительском доме с отдельным входом. Я заходил к нему послушать его, когда нас в школе отпускали на ланч. Он жил недалеко – через две-три улицы. И уже курил марихуану, кажется, первый из моих знакомых. Я, правда, никогда к нему не присоединялся. Я и потом не любил марихуану. Но в то время я вообще ничем таким не увлекался, даже не пил совсем.

Дюк потом нелепо погиб – ехал зайцем на поезде где-то в Пенсильвании, в вагоне с гравием и песком. Я слышал, это дерьмо посыпалось на него и он задохнулся. Кажется, это случилось в 1945 году. Мне его до сих пор недостает, я и сейчас о нем думаю. Он был очень хорошим музыкантом и, если б не погиб, был бы на большой сцене.

Я начал осваивать «бегущий» стиль игры на трубе – так играли в окрестностях Сент-Луиса. Мы с Дюком и с барабанщиком Ником Хейвудом – между прочим, горбуном – организовали небольшой ансамбль. Мы старались играть, как чернокожие ребята из оркестра Бенни Гудмена. У Бенни был такой черный пианист Тедди Уилсон. Но Дюк играл круче Тедди. Дюк играл на фоно как Нат «Кинг» Коул. Парень что надо был этот Дюк.

Новые пластинки к нам тогда попадали только из музыкальных автоматов – их вынимали и продавали за пять центов. А если денег не было, то мы новую музыку «воровали» – просто слушали и запоминали.

Я уже тогда мог по слуху играть. Короче, мы нашим маленьким составом играли такие мелодии, как, например, «Airmail Special», причем с хипповыми, как полагалось, акцентами. Дюк так здорово играл на фоно, что мне тоже приходилось перенимать его «бегущий» стиль.

Примерно в это время обо мне в Ист-Сент-Луисе заговорили как о многообещающем трубаче.

Музыкальная братия считала, что я могу играть, но я был не настолько честолюбив, чтобы открыто соглашаться с ними. Но потихоньку я начал воображать, что могу играть не хуже любого другого лабуха. Возможно, я даже думал, что могу и получше. А что до чтения нот и запоминания мелодий, память у меня на это дело фотографическая. Я никогда ничего не забывал. Как солист я тоже делал успехи, работая с мистером Быокененом и учась у таких ребят, как Дюк Брукс и Леви Мэддисон. В общем, детали начали складываться в общую картину. Некоторые лучшие музыканты Ист-Сент-Луиса захотели со мной играть. Понемногу я начал считать себя дико крутым и удачливым.

Может, я потому только явно и не зазнался, что мистер Быокенен наседал на меня, заставляя все больше и больше работать. Хоть он и выделял меня в оркестре после ухода из школы Фрэнка Галли (когда я стал играл большинство соло), временами он сильно ругал меня. Говорил, что у меня слишком слабый звук или что меня вообще не слышно. Но он всегда был таким – постоянно чем-то недовольным, – особенно если считал тебя способным. Один раз, когда я был еще маленьким и все думали, что я стану дантистом, он сказал отцу: «Док, это глупо, никогда Майлс не будет дантистом. Он музыкант». Уже тогда он видел во мне что-то особенное. Потом он мне говорил, что больше всего ему нравилось мое любопытство, мое желание знать про музыку все. У меня был драйв. Поэтому-то я и потом все время двигался вперед. Дюк Брукс, Ник Хейвуд, еще кое-кто из ребят и я часто выступали в клубе «Хафс Бир Гарден».

Иногда с нами играл Фрэнк Галли. По субботам нам удавалось немного заработать – на карманные расходы. Правда, особо хвастаться было нечем. Мы выступали просто ради развлечения. Давали небольшие концерты в самых разных местах Ист-Сент-Луиса – в общественных клубах, на церковных собраниях, везде, где можно было играть. Иногда зарабатывали по шести долларов за вечер. А репетировали в подвале моего дома, шум и грохот были жуткие. Помню, отец зашел в «Хафс» послушать нас. На следующий день сообщил, что слышал одни барабаны. В основном мы повторяли мелодии Харри Джеймса. Но потом я ушел из этого оркестра, потому что, не считая Дюка на фоно, ничего интересного для меня там не было. Увлечение музыкой оградило меня от гангстерских разборок, спортом я тоже стал меньше заниматься. При любой возможности я практиковался – даже пытался фоно одолеть. Учился импровизировать и все больше углублялся в джаз. Мне хотелось разучить все темы Харри Джеймса, которые я слышал. И поэтому ребята, которые не умели играть самых модных вещей, мне быстро надоедали. Некоторые из этих отсталых начали поднимать меня на смех из-за того, что я старался играть все новое. Но мне было абсолютно на них наплевать. Я знал, что иду правильным путем.

Когда мне было около шестнадцати, у меня появилась возможность ездить на гастроли в другие города, вроде Бельвиля в Иллинойсе. Мать разрешила мне играть там по выходным. В то время мы с парнем по имени Пикетт играли «Intermezzo», «Honeysuckle Rose» и «Body and Soul». Я просто повторял мелодии, ничего более интересного не происходило. Мы зарабатывали какую-то мелочь на карманные расходы. Но я все время учился. Пикетт играл музыку придорожных кафе, ее еще называют «хонки-тонк». Ну ты знаешь. Ту, что играют в черных клубах – «ведрах крови». «Ведра крови» – потому, что в этих притонах постоянно затевались жуткие драки. Но потом мне надоело все время спрашивать, когда же, наконец, я смогу заняться своим делом – играть модную музыку, которая меня увлекала. Вскоре я и из оркестра Пикетта ушел.

К пятнадцати-шестнадцати годам мне дались хроматические гаммы. Когда я их играл, все в школе Линкольна останавливались и интересовались, что это я делаю. И после этого ко мне стали относиться совсем по-другому. А еще мы с Дюком начали выступать на джем-сешн в Бруклине, в Иллинойсе – недалеко от Ист-Сент-Луиса. Мэр Бруклина был близким другом отца и разрешил мне играть, хотя я еще был слишком молод для клубов. Многие первоклассные музыканты играли на пароходах, что плавали по Миссисипи из Нового Орлеана в Сент-Луис. Они часто присоединялись к оркестрам в ночных клубах Бруклина. В этих притонах жизнь все время бурлила, особенно в выходные.

Ист-Сент-Луис и Сент-Луис были центрами сельских районов, и там всегда было полно деревенского люда. Такие, знаешь, добропорядочные города, особенно их белое население – действительно сплошная деревенщина, вдобавок жуткие расисты. Черные в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе тоже были в основном деревенские, но они были деревенские «аристократы». Это вообще шикарные места, там были люди со вкусом – наверняка они и сейчас такие. Тамошние чернокожие отличаются от чернокожих из других мест. Мне кажется, это потому, что много народу – особенно негритянских музыкантов – ездило туда-обратно из Нового Орлеана. От Сент-Луиса ведь недалеко и до Чикаго, и до Канзас-Сити. Так что отовсюду в Ист-Сент-Луис попадали самые разные музыкальные стили.

В черных был тогда шик. Когда бары Сент-Луиса закрывались, все ехали в Бруклин – послушать музыку и погудеть всю ночь. Рабочие Ист-Сент-Луиса и Сент-Луиса пахали как проклятые на консервных заводах и бойнях. Так что после работы они словно с цепи срывались. И не намерены были слушать всякую дрянь – тут же расправились бы с кретином, который осмелился бы впендюрить им халтуру. К своему свободному времени и к своей музыке они относились серьезно. Поэтому мне и нравилось играть в Бруклине. Люди по-настоящему вслушивались в то, что ты играл. Играть кое-как было невозможно – тебе тут же врезали бы. Я сам всегда любил честность и терпеть не могу людей, которые думают иначе.

Примерно тогда же я начал регулярно зарабатывать деньги, совсем небольшие. Мои учителя в Линкольне знали, что я серьезно хочу стать музыкантом. Некоторые из них слышали меня в Бруклине в выходные или на других джемах. Но я поставил себе целью хорошо учиться в школе, иначе мать с отцом запретили бы мне играть. Я стал больше заниматься.

Когда мне было шестнадцать, я познакомился с Айрин Берт, она в школе Линкольна со мной училась. У нее были очень красивые ступни. А мне всегда страшно нравились маленькие женские ножки. Рост у нее был около пяти футов и шести дюймов, а весила она около 103 фунтов. Худенькая и стройная, похожая на танцовщицу. А кожа у нее была с желтоватым отливом. Ну знаешь, вроде бы даже светлая, как это бывает у чернокожих. Она была хорошенькая и клевая, с отличной фигурой, но больше всего мне нравились ее ступни. Она была немного старше меня – кажется, она родилась 23 мая 1923 года – и училась на несколько классов впереди меня. Но я ей нравился, а у меня она была первой настоящей подружкой.

Она жила на Гусином холме, в той части Ист-Сент-Луиса, где постройки мясокомбината и хлевы, в которых после разгрузки с поезда держали коров и свиней. Там в основном жили черные бедняки. В воздухе постоянно стоял отвратительный запах паленого мяса и шерсти. А к этому запаху смерти примешивался запах навоза. Получалась странная, жуткая смесь. Это было далеко от моего района, но я часто ходил туда к Айрин. Иногда один, иногда с Мил лардом Кертисом, который к тому времени стал звездой футбола и баскетбола. Кажется, он был капитаном футбольной команды.

В Айрин я был сильно влюблен. Испытал с ней свой первый оргазм. Помню, как в первый раз все это выплеснулось из меня – я подумал, что описался, вскочил с кровати и побежал в ванную. У меня как-то и до этого был сексуальный сон – мне снилось, что я на яйце катаюсь, а оно разбилось. Но такого, как в тот первый раз с Айрин, я никогда не испытывал.

По выходным мы с Айрин обычно ездили на трамвае в Сент-Луис по мосту через Миссисипи. Мы приезжали в «Сару и Финни» – самый богатый тогда черный район в Сент-Луисе – прямо к «Комете», лучшему кинотеатру для черных. Все путешествие обходилось нам в сорок центов. И всюду я таскал с собой трубу – ведь всегда мог представиться случай поиграть. Мне хотелось быть готовым, и иногда так и случалось.

Айрин танцевала в одной из трупп Ист-Сент-Луиса, причем отлично. А я всегда плохо танцевал. Но почему-то с Айрин у меня все получалось. Она как-то ухитрялась расшевелить меня, и с ней я не спотыкался и не выглядел идиотом. Она помогала мне выглядеть так, будто я знаю, что делаю. Тогда я мог танцевать только с Айрин или с сестрой Дороти. А вообще-то совсем не любил танцевать, слишком был застенчивый.

Айрин жила с матерью, хорошей женщиной – сильной и красивой, как она сама. Ее отец, Фред Берт, был сборщиком ставок. Он был игроком, такой высоченный дядя. Еще у нее был младший сводный брат Фредди Берт, которого я учил играть на трубе. Он довольно хорошо играл, но я был с ним очень строг, как мистер Быокенен со мной. Когда я закончил школу Линкольна, Фредди стал первой трубой школьного оркестра. Сейчас он директор школы в Ист-Сент-Луисе. Славным парнем вырос этот Фредди-младший.

У Айрин был еще один братик, Уильям, пяти-шести лет, он мне очень нравился. Этот Уильям был очень хорошенький, с курчавой головой, но тощенький и все время кашлял. Однажды он серьезно заболел, по-моему, воспалением легких или чем-то в этом роде. В общем, к нему пришел врач. А так как Айрин знала, что я подумываю о том, чтобы стать врачом – по стопам отца, но только не дантистом, конечно (об этом мало кто знал), она позвала меня послушать, что скажет доктор. Врач пришел, один-единственный раз взглянул на Уильяма и объявил, абсолютно спокойно, что ничем не может помочь. Что еще до утра Уильям умрет. Он нес все это дерьмо, а меня такое зло на него взяло. Знаешь, я очень долго не мог понять, как у него повернулся язык сказать такое – и так равнодушно. Меня от него просто затошнило. Уильям и вправду умер рано утром на следующий день – дома, на руках у матери, его даже в больницу не взяли. Эта история тогда жутко на меня подействовала.

Потом уже я пошел к отцу и спросил, как это мог врач сказать, что утром мальчик умрет, и ничего не предпринять. Он же доктор, эта сволочь. Он не помог из-за того, что у них нет денег, или почему? Отец, зная, что я задаю ему эти вопросы из интереса к медицине, сказал: «Вот если придешь к некоторым докторам со сломанной рукой, они просто ее отрежут, не пытаясь вылечить, на лечение ведь нужен труд. Слишком много усилий. Намного легче отрубить руку. Тот врач из такой породы, Майлс. Их всюду хватает. Такие люди становятся врачами из-за престижа и денег. Они не любят медицину, как я ее люблю или как ее любят мои друзья. К таким лучше не обращаться, если тебе действительно плохо. Только чернокожие бедняки идут к таким докторам.

А те плюют на них. Вот поэтому тот врач и вел себя так равнодушно. Уильям его совершенно не волновал, понимаешь?»

Я согласно кивнул. Но, черт побери, эта гнусная история совершенно выбила меня из колеи.

Позже я узнал, что у этого врача большой хороший дом, что он богат и имеет собственный самолет. Но нажился-то он на черных бедняках, которых за людей не считал. Ну и вонючее дерьмо. Я все время думал о том, как умер Уильям, и о том, что сказал мне отец о врачах.

До меня никак не могло дойти, как можно посмотреть на человека, чье сердце еще бьется, и просто сказать, что он умрет завтра утром, – и ничего не сделать, чтобы спасти его! Хотя бы облегчить боль. Мне все-таки казалось, если чье-то сердце еще бьется, этот человек имеет шанс выжить. Я решил, что хочу стать врачом, чтобы постараться спасать жизни таких, как Уильям.

Но сам знаешь, как это бывает. Говоришь, что хочешь стать тем-то, а потом тем-то. А потом всплывает что-то совсем другое и вытесняет из головы все старое – особенно в молодости. Музыка просто-напросто вытеснила медицину из моей головы. Если та вообще там была. Я решил, что если к двадцати четырем годам из меня не выйдет музыканта, займусь чем-нибудь еще.

И вот этим «чем-нибудь еще» была для меня медицина.

Но вернемся к Айрин. Мне кажется, то, как умер Уильям, еще больше сблизило нас. Мы после этого вообще не разлучались. Она всюду со мной ходила. Отцу, правда, она никогда не нравилась.

А вот матери нравилась. Мне непонятно, почему она не нравилась отцу, но так уж было. Скорее всего, он считал, что она недостаточно хороша для меня. Может быть, он думал, что раз она старше, значит, просто хочет меня использовать. Не знаю, в чем тут было дело, но я своего

отношения к Айрин не поменял. Я в нее сильно был влюблен.

Именно Айрин, когда мне было семнадцать, уговорила меня пойти к Эдди Рэндлу и попросить работу в его оркестре. Оркестр Эдди Рэндла «Синие дьяволы» [2] был в то время страшно популярным. Эти стервецы играли на отрыв. Мы были у Айрин, она стала меня уговаривать позвонить Эдди, я попросил ее дать мне телефон и набрал его номер. Когда он взял трубку, я сказал: «Мистер

Рэндл, я слышал, вам нужен трубач. Меня зовут Майлс Дэвис».

Он ответил: «Да, мне нужен трубач. Приходи на прослушивание».

Так я оказался в клубе «Элкс» в центре Сент-Луиса, рядом находился и клуб «Рамбуги». Надо было подняться по длинной узкой лестнице на второй этаж, а там был переход в отдельное здание. Это был черный район, в заведении всегда было полно чернокожих, понимающих толк в музыке. Там и играл Эдди Рэндл. Его оркестр еще называли «оркестром Рамбуги». Меня и еще одного трубача прослушали и взяли на работу.

«Синие дьяволы» так хорошо играли модную танцевальную музыку и среди них было так много отличных музыкантов, что, несмотря на разные музыкальные пристрастия, публика на них валом валила. Однажды зашел Дюк Эллингтон и, услышав басиста Джимми Блэнтона, который играл с нами как гость, сразу же нанял его.

Еще в «Синих дьяволах» был альт-саксофонист Клайд Хиггинс, лучше него я никогда никого не слышал. Его жена Мейбл играла у них же на фортепиано – отличная музыкантша и отличная женщина. Правда, она была чудовищно толстая, а Клайд – чудовищно худым. Но она была особенной – с живой душой. Я у нее многому научился – разным приемам и тонкостям на фоно, и этот опыт помог мне быстрее расти как музыканту.

Был там и еще один хороший альт-саксофонист – Юджин Портер. Хоть и моложе, он был почти не хуже Клайда. Он не был в штате оркестра и часто подменял музыкантов как гость. Сам Эдди Рэндл шикарно играл на трубе. Но Клайд Хиггинс был так хорош, что, когда они с Юджином Портером были на прослушивании у Джимми Лансфорда, Клайд всех переиграл. Понимаешь, Клайд был маленького роста и не просто черный, а смоляной и вдобавок обезьянку напоминал. А тогда многие оркестры ориентировались на белых и любили нанимать светлокожих музыкантов – вот Клайд и оказался для них слишком темным. Юджин рассказывал, что, когда Клайд пришел на прослушивание и сказал, что он саксофонист, все стали смеяться и называть его «мартышкой». Они дали ему играть самые трудные пассажи. Но Клайд был музыкантом что надо и справился с заданием в два счета. Во всяком случае, так говорил Юджин. Когда Клайд закончил играть, у всей этой шушеры из оркестра Лансфорда от изумления челюсти отвисли. И тогда Лансфорд спросил их: «Ну, что скажете?» А им и сказать было нечего. Но Клайд работу все же не получил. Юджин получил – он был симпатичнее и светлее, к тому же по-настоящему хороший альт. Но он и рядом не стоял с Клайдом Хиггинсом. И всем потом говорил, что работу должен был получить Клайд. Но ничего не поделаешь, такие были времена.

Работа у Эдди Рэндла была важным этапом в моей карьере. Именно в его оркестре я стал раскрываться как музыкант, начал сочинять музыку и делать аранжировки. Он назначил меня музыкальным руководителем, потому что большинство других парней регулярно выступали в дневное время и у них не было времени работать над музыкой. Я отвечал за репетиции. Но в «Рамбуги» исполнялись и другие номера – там были танцоры, комики, певцы и всякое такое. Поэтому мы иногда аккомпанировали им, а я обязан был готовить для этого оркестр. Мы много разъезжали – играли практически во всех пригородах Сент-Луиса и Ист-Сент-Луиса. На гастролях встречались со многими выдающимися музыкантами, с некоторыми из них я познакомился. В общем, выучился я у Эдди Рэндла многому, да и подзаработал как никогда – получал 75—80 долларов в неделю.

Я пробыл в оркестре Эдди Рэндла около года – кажется, с 1943 по 1944 год. Я называл Эдди «боссманом», потому что он и был для меня боссом и оркестр держал в ежовых рукавицах. Я научился у него управлять оркестром. Мы играли хиты и аранжировки Бенни Гудмена, Лайонела Хэмптона, Дюка Эллингтона и других тогдашних знаменитостей. В Сент-Луисе было много отличных оркестров, например бэнд Джетер-Пилларс и бэнд Джорджа Хадсона. И тот и другой, между прочим, превосходные. Но Эрни Уилкинс – аранжировщик из «Синих дьяволов», еще когда я там играл, – и Джимми Форест пришли из оркестра Эдди Рэндла, поэтому можно спокойно сказать, что Эдди Рэндл и был лидером лучших музыкантов. Джордж Хадсон к тому же был отличным трубачом. Сент-Луис, как и Новый Орлеан, может, еще и потому город знаменитых трубачей, что там постоянно маршировали военные оркестры. Во всяком случае, многие гениальные музыканты вышли оттуда, и, когда я был мальчишкой, трубачи со всей страны съезжались туда на джемы. Но сейчас, как я слышал, все уже давно не так. Помню, я еще раз встретился с Кларком Терри в «Рамбуги», но это была уже совершенно иная встреча. Теперь он пришел в «Рамбуги» послушать меня. Когда он подошел ко мне с похвалой, я сказал ему: «Да, старик, теперь ты как соловей разливаешься, а помнишь, когда я только познакомился с тобой в Карбондейле, ты даже разговаривать со мной не захотел. Я ведь тот парень, которого ты тогда отшил». Ну, мы с ним рассмеялись и потом всегда оставались хорошими друзьями. Он сказал мне тогда, что я могу по– настоящему играть, и этим сильно поддержал меня. Я был уже достаточно уверен в себе, но слова его еще больше укрепили меня. Подружившись с Кларком, я много ошивался с ним в пригородах Сент-Луиса, подменял музыкантов в других оркестрах, ходил на джемы, и когда публика слышала, что мы с Кларком в такой-то день и в таком-то месте будем заменять кого-то, туда сразу набивался народ. Кларк Терри реально вывел меня на джазовую сцену Сент-Луиса, он всегда брал меня с собой, когда договаривался об импровизационных заменах. Я многое узнал, слушая его игру на трубе. Еще Кларк научил меня играть на флюгельгорне, который я звал «моей толстушкой» – такой он был формы.

Но я на Кларка тоже повлиял – обычно он одалживал мой флюгельгорн и держал его пару-тройку дней, так как я все же предпочитал трубу. Так он и пристрастился к флюгельгорну, до сих пор на нем играет и стал одним из лучших, если не самым лучшим, флюгельгорнистом. Я всегда любил Кларка Терри – и сейчас люблю, – думаю, он отвечает мне тем же. Каждый раз, когда у меня появлялась новая труба, я шел с ней к Кларку – и он настраивал ее, заставлял работать все клапаны, и делал это, как никто. Как никто, умел он подкрутить или ослабить пружинки – и звук получался совершенно иной – волшебный. У Кларка были золотые руки. Я всегда просил его подправлять мои клапаны. А он всегда пользовался мундштуками «Хайм», которые изобрел Густав, потому что они были очень тонкими и глубокими и давали сильный, мягкий и теплый звук. Все трубачи Сент-Луиса такими пользовались. Однажды я свой потерял, и Кларк дал мне новый. После этого каждый раз, когда он мог достать лишний в Сент-Луисе, он брал один и на мою долю.

Как я уже говорил, многие великие музыканты приходили послушать оркестр Эдди Рэндла – Бенни Картер и Рой Элридж, трубач Кении Дорэм, который аж из Остина, из Техаса, приезжал послушать меня. Он и услышал про меня там. Еще приходил Алонсо Петтифорд, тоже трубач, брат басиста Оскара Петтифорда. Он был из Оклахомы, один из лучших в то время. Ты не можешь себе представить, как быстро он играл – его пальцы в одно сплошное пятно сливались. Он играл на бешеной скорости – в модном «оклахомском» стиле. Потом там был Чарли Янг, который и на саксофоне, и на трубе играл, причем и на том и на другом очень хорошо. И еще я познакомился с «Президентом», Лестером Янгом, когда он приезжал в Сент-Луис из Канзас-Сити. У него в бэнде на трубе играл Шорти Макконнел, а иногда я приходил к ним со своей трубой. Да, с Презом играть было здорово. Я многому научился, следя за его манерой на саксе. Между прочим, в своей игре я пытался воспроизводить его фирменные саксофонные пассажи. Еще там был Фэтс Наварро – из Флориды или из Нового Орлеана. Никто о нем ничего не знал, но играл этот стервец неподражаемо. Мой ровесник, он уже имел свое собственное представление об игре. Фэтс был из оркестра Энди Керка и Ховарда Макги, тоже фантастического трубача. Однажды на джеме публика устроила нам овацию. Кажется, в 1944 году. Когда я послушал их оркестр, я стал боготворить Ховарда, он даже немного потеснил в моем представлении Кларка Терри, но все это еще было до того, как я услышал Диззи.

Примерно в это же время я познакомился с Сонни Отитом. Он играл в бэнде Тайни Брэдшоу, а между выступлениями в своем клубе приходил поиграть с нами в «Рамбуги». Сонни Ститт, услышав наш оркестр и меня, подошел ко мне с предложением поехать на гастроли с Тайни Брэдшоу. Я тогда до того разволновался, что не мог дождаться, пока приду домой и спрошу у родителей разрешения. К тому же Сонни сказал, что я похож на Чарли Паркера. Все ребята в его бэнде зачесывали волосы назад, все стильно одевались – в смокинги и белые рубашки – и говорили и вели себя, как самые крутые на свете. Понимаешь, что я имею в виду? Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Но родители не разрешили, потому что я еще не закончил школу. Заработал бы я у них всего 60 долларов, на 25 долларов меньше, чем в «Синих дьяволах» у Эдди Рэндла. Думаю, больше всего меня привлекала идея попутешествовать с большим известным бэндом. К тому же они казались мне такими клевыми и так клево одевались! По крайней мере, так мне тогда казалось. У меня были и другие гастрольные предложения – от Иллинойса Джеккета, от «Сборщиков хлопка» Маккинни и от А. Дж. Салливана. Им мне тоже пришлось отказать – до окончания школы. Господи, как же не терпелось мне поскорее закончить школу – чтобы спокойно заниматься музыкой и жить своей жизнью. Я все еще был тихим, застенчивым мальчиком. Все еще мало говорил. Но внутри постепенно менялся. И был просто помешан на моде – одевался с иголочки, в общем, как говорят в Сент-Луисе, наряжался, как кобель на случку.

В смысле музыки дела мои шли как нельзя лучше, но дома было плохо. Родители вконец разругались и были на грани развода. Они разошлись, кажется, в 1944 году, не помню точно. Сестра Дороти начала учиться в университете Фиск, и к тому времени все в Ист-Сент-Луисе стали догадываться, что Вернон гомосексуалист. В те времена к этому не так просто относились, как сейчас.

Отец купил ферму в 300 акров в Милстеде, в Иллинойсе, еще до развода с матерью. Ей там в компании с «призерами» – лошадьми, коровами и свиньями, которых выращивал отец, – не нравилось. В отличие от отца, она не любила сельской жизни. А он начал много времени торчать на ферме, и наверняка это тоже подтолкнуло их к разводу. Мать не готовила и не убирала в доме. Поэтому у нас были кухарка и горничная. Но и это не прибавило ей счастья. А мне в Милстеде нравилось – я там катался на лошадях и все такое. Там было красиво и спокойно. Мне всегда такая обстановка нравилась. На самом деле эта ферма напоминала мне дом дедушки, только она была больше. Дом белый, в колониальном стиле, и в нем двенадцать или тринадцать комнат. Двухэтажный, а рядом домик для гостей. Там было по-настоящему красиво – поля, деревья, цветы. Я очень любил там бывать.

После развода родителей наши отношения с матерью совсем испортились. Я остался с ней, но у нас ни в чем не было согласия, и когда отца рядом не стало, – а он постоянно ограждал меня от нее, – у нас были сплошные скандалы. Я становился самостоятельным, но, думаю, основным поводом наших с матерью ссор было мое увлечение Айрин Берт.

Мать хорошо относилась к Айрин, но, узнав, что та ждет ребенка, пришла в ярость. Она собиралась отправить меня учиться в университет, а тут проблема. Отец, как я уже говорил, никогда не любил Айрин, хотя потом все же смягчился. Когда я узнал, что Айрин беременна, я сказал отцу, a он ответил: «Да? Ну и что? Я позабочусь об этом». Но я сказал: «Нет, папа, так не пойдет. Это моя забота. Я этому виной, и так как я все-таки мужчина, то должен взять на себя ответственность». Он помолчал и сказал: «Слушай, Майлс, вполне возможно, что это вовсе и не твой ребенок, известно, что она и с другими черными парнями путалась. Ты не воображай, что был у нее единственным. У нее были другие, много других». Я знал, что Айрин гуляла с одним фраером по имени Уэсли, забыл его фамилию, старше меня. И я знал, что она гуляла с барабанщиком Джеймсом – коротышкой, который играл в Ист– Сент-Луисе. Я их иногда видел вместе. Ну и что, Айрин была красивой и очень нравилась мужчинам. Так что ничего нового отец мне не сообщил. Но я был убежден, что ребенок – мой, и собирался признать его и сделать все как положено. Отец страшно разозлился на Айрин за ее беременность. Думаю, это было самой серьезной нашей с ним проблемой. В общем, я закончил школу Линкольна в январе 1944 года, хотя диплом получил только в июне. И в тот же год родился наш первый ребенок, дочь Черил.

К тому времени я уже зарабатывал около 85 долларов в неделю – у Эдди Рэндла и в других бэндах – и покупал себе самые модные костюмы от Brooks Brothers. Купил я себе и новую трубу, так что все складывалось как нельзя лучше. Но проблемы с матерью выходили за всякие рамки, и было понятно, что нужно что-то предпринимать, к тому же у меня ведь была и своя семья.