7

Придя домой, я первым делом проверил, не пришел ли ответ на мой запрос о Лефевре. Ответа с Земли еще ждать и ждать, но с соседних планет кое-что поступило. Статьи были написаны на всех языках, кроме того единственного, на котором говорю я сам. Я поручил компьютеру сделать перевод, а пока он потел, занялся приготовлениями к бессонной ночи. Приготовления заключались, главным образом, в поисках заначки натурального кофе. Я точно помнил, что из тех шести банок, что Татьяна как-то раз привезла с Земли, по крайней мере одна должна была остаться. И я ее куда-то сунул, но куда — вспомнить не мог, впрочем, это не имело большого значения, поскольку Татьяна ее наверняка перепрятала перед отъездом. Она археолог и спрятать от нее что-либо — дело безнадежное. А сама она просто обожает прятать мои вещи, называя это уборкой. Потом издевается надо мной, мол, преступников ищу, а куда собственный бластер дел — не помню. Берх говорит, что это у нее такое профессиональное заболевание — все прятать. Превратности профессии понуждают Татьяну отыгрываться на мне. Если так рассуждать, то меня должно тянуть на преступления. И если Татьяна будет продолжать в том же духе, то она и станет моею первой жертвой. Так ей и скажу, когда приедет.

Кофе нашлось в банке из-под диетических тянучек, хотя я вспомнил, и теперь уже точно, что пересыпал его в похожую, но из-под какао. Тоже, кстати, привезенного Татьяной из очередной поездки на нашу историческую родину. Это она так Землю называет, хотя, что до меня, и Фаон сойдет за родину — историческую или фактическую — не важно. Только ни кофе, ни какао у нас не растет. Холодно слишком — даже на экваторе.

К тому времени, как я приготовил и кофе и то, чем можно его закусить, компьютер закончил перевод. Кроме работ самого Лефевра, тут были и более поздние варианты его теории. Все статьи касались построения некой математической модели, согласно которой работает человеческий разум. Да и не только человеческий, а вообще, любой «рефлексирующий» разум. Самые поздние работы читать мне бесполезно — там начиналась та математика, которую я уже плохо понимаю. Но ранние работы читать тоже особенно не хотелось — язык довольно-таки устаревший и вполне вероятно, что более важные для моего дела вещи появились позднее. И тут я вспомнил о Стасе. О том самом Стасе, который должен был лететь в экспедицию, но заболел, и вместо него полетела Татьяна. Она говорила, что он вроде как бывший математик. Занимался каким-то там, не побоюсь этого слова, структурализмом. Он бы смог помочь. Почему я не люблю обращаться за помощью к нашему штатному эксперту Хью Ларсону — скоро станет ясно.

Я залез в Татьянин справочник и без труда нашел его адрес-код. Стас оказался дома и, на первый взгляд, если и симулировал, то не слишком. Увидев меня он слегка опешил:

— Фед, я честно заболел! Я виноват, конечно, но так уж случилось… — начал он с ходу оправдываться

— Из-за тебя я опять поссорюсь с Татьяной! — я грозно наступал, поскольку понял, как можно использовать обострение комплекса вины у Стаса.

— Ну что я мог поделать! Ногу я сломал, ногу, вот смотри, — и он сунул мне в экран загипсованную конечность.

Она меня убедила.

— Ладно, ладно, убери копыто и слушай. Сегодня у тебя есть шанс загладить свою вину.

— До Татьяниного возвращения я весь к твоим услугам, — заверил он меня.

— Весь ты мне не нужен, — поспешил я его обрадовать, — нужны твои мозги. И потом, ты все равно там ни черта не делаешь. Сейчас я пришлю тебе кое-какие статьи, и ты должен в них разобраться. Обрати внимание на теорию Лефевра и на то, что из нее вышло. А если не разберешься, то все Татьянины дифирамбы по поводу твоих мыслительных способностей будут, отныне и навсегда, считаться подлым враньем, — страшно пригрозил я.

— Давай, шли, разберемся. С головою, слава богу, у меня все в порядке.

— Вот-вот, разберись, пожалуйста.

— А тебе это по работе нужно? — Стас подразумевал «Сектор Фаониссимо» (я надеюсь).

— По работе, по работе, — подтвердил я.

— Тогда, жду.

— Ладно, выздоравливай, — пожелал я ему напоследок.

Я расслаблено потягивал кофе и перелистывал присланные труды, стараясь отыскать что-нибудь более-менее понятное. Но, по-прежнему, оставалось неясным, как все эти научные результаты я мог бы применить на практике. Ведь то, что преступники считали для себя опасным, они уже уничтожили. Следовательно, даже если Стас очень постарается, на выходе я могу получить круглый ноль и ничего больше. Стоп, а почему они, то есть преступники, так убеждены, что полностью себя обезопасили? «Ну нет, дорогие мои, знание неуничтожимо», — порция коньяка все еще действовала, и я снова не заметил, как стал говорить сам с собою: "Сосед все видит, сосед все знает. И все, что он видит и знает, он сообщит в редакцию, — угадайте — какую? — правильно, в редакцию «Сектора Фаониссимо» — зловеще предупредил я невидимого собеседника. И принялся сочинять письмо обеспокоенного читателя в наш журнал. Вышло оно таким:

Почему я поселил Джона Смита на Оркусе — не знаю. Наверное, из-за нелюбви к этой планете. Слово «гоморобоиды» привлечет внимание тех, кто знает о гомоидах, а те, кому про гомоидов ничего не известно, сочтут, что речь идет о биороботах. Одно нажатие клавиши — и письмо отправилось плутать по накопителям, дабы сделать вид, что идет оно с Оркуса.

8

В девять утра я позвонил Виттенгеру, чтобы напомнить ему о данных мне вчера обещаниях. Я ожидал застать его, в лучшем случае, за завтраком. В экране появилась помятая полицейская физиономия. Судя по одежде, Виттенгер был уже при исполнении.

— Чего тебе? — буркнул он. После вчерашней совместной попойки и в честь наступившего похмелья он окончательно перешел на «ты».

— Вы уже встали? — удивился я, продолжая, по привычке, говорить ему «вы».

— А ты еще спишь, как погляжу, — проворчал полицейский. Он говорил куда-то в сторону, словно комлог мог передавать не только звук и изображение, но и запах. За спиной у Виттенгера мелькнула знакомая обстановка.

— Решили навестить вдову? — спросил я, в душе радуясь тому, как рьяно он принялся выполнять мои рекомендации.

— Теперь она больше не вдова, теперь Перк — вдовец, если б только был жив, — доходчиво объяснил Виттенгер.

— Погодите, погодите… вы хотите сказать, что Эмма Перк мертва? Я вас правильно понял? — переспросил я для верности.

— Правильно, правильно — мертвее некуда, — с профессиональным цинизмом подтвердил он.

— Вы там долго еще пробудете? Я сейчас приеду! — крикнул ему я и стал второпях собираться.

— Сиди лучше… — очевидно он хотел сказать «сиди лучше дома», но я выключил связь.

Наплевав на правило летать ниже километра только по часовой стрелке, я помчался прямиком на восток-юго-восток — к дому Перка. Для проникновения в дом я применил тот же метод, что и в день смерти Перка — верхом на ком-то из жильцов.

— Ну и кто тебя звал? — такими словами встретил меня Виттенгер.

— Вы если и зовете, то только в одно место… — огрызнулся я.

— В одно место мы не зовем, а посылаем, — обычный полицейский юмор.

Тело Эммы Перк лежало возле письменного стола, с которого пять дней назад я забрал комлог. Одета она была так, будто только что встала с постели: верхняя часть пижамы, домашний халат. Рядом с телом стояло рабочее кресло, над столом светился экран домашнего компьютера.

Из соседней комнаты раздались детские всхлипывания.

— Мальчик? — спросил я.

— Нет — девочка!… Разумеется, мальчик — он в порядке, сейчас с ним психиатр, — злобно вымолвил Виттенгер.

— Как зовут ребенка? — я вдруг вспомнил, что никогда не интересовался его именем.

— Также как и отца — Альм — Альм-младший.

— К чему давать ребенку имя отца? — удивился я.

— Теперь уж точно — не у кого спросить, — ухмыльнулся Витенгер.

— Как она умерла, уже известно?

— Шоковый разряд, вот видите — с правой стороны чуть ниже уха покраснение, — нагнувшись Виттенгер показал, куда был нанесен удар цефалошокером.

— Давно? — продолжал расспрашивать я. На удивление, Виттенгер мне отвечал.

— Часов в пять утра — плюс-минус.

— Оружие нашли?

— Нашли, вот… — майор показал мне пакетик с шокером, — цефалошокер был зажат в ее правой руке, — пояснил он.

— Черт, похоже накаркали мы вчера… — выругался я.

— В смысле? — не понял Виттенгер. Он не помнил ничего из вчерашнего разговора.

— В смысле, не сама ли она все это устроила, — ответил я. На трезвую голову произносить слово «самоубийство» невыносимо тяжело. — Следы какие-нибудь нашли?

— Все пробы сняли, расшифровывать будем в лаборатории — все равно спешить теперь некуда. А на это вы обратили внимание? — Виттенгер указал на экран. Я посмотрел. На экране была лишь одна строка:

Я НИКОГО НЕ УБИВАЛА

— так там было написано, черным по белому.

— Вот те раз… — пробормотал я, — предсмертная записка? Или один из тех знаков, о которых вы мне вчера толковали?

— О чем вы? Какие еще знаки? — несколько напряженно переспросил Виттенгер. Я попытался напомнить:

— Ну вспомните, вы говорили, что каждое наше движение — это знак…

— И я так говорил? Знаете что, забудьте-ка вы все, что я вам вчера наговорил, — посоветовал он.

— Уже забыл, — я поспешно последовал его совету, — так это она писала?

— Не знаю. Вводили не голосом, поэтому авторство установить невозможно. Следы на мануалке мы конечно проверим, но вряд ли результат анализа поможет нам ответить на вопрос, кто это написал.

Я находился в полнейшей растерянности.

— Ерунда какая-то получается. Предположим, что мы имеем дело с суицидом и текст писала она. Тогда почему она написала «никого», а не скажем «своего мужа» или «Альма Перка». Кого еще она не убивала? И если она и в правду никого не убивала, тогда и нет видимого мотива для того, чтобы покончить с собой.

Виттенгер возразил:

— Но ты же собирался обвинить ее еще в одном преступлении. Помнишь, ты просил узнать, где она находилась во время взрыва на Укене. Мне только что сообщили, что взорванный дом принадлежал Франкенбергу и не исключено, что во время взрыва он находился в доме. Кстати, я уверен, ты с самого начала знал, что взорвали Франкенберга, но мне ничего не сказал. Ты и в убийстве старика-профессора собирался ее обвинить?

— Даже если и так — откуда ей стало известно о наших планах. Как она могла догадаться, что мы хотим обвинить ее и в убийстве мужа, и в убийстве Франкенберга. К тому же, обвинение в двойном убийстве, при условии, что она их не совершала, еще не повод для суицида, особенно учитывая, что у нее есть ребенок. Если только… — я задумался.

— Если только что? — переспросил Виттенгер.

— Если она причастна к обоим убийствам, то текст предназначался именно для сына — чтобы тот не считал свою мать убийцей. А для нас ее предсмертное послание — своеобразный намек — мол, я все сделала за вас, закройте дело и не травмируйте ребенка, ведь от посмертных обвинений, все равно, нет никакого проку. И вот еще что… — я отвел Виттенгера в сторону так, чтобы остальные криминалисты не могли нас слышать. — Скажите честно, может, вы вчера вечером или ночью, спьяну, попытались поговорить с ней и сболтнули чего лишнего — ей или кому другому?

— Да за кого ты меня принимаешь, черт возьми?! — взревел полицейский. Все криминалисты, как по команде, подняли головы. Заметив их движение он тихо добавил: — Перестань пороть чушь. Я не первый год в полиции, и не тебе меня учить, а тем более — обвинять.

— Ладно, это я так, на всякий случай, — примирительно сказал я, — кстати, как вы так быстро тут оказались?

— В пятнадцать минут девятого сработала сигнализация, — ответил Виттенгер и поспешно пояснил, — нет, не от вторжения… По всей вероятности, мальчик, проснувшись утром и обнаружив вот это, — он кивнул в сторону мертвого тела, — нажал тревожную кнопку. Теперь этому учат детей с пеленок.

— Понятно. А чем вообще занималась Эмма Перк? — к своему стыду, я до сих пор не удосужился это выяснить.

— Вы разве не знаете? Ну вы даете… Она работала все в том же Институте Антропоморфологии, — Виттенгер, похоже, усомнился в моей профессиональной пригодности.

— С мужем? — спросил я.

— Нет, она работала в отделе изучения ретро-трансзональных чего-то там… — Виттенгер тоже не научился выговаривать длинные названия институтских отделов.

— Да, да, я понял — в том же отделе, что и Лесли Джонс.Странно, что я не обратил на нее внимание.

— Она работала под своей девичьей фамилией, — подсказал Виттенгер, — а вы что, знакомы с Джонсом?

— Не совсем. Мы виделись только раз и то — на похоронах.

— И вы думаете, он может быть замешан? — допытывался Виттенгер.

— Здесь кто угодно может быть замешан, — развел я руками, — особенно если считать смерть Эммы Перк убийством…

Мое замечание Виттенгеру не понравилось.

— Если Эмма Перк была убита, то текст на экране писал убийца. В таком случае, ему следовало бы написать признание и в убийстве Альма Перка, и во взрыве на Укене, а тут все наоборот.

Я возразил:

— Убийца не так глуп. Он мог предполагать, что в конце концов нам удастся доказать, что Эмма Перк никого не убивала, а отсюда будет следовать, что и ее смерть — никакое не самоубийство. Предположим, что у убийцы нет железного алиби только на время смерти Эммы Перк и ему жизненно важно, чтобы именно ее смерть все считали самоубийством.

— Туманно, очень туманно, — протянул Виттенгер, — мы пришли к тому с чего начали.

— А с чего мы начали? — поинтересовался я.

— С того, что ничего непонятно, — ответил он.

— Факт! — согласился я.

Несмотря на обещание, наша вчерашняя дискуссия о природе суицида никак не выходила из головы. Я попросил Виттенгера прислать мне дело того сбежавшего самоубийцы.

— А зачем оно вам? — удивился Виттенгер.

— Хочу сравнить… Там ведь вы точно исключили убийство?

— Абсолютно точно, — заверил он.

— Тогда пришлите, — еще раз попросил я его.

Виттенгер пообещал, но уж больно странно: сказал, что он, конечно забудет, но как только снова вспомнит, то сразу пришлет.

9

Из дома Перков я направился в Отдел. Со смертью Эммы Перк было потеряно последнее связующее звено в деле, которое я считал уже практически раскрытым. Ведь именно через нее я собирался выйти и на гомоидов, и на всех остальных участников преступной группы, если такая группа и в самом деле существовала. Но смерть Эммы Перк перевернула все мои планы и заставила посмотреть на дело с другой стороны. Меня преследовал какой-то злой рок, который, на поверку, мог оказаться чем-то вполне материальным и от того — не менее опасным. И суть не в том, что смерть жены Перка обнаружила существование каких-то третьих лиц. Меня страшило то, что они идут буквально след в след со мною. Перк погиб сразу после разговора со мной. Франкенберг погиб, можно сказать, во время разговора со мной. Эмма Перк умерла еще до того, как я успел с ней поговорить, и я даже не успел установить за ней слежку. Мне казалось, что я нашел разумное объяснение гибели Альма Перка. Взрыв профессорской башни можно объяснить тем, что преступник проследил за мною до самого Укена. Но смерти Эммы Перк — не важно, убийство это или самоубийство, — объяснений не было.

Позднее, Виттенгер сообщил мне, что ни у нее, ни у других из моего списка не было возможности оказаться на Укене в тот же час, что и я. На время смерти Альма Перка твердого алиби не было только у Эммы Перк. В ночь ее смерти и Джонс, и Симонян, и Шлаффер, и Лора Дейч спокойно спали в своих постелях. Касательно второго и третьего, подтвердить их алиби могли лишь их жены. Алиби Джонса и Дейч никто подтвердить не мог, как, впрочем, и опровергнуть. В компьютере Эммы Перк ничего стоящего не нашли.

От мысли, что кто-то предугадывает каждый мой шаг мне стало не по себе. Я не стал говорить Шефу о своих опасениях, потому что единственным правильным решением могло бы стать мое отстранение от расследования. Во всяком случае, на его месте я бы так и поступил. Поэтому я доложил ему о смерти Эммы Перк без каких-либо комментариев. Он, в свою очередь, никаких особенных подозрений не высказал. Зная Шефа, трудно предположить, что у него вовсе не возникло подозрений, подобных тем, что появились у меня. Но смолчать о них — было вполне в его духе.

— Странное письмо к нам сегодня пришло, — сказал он, как только я закончил докладывать о событиях вчерашнего вечера и сегодняшнего утра.

— Что за письмо? —спросил я, уже понимая, о чем идет речь. Шеф показал мне текст за подписью Джона Смита.

— Твоя работа? — спросил он.

— Моя, — признался я.

— Думаешь, стоит опубликовать?

— До гибели Эммы Перк публиковать письмо было бы, пожалуй, преждевременно, но теперь… почему бы и нет…

Шефу затея с письмом казалась бессмысленной. Он сказал:

— Если те кто нам нужен просчитывают каждый наш шаг, то с какой стати им реагировать на письмо? Они догадаются, что письмо — подделка.

— Не обязательно, — возразил я, — впрочем, пусть думают, что хотят. Главное — дать им понять — сколько бы они не убивали, тайну все равно не сохранить.

— Так ты думал таким образом остановить убийства? — Шеф сам придумал объяснение, зачем я послал письмо Джона Смита. Сочинял я его после беседы с Виттенгером, когда мой боевой дух находился в апогее и мне хотелось просто запутать противника, заставить его понервничать. Я ответил:

— Похоже, что убивать уже больше некого… Подсунем им Джона Смита — хуже от этого не станет. С другой стороны, публикация даст им повод установить со мной контакт легально, в открытую, так сказать.

— Ладно, Джон Смит так Джон Смит, — согласился Шеф, — но сейчас речь не об этом. Пожалуй, ты оказался прав насчет Южного Мыса. Перк неоднократно наведывался на биохимические заводы, вел какие-то там переговоры о поставках химикатов. Но переговоры, раз за разом, кончались ничем, зато у Перка появлялся повод слазить в пещеры. Поэтому надо бы и тебе туда слазить.

— Ну вот, хоть в этом-то я оказался прав… — вздохнул я. Шеф по-отечески меня успокоил:

— Не расстраивайся, в твои годы я оказывался прав гораздо реже…