А мы получали 500 долларов за шоу и делили их на шесть рыл, при этом он получал 200 долларов только за то, что объявлял номер и расхаживал по сцене, как надутый вонючий индюк. Когда мы его на всем этом поймали, он взбесился, стал все отрицать и кричать, что мы неблагодарные твари.

Ну это ли не типичное поведение белого? Когда мы вернулись в Нью-Йорк, все были сыты по горло дерьмом Сида. Мы его не ненавидели, просто было противно рядом с ним находиться.

Когда турне закончилось в Нью-Йорке, Сид был должен Джей-Джею пятьдесят долларов, и Джей– Джей потребовал у него эти деньги. Сид его послал. Такой был высокомерный сукин сын. Тогда Джей-Джей дал Сиду в челюсть по фальшивым зубам. Они сцепились и покатились по полу. Я сам не видел, как это произошло, мне Милт рассказал, когда мы поздно вечером, уколовшись, возвращались домой. Ну, тогда Сид и призвал на помощь гангстеров – они пришли в клуб проучить Джей-Джея, может быть, даже убить. Мы все там стояли, когда они ввалились – точь-в– точь как в гангстерском боевике. В больших шляпах, с сигарами, в черных костюмах и все такое, выглядели так, будто могли нас всех как мух перебить. Они спросили меня, дружок ли я Джей– Джея, я им сказал, что если Джею что-то угрожает, то да, я его дружок. Все наши ребята сгрудились позади Джея. Но тут Сид, который первый и заварил-то эту кашу, всех вдруг успокоил и отдал Джею деньги, но вообще-то это была жутковатая история.

В это время у меня была белая подруга по имени Сьюзан Гарвин – блондинка, с большими красивыми сиськами, она была похожа на Ким Новак. Я потом написал для нее «Lazy Susan». Она хорошо ко мне относилась – давала мне деньги и вообще была доброй бабой. Она меня любила. Мне она тоже очень нравилась, но из-за моей зависимости секса у нас с ней было немного, хотя, если уж это случалось, мне было с ней хорошо. У меня были и другие девушки, снабжавшие меня деньгами, целый полк. Но большую часть времени я проводил со Сьюзан. И еще я встречался с той самой богатой белой, с которой я познакомился еще в Сент-Луисе, позже она разыскала меня в Нью-Йорке. Я буду называть ее Элис, потому что она жива и мне не хочется, чтобы у нее были из-за меня неприятности; к тому же она замужем. Обе они были настоящими красотками и обе давали мне деньги. Но мне больше нравилась Сьюзан, я часто брал ее с собой в клубы.

Кроме этого, ничего особенного в 1952-м не происходило. Я все еще пытался встать на правильный путь. Но, как рассказывал Сесил Тейлор, в это время якобы произошла одна история, я, правда, ничего такого не помню. Это история про Джо Гордона, отличного трубача из Бостона, Сесил Тейлор тоже оттуда. Так вот, Сесил говорил, что однажды Джо пришел в «Бердленд» поиграть со мной джем, и, когда он заиграл, я, мол, ушел со сцены – так он хорошо играл, – пока ко мне не подбежал Птица и не сказал: «Да ты же Майлс Дэвис, ты никому не должен уступать свое место!» Я якобы вернулся на сцену и просто стоял там, не играя. Кто-то из критиков даже написал, что тот парень смог утереть мне нос только потому, что у меня в 1952 году было «искаженное сознание». Я, правда, ничего подобного не помню. Может, это и было, но я не думаю. (Джо Гордон погиб при пожаре в 1963 году, и он ничего особенного не достиг – однажды сыграл с Телониусом Монком в одном из альбомов. Так что сам он не может подтвердить эту историю, а другой парень, Сесил Тейлор, всегда меня ненавидел, с того момента, как я сказал ему, что он не умеет играть, так что он мог что угодно наплести из мести.)

Тысяча девятьсот пятьдесят третий год начался для меня хорошо, я делал запись для «Престижа» с Сонни Роллинзом (который вышел из тюрьмы), Птицей (которого на обложке обозначили как Чарли Чен), Уолтером Бишопом, Перси Хитом и Филли Джо Джонсом на ударных (с ним мы были закадычными дружками в то время). Птица был связан эксклюзивным контрактом с фирмой «Меркурий» (кажется, к тому времени он уже не работал для «Верв»), поэтому ему и пришлось записаться под псевдонимом. Птица завязал с героином: Реда Родни арестовали и снова отправили в тюрьму Лексингтон, и Птица боялся, что полиция следит и за ним. Вместо обычных убойных доз героина он вливал в себя огромное количество спиртного. Помню, однажды на репетиции он выжрал литр водки, так что к тому времени, когда инженер поставил пленку для записи, уже ничего не соображал.

На сессиях грамзаписи у нас было как бы два лидера. Птица обращался со мной, будто я его сын или будто это я в его оркестре. Но это была моя запись, и мне пришлось сказать ему об этом в лицо. Это было нелегко – он все время придирался ко мне то из-за одного, то из-за другого. Один раз я на него очень сильно разозлился, даже пришлось его отшить – я сказал ему, что никогда не поступал с ним так на его репетициях. Сказал ему, что всегда, когда играл для него, вел себя профессионально. И знаешь, что этот мерзавец ответил мне? «Ол райт, Лили Понс…[10] Чтобы создать прекрасное, нужно страдать – из устрицы получается жемчужина». И все это с дурацким британским акцентом. А потом эта сволочь заснула. Я просто рвал и метал, даже стал в игре ошибаться. Айра Гитлер, выпускавший эту пластинку для Боба Уайнстока, вышел из будки и сказал, что я дерьмово играю. Но к тому моменту я уже был сыт всем этим по горло, стал паковать трубу и собрался уходить, как вдруг Птица говорит: «Майлс, что ты делаешь?» Я передал ему слова Айры, и Птица говорит: «Да ладно тебе, Майлс, давай еще сыграем». И мы начали играть —и сыграли на этот раз действительно хорошо.

Мне кажется, мы сделали эту запись в январе 1953 года. Точно помню, что через некоторое время после этого я записал еще одну пластинку для «Престижа» с Элом Коном и Зутом Симсом на тенор-саксофонах, с парнем по имени Сонни Труит на тромбоне, Джоном Льюисом на фортепиано, Леонардом Гаскином на контрабасе и Кении Кларком на ударных. Боб Уайнсток сильно огорчился из-за нашей с Птицей ссоры на последнем альбоме и решил собрать группу из более «респектабельных» музыкантов, хотя бы в студии, которые не валяют дурака под кайфом.

Но мы-то с Зутом и сами были наркотой и таки приняли дозу до записи в тот день. Но в итоге все вышло удачно, все очень прилично играли. Почти никто не исполнял соло – по-моему, только я один раз и Джон Льюис один раз, а так там было много ансамблевой музыки. Я играл лучше, чем обычно в последнее время.

После этого альбома я через некоторое время сделал еще один для «Блю ноут» с Джей-Джеем, Джимми Хитом на теноре, Гилом Коггинсом на пианино, Перси Хитом на басу и Артом Блейки на ударных. Я запомнил день той записи, потому что помимо исполнения музыки мы с Джимми Хитом обдумывали, как бы нам купить героина у пианиста Элмо Хоупа, который жил на 46-й улице и приторговывал наркотиками. Мы записывались недалеко от его дома и хотели купить у него героина, чтобы выхватить кайф до записи. Джимми и я ужасно себя чувствовали: нам необходимо было подпитать сидящих внутри нас монстров. Мы сказали Альфреду Лайону, продюсеру и владельцу «Блю ноут», что Джимми нужны язычки для трубы. Потом я сказал Альфреду, что мне нужно пойти с Джимми, чтобы помочь ему донести коробку с этими язычками.

О господи, ты же знаешь, что коробка с язычками не больше мыльницы, и понятно, что для того, чтобы донести ее, сил таких двух оглоедов, как мы, совершенно не требуется. Уж не знаю, поверил этому Альфред или просто махнул на нас рукой. В общем, мы на этой записи сильно торчали. Арт Блейки тоже был в кайфе, но после той истории в Лос-Анджелесе, когда нас с ним арестовали и он донес на меня, я ему уже больше не доверял.

Мы исполнили одну из тем Джимми Хита, которая называлась «СТА» – это инициалы одной красотки – наполовину китаянки, наполовину черной – по имени Конни Тереза Энн. Помню, однажды мы с Джимми и Филли играли в Филадельфии в «Рейнолдз-Холл» – со мной была Сыозан, белая красавица, с Джимми – Конни, а с Филли – очень красивая пуэрториканка. Они были до того хороши, что все на этих концертах были сражены наповал. Мы их называли «девушки Объединенных Наций».

У меня была еще одна запись в 1953 году, а потом еще одна – когда был записан концерт в «Бердленде», где я заменил Диззи в его оркестре. Я два вечера выступал в «Бердленде», а между этими выступлениями записывался, так что мои челюсти к тому времени были в порядке – я регулярно играл. А записался я в составе квартета: я, Макс Роуч, Джон Льюис и Перси Хит, это было для «Престижа».

У меня была возможность растянуть свою игру в этом альбоме, так как я был главным солистом. Плюс в одной теме Чарли Мингус играл на фортепиано – по-моему, в «Smooch». Все очень хорошо тогда сыграли.

Но вот выступления в «Бердленде» раздражали меня ужасно, и не из-за музыкантов, которые были великолепны, а из-за одного поганого певца по имени Джо Кэррол, постоянно паясничавшего. Я люблю Диззи, но ненавижу его клоунскую манеру на потеху белой публики. Но это было его делом, потому что это был его оркестр. Но когда мне пришлось целых два концерта видеть этого Джо Кэррола, господи, да меня от него замутило. Но мне были необходимы деньги, и я все, что угодно, мог сделать для Диззи. Но тогда я решил для себя раз и навсегда, что никогда не буду участвовать в таких унизительных представлениях. Если люди придут послушать меня, они будут слушать музыку – и только.

Я окончательно превратился в раба наркотиков. К этому времени полицейские привычно заставляли меня засучивать рукава и искали свежие следы уколов. Поэтому тогдашняя наркота приспособилась колоть героин в вены ног. Но когда полицейские стаскивали тебя со сцены и начинали проверку, это был ужасный позор. Особенно они гонялись за музыкантами в Лос– Анджелесе и Филадельфии – там для них слово «музыкант» означало «наркоман».

Сводить концы с концами мне помогали женщины; каждый раз, когда мне действительно что-то было необходимо, я шел к ним. Если бы не они, не знаю, удержался ли бы я от каждодневных краж – удела многих наркоманов. Но, даже несмотря на их помощь, я совершил некоторые поступки, о которых потом сожалел, – например, в случае с Кларком Терри или когда я силой выбил из Декстера Гордона деньги на героин. Я постоянно все это проделывал. Закладывал все, что попало, иногда чужие вещи, а потом они пропадали – трубы, одежда, драгоценности, – денег на выкуп у меня не было. До воровства я, правда, не опускался и поэтому не рисковал попасть в тюрьму, хотя после публикации о нас с Артом Блейки в «Даун Бите» и после того, как Кэб Кэллоуэй порассказал всякого дерьма о нас, наркоманах, Алану Маршаллу и потом все это попало в журнал «Эбони», где наряду с другими было упомянуто и мое имя, мы могли очень легко залететь в тюрьму. А все потому, что никто не давал нам работы.

Нас и так недолюбливали из-за музыки, которую мы играли, а тут еще стало известно, что мы наркоманы… В общем, хуже некуда. На меня стали смотреть совсем по-другому – будто я грязный и что-то в этом роде. Люди смотрели на меня с жалостью и ужасом – раньше такого никогда не было. В той статье были помещены наши с Птицей фотографии. Я так и не простил Алану Маршаллу, да и Кэбу Кэллоуэю, того дерьма, что они вылили на нас в той статье. Мы тогда сильно пострадали. Многие, о ком он писал, так и не оправились после этого: он был в то время на гребне, и к его словам прислушивались.

Мне всегда казалось, что наркотики нужно легализовать, чтобы эта проблема не была уличной проблемой. Я не понимаю, почему такие люди, как Билли Холидей, должны умирать, пытаясь перебороть свою зависимость от наркотиков, стараясь начать новую жизнь? Мне кажется, было бы лучше, если бы наркотики были ей доступны, может быть, через врача, и ей не нужно было бы преступать закон, чтобы доставать их. То же самое и с Птицей.

Однажды вечером в конце весны или летом 1953 года я стоял у клуба «Бердленд». Как раз после или, может быть, во время того, как я заменял там Диззи. Сейчас говорят, что это произошло в 1953 году в Калифорнии. Год правильный, но место неправильное. Это случилось в Нью-Йорке.

Стою я на улице у «Бердленда», веселый, клюю носом и все такое, на мне грязная одежда, и вдруг ко мне подходит Макс Роуч, оглядывает меня и говорит, что я «отлично» выгляжу. Потом кладет мне в карман пару новеньких стодолларовых купюр, понимаешь? Так вот он и появился передо мной – чистенький как стеклышко, преуспевающий – и все потому, что страшно следил за собой.

Ну а мы ведь с Максом почти как братья, понимаешь? Господи, мне тогда стало жутко стыдно, и, вместо того чтобы взять у него деньги, преспокойно купить героина и уколоться, как я это обычно делал, я позвонил отцу и сказал, что еду домой – пытаться еще раз избавиться от своей привычки. Отец всегда поддерживал меня, он и на этот раз предложил мне приехать, и я так и сделал – уехал со следующим автобусом в Сент-Луис.

Оказавшись в Сент-Луисе, я снова начал встречаться со своей подружкой Элис. Но, как обычно, очень скоро я от скуки готов был на стенку лезть и опять начал ширяться. Совсем немного, но меня это сильно огорчало. В конце августа или начале сентября 1953 года Макс Роуч позвонил мне из Нью-Йорка или из Чикаго и сказал, что едет с Чарли Мингусом на машине в Лос– Анджелес, чтобы заменить Шелли Манна в концерте «Все звезды клуба „Лайтхаус» Говарда Рэмзи». Он будет проезжать Ист-Сент-Луис и хотел бы остановиться и повидать меня. Я сказал ему, чтобы он приезжал и остановился на ночь у моего отца в Милстадте. Они были поражены огромным домом отца, тем, что у него горничная и кухарка и все такое, что у него коровы, лошади и свиньи-призерки. Я дал Максу с Мингусом шелковые пижамы. В любом случае было здорово повидаться с ними. Макс, как обычно, совершенно не употреблял, приехал на новеньком «олдсмобиле» – он тогда прорву зарабатывал. К тому же у него была подружка с кучей денег, которая щедро делилась с ним.

Всю ночь мы проговорили о музыке. Это был для меня настоящий праздник! И когда они вот так просто ко мне завалились, я понял, что страшно скучаю по нью-йоркским ребятам и по нью-йоркской музыке. К тому времени у меня уже осталось мало общего со старыми дружками из Ист-Сент-Луиса, хоть я и любил их как братьев. Все, больше я не мог киснуть в этом городишке, я был там не у дел – образ мыслей у меня стал нью-йоркским. Когда Макс с Мингусом собрались уезжать на следующий день, я решил поехать с ними. Отец дал мне денег, и я двинул с ними в Калифорнию.

Это было нечто – эта наша поездка в Калифорнию. Мы с Мингусом всю дорогу ругались, а Макс примирял нас. Мы спорили из-за белых, и Мингус вошел в страшный раж. В то время Мингус ненавидел белых лютой ненавистью, на дух не переносил всю белую культуру, и особенно он не выносил белых мужиков. В сексуальном отношении он был не против белых женщин или восточных, но то, что ему могла понравиться белая девушка, не смягчало его ненависти к белым американским мужчинам, особенно к так называемым ВОСПам [11] . А потом мы все – Макс, Мингус и я – затеяли дискуссию о животных. После того как Мингус сказал, что все белые – животные. А потом заговорил о настоящих живых животных: «Если бы ты увидел животное, а ты бы вел свою новую машину и оно оказалось на дороге, ты бы свернул, чтобы не сбить его и разбил бы свою новую машину, или ты постарался бы остановиться или просто наехал бы на него? Что бы ты сделал?»

Макс говорит: «Ну, я бы задавил скотину, а что мне остается – остановиться и попасть в аварию, если за мной кто-то едет? Или что, разбить мою новую машину?»

Мингус разъярился: «Вот видишь, ты думаешь, как все белые. Именно так рассуждает белый мужик. Он тоже раздавил бы несчастное животное, ему все равно, убьет он его или нет. Я? Я лучше разобью машину, но не убью маленькое беззащитное животное». Вот так мы все время и беседовали по пути в Калифорнию.

Потом, когда мы заехали в настоящую задницу мира, кажется в Оклахому, у нас закончились цыплята, которые нам дала в дорогу кухарка отца, так пришлось остановиться, чтобы перекусить. Мы попросили Мингуса зайти в ресторан и принести чего-нибудь – у него была очень светлая кожа и он мог сойти за иностранца. Мы знали, что нам там запрещено было есть, и попросили его вынести каких-нибудь сэндвичей. Мингус вышел из машины и пошел к ресторану. Тогда я сказал Максу, что, может, зря мы его послали, он ведь такой псих.

Неожиданно скоро возвращается Мингус, злой как черт.

–Эти проклятые белые не пустят нас там поесть. Эх, взорвать бы гадюшник!

Я говорю:

– Да сядь ты, успокойся. Да садись же, Мингус, и заткни свою поганую глотку. Если скажешь хоть слово, я тебе башку бутылкой разобью, нас из-за твоей пасти могут в тюрьму посадить.

Тогда он немного успокоился – ведь в те времена в тех местах черных стреляли как мух, не глядя.

Причем все это сходило белым с рук, закон был на их стороне. Так вот мы и ехали в Калифорнию, на родину Мингуса.

Оказалось, я Мингуса не так хорошо знал, как думал. С Максом мы уже бывали вместе в турне, так что знали, чего ждать друг от друга. Но я еще ни разу никуда не ездил с Мингусом, так что не представлял себе, какой он не на сцене, хотя еще раньше, в Калифорнии, у нас с ним была уже одна размолвка из-за Птицы. Я в общем спокойный, не особенно разговорчивый, и Макс такой же.

Но Мингус! Господи, да этот попугай не затыкался ни на секунду. Причем в основном он распространялся на страшно серьезные темы, но иногда нес полную чепуху. Через какое-то время его болтовня стала страшно действовать мне на нервы, именно тогда я и пригрозил, что дам ему по башке бутылкой, невозможно было его выносить. Но Мингус был крупный подлец, и не думаю, что он испугался меня, ничего подобного. Но все же он притих – на время, – потом, правда, снова принялся болтать.

До Калифорнии мы добрались совершенно разбитые и, высадив Мингуса, поехали с Максом в его гостиницу. Макс играл в «Лайтхаусе» в Хермоза-Бич, это всего один квартал от океана. И вот как-то раз Макс разрешил Мингусу воспользоваться его машиной, а у Мингуса отскочило колесо.

Представляешь, как он уделал машину. Налетел на пожарный водоразборный кран, чтобы не задавить кошку. О господи, я чуть со смеху не подох – ведь о подобной ерунде он и твердил всю дорогу! Макс рассвирепел ужасно, и они снова начали спорить.

В Калифорнии мне иногда везло. Я несколько раз сыграл джем с некоторыми музыкантами из «Лайтхауса», а они потом сделали пластинку. В то время Чет Бейкер считался самым-самым джазовым трубачом, а он был из Калифорнии. Он играл джем в «Лайтхаусе» в тот же вечер, когда и я. Тогда мы с ним в первый раз встретились, и ему было неловко от того, что он только что получил звание «лучшего трубача 1953 года» по опросу «Даун Бита». Мне кажется, он понимал, что не заслуживает этого звания, – ведь Диззи и многих других музыкантов проигнорировали. Я лично против Чета ничего не имел, хоть меня и бесили те идиоты, что выбрали его. Чет – приятный, даже классный парень и хороший музыкант. Но мы оба знали, что многие вещи он копировал у меня. Поэтому потом он говорил, что в тот первый день, когда мы с ним встретились, он нервничал, зная, что я среди публики.

И еще одна моя крупная удача в том турне – я познакомился с Франсис Тейлор. Потом она стала моей женой – первой женщиной, на которой я официально женился. В Калифорнии я выглядел лучше, чем в Нью-Йорке: накупил себе красивой одежды и сделал химию. Однажды Бадди – художник-ювелир, с которым я тогда дружил, – взял меня с собой отнести коробочку с драгоценностями клиентке – подарок на день рождения от богатого белого парня. Эта девушка танцевала в группе Кэтрин Данэм. Бадди сказал, что эту лисичку-танцовщицу зовут Франсис и что он хочет познакомить меня с ней.

Когда мы пришли на Сансет-бульвар, Франсис спустилась по ступенькам, и Бадди вручил ей коробочку. Беря у него эту коробочку, она посмотрела на меня и улыбнулась. Я был в очень модном прикиде. А она была такая красивая, что у меня даже дыхание сперло, и я вытащил из кармана листок бумаги, написал свое имя и номер телефона и отдал ей, но при этом сказал, что нечего ей на меня так лупиться. Она покраснела и, когда мы стали уходить, поднялась по лестнице и посмотрела мне вслед через плечо. Я сразу понял, что понравился ей. Весь обратный путь Бадди восхищался ею и сказал, что точно знает, что я ей понравился.

В то время у Макса была отличная чернокожая подружка по имени Салли Блэр, он по ней с ума сходил. Она была очень красивая, из Балтимора, выглядела как шоколадная Мэрилин Монро. У него с ней было много неприятностей. С Максом мне всегда приходилось следить за тем, что я говорю, он насчет некоторых вещей был очень чувствительным. И всегда очень прилично вел себя со своими подружками. Но Салли так допекла его своими выходками, что он начал подумывать о ком-нибудь другом.

Познакомившись с Джулией Робинсон (она сейчас замужем за Гарри Белафонте), он не на шутку влюбился. А мне сказал, что у Джулии есть подруга, с которой он хотел бы меня познакомить. И начал рассказывать, как хороша эта девушка. Я сказал: о'кей, отчего не познакомиться.

У меня тогда был такой настрой, что мне казалось – могу получить любую женщину, какую захочу. Мы поехали встретиться с девушками, и вдруг я вижу Франсис. Она посмотрела на меня и сказала: «Это ты приходил с Бадди в мой мотель, когда он принес мне украшения». Я говорю:

«Правильно». И сразу же нам с Франсис показалось, что мы всю жизнь знакомы. Макс был поражен. Он сказал, что это и есть та девушка, о которой он мне говорил. В первый раз я встретил ее по счастливой случайности. Но когда меня с ней снова познакомил Макс, я понял, что у нас обязательно что-то будет, – и она почувствовала то же самое.

В то наше первое свидание Макс с Джулией сидели на переднем сиденье машины Макса, а мы с Франсис и еще одна танцовщица, по имени Джеки Уолкотт, сидели сзади. Так все мы и ездили туда-сюда, как вдруг Джулия сказала, что ей хочется кричать. Тогда Макс говорит: «Ну что ж, раз хочется, так и кричи на здоровье». И Джулия начала вопить изо всех сил.

Я говорю Максу: «Ты что, с ума сошел? Не знаешь, где мы находимся? Мы в Беверли-Хиллз, причем мы с тобой черные, а она белая. Полиция нас на куски разорвет. Ты, давай заткнись». И она заткнулась. Но у нас в ту ночь был настоящий праздник. Мы поехали к Би, потусовались у него, послушали его бредни. Он выдавал примерно такое: «Дик, где ты нашел этих уродок? Ну и коровы!» Би вечно подкалывал. А нам было весело.

Вскоре я наладил постоянный контакт с одним сбытчиком героина и стал являться в «Лайтхаус» на Хермоза-Бич накачанный, и это страшно смущало Макса. У него самого в то время дела шли как нельзя лучше. А моя зависимость опять тащила меня вниз, хотя я никак не хотел это признать.

В общем, были мы с Максом – по-моему, в его день рождения – в «Лайтхаусе». И вышли постоять на улицу. Дома в Ист-Сент-Луисе я занимался дзюдо, у меня был с собой нож, и я собирался показать Максу, что могу отобрать нож у любого, кто вздумает напасть на меня. Я дал ему нож и сказал, пусть притворится, что нападает на меня. Когда Макс это сделал, я перебросил его через плечо и отобрал у него нож, да? И он сказал: «Майлс, здорово у тебя получается». Я положил нож обратно в карман и позабыл про него.

Позже, когда мы стояли у бара и пили, Макс сказал: «Ты заплатишь». Я говорю, шутя: «Ты богатый, твой день рождения, сам плати». Но бармен, подслушавший наш разговор и недолюбливавший меня, сказал мне, пока Макс поднимался на сцену: «Иди сюда, мне нужны мои деньги». Я ему говорю, что заплатит Макс – когда закончит выступление. Мы с барменом стали пререкаться, и наконец он говорит мне: «Я тебе задницу надеру после работы». А он белый, понятно? Макс вернулся и сказал этому дяде: «Зачем ты так говоришь? Он ведь ничего тебе не сделал». И Макс заплатил, но к этому моменту дядя совсем взбесился. Макс засмеялся и посмотрел на меня, будто хотел сказать: «А ты ведь у нас крутой. Интересно, как ты справишься с этим психом». Потом он снова пошел на сцену исполнять последний сет. А тот гад опять за свое – как он мне задницу надерет, ну я ему и говорю: «А чего тебе ждать конца рабочего дня, мерзавец, давай начинай, прямо сейчас и разберемся». И вот этот кретин выходит ко мне из-за стойки бара. Я заметил, что он левша, так что легко увернулся от его удара и ударил его прямо по голове, отбросив на стулья, где сидели посетители. Макс на сцене застыл от ужаса с глупой улыбкой на роже. Народ завопил и стал прятаться. Свора барменских приятелей схватила меня, кто-то вызвал полицию. И все это время Макс оставался на сцене. И не переставал играть.

Друзья бармена чуть не покалечили меня, но вышибала вовремя разнял нас. Приехала полиция. Так вот, все в клубе белые, кроме нас с Максом. Чернокожим в то время не дозволялось даже близко подходить к «Лайтхаусу». Меня забрали в участок, и я сказал там, что бармен назвал меня черным вонючим нигером (и это чистая правда) и первый меня ударил. И вдруг я вспомнил про нож у меня в кармане. Тут я жутко перепугался: если бы его нашли у меня, я точно знаю, что сидеть моей заднице в тюрьме. Но меня не обыскали. Потом я вспомнил, что мой дядя Уильям Пикенс был шишкой в Национальной ассоциации содействию прогрессу цветного населения, я сказал об этом полицейским, и меня отпустили. К этому моменту в участок подъехал Макс и увез меня домой. Я был злее черта и сказал: «Ты, гад, как ты допустил, что меня вот так забрали?» И это его страшно развеселило.

Вскоре мои дела опять пошли плохо, и даже Максу надоело возиться со мной. Я снова позвонил отцу и попросил его прислать денег на автобус. На этот раз я твердо решил покончить со своим монстром и ехал домой с одной этой мыслью.

Из Ист-Сент-Луиса я сразу поехал на ферму отца в Милстадт. Сестра приехала туда из Чикаго, и мы с ней и с отцом долго гуляли по окрестным полям. Наконец отец сказал: «Майлс, если бы тебя терзала женщина, я бы посоветовал тебе оставить ее и найти другую. Но наркотики… Я ничего не могу сделать для тебя, сынок, я могу только дать тебе любовь и поддержку. Всю основную работу ты должен проделать сам». После этих его слов они с сестрой ушли и оставили меня одного. У него был домик для гостей в две комнаты, где я и поселился. Я закрыл за собой дверь и не выходил, пока не избавился от наркотической зависимости – разом, методом «холодной индейки».

Мне было ужасно плохо. Я хотел кричать, но не мог, боялся, что отец придет ко мне из своего большого белого дома узнать, в чем дело. И приходилось всю боль загонять внутрь. Я слышал голос отца на улице, когда он шел мимо, останавливался и прислушивался к тому, что происходит. Когда он был близко, я молчал. Просто валялся в темноте, потея как тысяча чертей.

Мне было ужасно плохо, когда я изгонял из себя наркотического монстра. Все тело болело – шея, ноги, все суставы окоченели. Как при сильнейшем артрите или тяжелой форме гриппа, только еще хуже. Я не могу описать эти ощущения. Все суставы воспалены и неподвижны, дотронуться до них невозможно, начинаешь кричать от боли. Массаж был бы немыслим. Такую боль я потом испытывал после операции на бедре. И эта боль не проходит, ее ничем не остановить. Кажется, что умираешь, и если была бы гарантия, что через две секунды умрешь, то с радостью согласился бы на это. Принял бы смерть как подарок, как избавление от пытки жизни. В какой-то момент я пытался выброситься из окна – квартира была на втором этаже, – чтобы удариться, потерять сознание и хоть немного поспать.

Но потом подумал, что опять ведь не повезет, только переломаю свои гребаные ноги и буду еще больше страдать.

Так прошли семь или восемь дней. Есть я не мог. Пришла моя девушка Элис, мы с ней потрахались, и, клянусь, мне стало еще хуже. Я ведь уже два или три года вообще не испытывал оргазма. У меня страшно разболелись яйца и все тело ныло. Так продолжалось еще пару дней, потом я начал пить апельсиновый сок, но меня рвало.

И вдруг наступил день, когда мои страдания закончились – вот так сразу. Закончились. Полностью. Я почувствовал себя лучше – мне стало хорошо, я очистился. Я вышел и пошел, вдыхая чистый, свежий воздух, к дому отца. Когда он меня увидел, его лицо озарилось широкой улыбкой, мы обнялись и заплакали. Он знал, что я переборол свой недуг. Потом я уселся и начал есть все подряд, потому что оголодал как пес. Не помню, чтобы я когда-нибудь столько ел – ни до этого, ни после. А потом я сел и стал думать, как мне начать жизнь заново, – и это была нелегкая задача.