Редакция (№1) - Карлики

Положение выглядело незавидным. Вся наша аппаратура была погребена под завалом; в моем распоряжении оставались только фонарь и комлог. Последний хранил запись нашего маршрута, что давало надежду вернуться тем же путем, каким мы шли сюда. Но было одно «но» — пещеру, где произошло столкновение, наполовину завалило, а вместе с нею — и тот вход в нее, откуда мы вышли.

Стоило мне похвалить нашу технику за надежность, как вышел из строя детектор нейтрино. Теперь он показывал не три, а только две координаты. Пятикилометровая дуга чертилась по двум координатам снова и снова, тщетно пытаясь найти себе еще одну точку опоры. Глядя на беспомощно метавшийся лучик, я ощутил себя маятником, вынужденным теперь вечно качаться где-то в недрах Южного Мыса. Движение было плавным и легким, я рассекал толщу породы как воздух, но едва земная поверхность оказывалась на расстоянии вытянутой руки, как движение начинало идти в обратную сторону и так, раз за разом, без конца. Сила, обрекшая меня на «вечное возвращение», оставляла ни с чем и моих преследователей — уже готовые схватить меня, когда я приближался, они ловили руками лишь воздух; затем, разочарованно отступали в темноту, чтобы снова броситься на меня, когда я, влекомый невидимой нитью, качнусь назад.

Я проснулся или, вернее, очнулся от страха быть схваченным во сне. Звучит парадоксально, но именно с этим чувством я открывал глаза. Первое же движение отдало в голове резкой болью. Даже двигать глазами стало нестерпимо больно. Я снял шлем и провел рукою по затылку — на ладони осталась кровь. Провел еще раз — царапина на шее — ерунда. Голова, благодаря защитному шлему, уцелела, но только внешне. Я ввел себе все, что оставалось в медицинском пакете и поднялся на ноги. К счастью, ноги меня еще слушались. Прочерченная детектором дуга с линией нашего маршрута не пересекалась, но проходила совсем близко. Но даже если бы эти две линии и пересеклись, то, все равно, я мог быть уверенным в том, что нахожусь на самой линии маршрута. Вот если бы они не просто пересеклись, а какое-то время оставались «сцепленными»… Я объяснил комлогу, что означает «какое-то время быть сцепленными». Теперь его задача — следить за дорогой. Дальнейшие теоретические выкладки ни к чему не привели, и я стал потихоньку продвигаться по той полости, что находилась ближе всего к нужному мне маршруту. Возле каждого разветвления я сверялся с картой, но дуга на экране не сообщала ничего утешительного — я только отдалялся пути, по которому шли мы с Номурой. Эти места никем до нас не изучались, а полученная путем сканирования стереокарта явно приукрашивала действительность.

Я остановился в раздумье. Правильно ли я поступаю — ведь я мог бы поискать дорогу не к тому выходу из пещеры, что мы использовали как вход, а ко второму — тому, который, в силу выпавшего жребия, был нами отвергнут. Расстояние до него по прямой составляло около десяти километров — на два километра больше, чем до каньона с вапролоками. Или, пока не поздно, мне следует вернуться в пещеру, где остался Номура, и там дожидаться помощи. За неделю меня бы нашли, а неделю-то я уж как-нибудь продержусь — дающие энергию батареи были в исправности, а льда (иначе говоря — воды) в пещере предостаточно.

Обезболивающие препараты имеют тот же недостаток, что и моя стереокарта — они приукрашивают действительность. Комлог же бил тревогу. Возможно, он слегка драматизировал, но если верить его показаниям — неделю моя голова не выдержит. Словно боясь, что я не поверю приборам, организм взбунтовался: голова внезапно налилась свинцом, к горлу подступила тошнота, перед глазами все поплыло, и я упал на колени. Меня начало выворачивать, затем, похоже, я вновь потерял сознание.

Все словно повторялось: пробуждение, блеск ледяных капель, чужое лицо, мелькнувшее перед глазами и исчезнувшее, лишь стоило мне сфокусировать взгляд.

— Постойте! — я прокричал, прохрипел, простонал — каждый слог этого слова был произнесен по-другому. Свет чужого фонаря бил мне в глаза. Почему-то я был убежден, что гомоид обязан понимать человеческую речь и нисколько не удивился, услышав ответ:

— Вставайте и идите за мной, — сказал гомоид ясно и вполне по-человечьи. Сказав так, он зашагал прочь.

Я встал и пошатываясь поплелся за ним. Мною двигала не надежда на спасение, — ведь с того момента, как я остался один, прошло на так много времени, чтобы успеть ее потерять. Зато, я потерял всякую надежду достичь той цели, ради которой отправился плутать по подземному лабиринту. Но сейчас все переменилось. И мне было плевать, кто в чьей власти, гомоиды — в моей (на такое я всерьез рассчитывал три дня назад), или я — во власти этих непонятных, неведомых существ. Фонарь выхватывал из темноты лишь смутные очертания моего молчаливого проводника. «Кто вы?» — спрашивал я его снова и снова. Собравшись с силами, я попытался его нагнать, но он тут же прибавил шаг, и дистанция между нами осталась неизменной. Расстояние он определял, вероятно, по звуку моих шагов. Тогда, я вновь попытался с ним заговорить.

— Подождите… — бормотал я, — я только хочу узнать, кто вы… я разговаривал с вашим создателем, профессором Франкенбергом перед самой его смертью… я не враг вам, поймите же наконец…

Я надеялся, что гомоида заинтересует какая-нибудь из брошенных мною наугад фраз:

— … он рассказывал мне о вас… я знаю — вы гномы… вас создали чтобы… честно говоря, я не очень понял — для чего… Франкенберг показывал мне ваши портреты… всех четверых… вы который из них?… я знаю, в пещерах находилась лаборатория, что с ней стало?

Он остановился, как вкопанный. Я сделал еще шаг, но гомоид строго приказал:

— Не приближайтесь!

И я был вынужден остановиться. Он повернулся ко мне, но рассмотреть свое лицо не дал — его фонарь, гораздо более мощный чем мой, светил прямо на меня.

— Повторите то, что вы сейчас сказали, — таким был его следующий приказ. Я с готовностью подчинился:

— Я говорю — мы предполагали, что лаборатория находится рядом с химическим заводом и шли, чтобы ее найти… не напасть на вас, а найти… Я не знаю, почему Номура стал стрелять — никто не отдавал ему такого приказа… — понимая, что такое оправдание немногого стоит, я замолчал.

— Странные вы… люди, — ответил гомоид, — идете искать неведомо кого, но не знаете, кто идет с вами рядом.

— Что вы знаете о Номуре? — прохрипел я. Но мой вопрос остался без ответа.

— Вы сказали что-то еще — не только о лаборатории. Повторите мне все! — донеслось до меня. Я силился припомнить:

— Я говорил о Франкенберге, о его плане, которого я не понял, о портретах четырех гомоидов, среди которых должен быть и ваш портрет; о том, что я вам не враг…

— Достаточно, — прервал он меня, — странно, очень странно…вероятно, я сильно отстал от жизни, столько лет проведя здесь, в пещере… — пробормотал он задумчиво.

— А сколько лет вы здесь пробыли? — на самом деле, это меня интересовало меньше всего, но теперь я старался спрашивать осторожно, стараясь попадать в такт его собственным мыслям.

— Шесть, — ответил он.

— Но почему вы прячетесь здесь? Кого вы боитесь — того, кто убил Перка и Франкенберга?

— Есть причины по которым я не стану отвечать на этот вопрос. Мой отказ не стоит понимать так, будто я точно знаю, кто это сделал. Я дам вам возможность выйти отсюда, но, поверьте, даже если вы снова вернетесь в пещеры, вы ничего и никого не найдете — ни меня, ни лаборатории. Самому мне уже недолго осталось жить, а о том, что осталось от лаборатории, я позабочусь…

— Вы говорите так, точно… — мой голос настолько ослабел, что боясь быть не услышанным, я сделал несколько шагов вперед, и в тот же момент гомоид исчез — как сквозь землю провалился. С минуту я вглядывался в темноту, ожидая его появления. Он появился, но полусотней шагов дальше. Я пошел к нему. Как и прежде, он не позволял мне приближаться, но и не исчезал, и я поверил, что гомоид действительно хочет меня отсюда вывести. Я спешил, как мог, боясь упустить его из виду. Падал, спотыкаясь о камни, и снова поднимался. Вероятно — терял сознание и вероятно — не раз. С какого-то момента для меня перестали существовать все преграды — и камни, и сталагмиты, и постепенно смыкавшиеся стены — все стало каким-то ватным, и ватным стал я сам. Не чувствуя боли, я протискивался, просачивался сквозь или мимо них — не знаю, наверное, я полз на четвереньках — просто не смог встать после очередного падения. Для меня существовал лишь свет его фонаря, и я полз на этот свет. Дальнейшие мои воспоминания обрывочны… Я помню узкий лаз, в котором очутился после того или, скорее, одновременно с тем, как потерял своего проводника. Но путь был один — только вперед. И я продолжал ползти. Дневной свет вспыхнул настолько неожиданно и настолько ярко, что я зажмурил глаза. И даже теперь, по прошествию стольких дней, если сильно зажмурить глаза, то можно вызвать из памяти эти красно-фиолетовые всполохи в ослепленной сетчатке и на их фоне черный, человекоподобный силуэт, на мгновение загородивший выход из подземелья…

12

Если у человека, как и у кошки, несколько жизней (девять или сколько там) то, интересно, какую их часть я успел израсходовать? И не похож ли момент расходования очередной жизни на пробуждение? Я открыл глаза. Сначала — яркий свет, затем — прямо надо мною — Татьянино лицо. Ну и что, думаю, почему бы Татьяне не быть гомоидом или, наоборот, гомоиду — Татьяной. Закрыл глаза. Услышал:

— Ой, он только что открыл глаза! Доктор, скорее…Ой, опять закрыл…

Мне стало любопытно, и я снова открыл глаза. Белый потолок, появляется некто в синей хирургической шапочке, затем — Шеф! Все понятно, Шеф — тоже гомоид, и я нахожусь в гомоидной лаборатории, и скоро сам стану гномом. Щеф говорит:

— Глаза у него шевелятся, надо бы проверить — шевелятся ли мозги…

Мне захотелось опять закрыть глаза, но заданный синей шапкой вопрос, напротив, заставил меня их открыть еще шире.

— Вы узнали свою супругу? — спросила шапка.

Я перевел взгляд на Шефа и твердо ответил — «нет». Вот уж глупости, думаю, я даже на Татьяне пока еще не женат, — по крайней мере, так было до спуска в лабиринт.

— Мозги в порядке… — сказал Шеф, — Татьяна, подойди.

Он исчез и появилась Татьяна. Синяя шапка снова спросила:

— Вы узнаете свою жену?

Я подумал, а не дать ли ему еще один шанс, но увидев, с какой надеждой Татьяна на меня смотрит, ответил — «да». Татьяна тут же бросилась меня обнимать и целовать. Пока она изливала свои чувства, я огляделся по сторонам, но судьи из муниципалитета не заметил. Я успокоился и открыл было рот, чтобы попросить ее не душить меня так сильно, но Татьяна мне не позволила:

— Тсс, молчи, тебе нельзя разговаривать, — сказала она. Она и здесь мне рот затыкает! Да не больно-то и хотелось! Я закрыл рот.

— Успокойтесь, все идет нормально, — заверила ее синяя шапка и обращаясь ко мне, сказала быстро-быстро:

— Вы были два дня без сознания, теперь вы в госпитале, я — доктор такой-то, как вы себя чувствуете?

— Нормально, — ответил я.

Шеф был тут как тут, он мгновенно выставил Татьяну за дверь, уселся на край кровати и внятно так спросил:

— Ты можешь говорить?

Мне захотелось закрыть глаза и уже больше их никогда не открывать — я вспомнил о Номуре.

— Да, могу, — ответил я тихо.

— Ты что-нибудь помнишь? — спросил Шеф.

— Пока нет, — мне не хотелось с ним разговаривать, — посмотрите комлог.

В комлоге должна была остаться запись беседы с гомоидом. Шеф ответил:

— Про комлог забудь, он чист как моя репутация до вчерашнего дня.

Я еще не настолько оправился, чтобы правильно оценивать шефские метафоры, поэтому просипел:

— А что случилось вчера?

Но он отмахнулся:

— Ладно, выздоравливай, потом поговорим.

Шеф вышел, вместо него появился врач, за спиной у него маячила взволнованная Татьяна. Врач что-то ей сказал, потом подошел ко мне, пощупал шею и, видимо, сделал что-то еще, поскольку я тут же провалился в сон.

Глава третья: Бабочки.

1

Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели — это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как днем, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или, скажем иначе, — не видеть меня вовсе) как можно дольше — по крайней мере, до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю как он это определяет, но я так и не научился различать — на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть от того, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом — себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но, тем не менее, дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, все скоро все станет на свои места. Скоро — потому что я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной не замышляли.

Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.

Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли. Я был там однажды — года два с половиной тому назад — расследовал одно дело. Странное было дело: исчезали люди — переселенцы, я имею в виду. Их и тогда на Оркусе не так много было, а после тех случаев, стало еще меньше. Поначалу переселенцы думали, что планета не принимает их, борется с ними каким-то непостижимым образом. Старались вести себя осторожнее. Выставляли охрану, придумали хитроумную сигнализацию, но — все безрезультатно. Люди по-прежнему исчезали. Тогда Отдел и послал меня на Оркус, выяснить, в чем там дело. Ситуация выглядела бредовой. Переселенцы пропадали абсолютно бесследно — следов не оставалось никаких, и лишь со слов соседей можно было понять, что вот буквально день назад на этом самом месте стоял дом, жила семья, занималась чем-то там своим. Аппаратура ничем не помогла, ведь невозможно знать заранее, кто исчезнет следующим, а приставить к каждому жителю по сканеру и сенсору физически невозможно. Однажды я сам стал свидетелем исчезновения одной семьи. И лишь по счастливой случайности то место, где она жила, попало в поле зрения моей портативной камеры. Когда я просмотрел запись, я подумал, что с головою у меня что-то не в порядке. Никакой семьи, никакого дома не было и в помине. Я имею в виду, не после, а до исчезновения. В конце концов, выяснилось, что от долгого пребывания на Оркусе у людей в голове происходят определенные сдвиги — я даже не знаю, с чем это можно сравнить. В общем, массовая шизофрения — люди вдруг начинают воображать, что кто-то из их знакомых исчез, но до исчезновения, этих знакомых не было ни фактически, ни в чье-либо воображении. Просто в какой-то момент вы начинаете «помнить» людей, которых никогда не существовало. Вот такая история с этим Оркусом. Виновата во всем оказалась бифуркация пси-поля. Бифуркация же происходила из-за двух естественных спутников Оркуса. Бифуркацию побороли, но, все равно, люди на Оркус больше не едут. Разве что в отпуск — на недельку — другую. Меня туда не тянуло даже в отпуск.

После «Дела Оркуса», я для себя решил, что всем хорошо знакомый феномен «ложного воспоминания», то есть, когда нам кажется, что переживаемое событие уже с нами происходило, на самом деле, не что иное, как воспоминание о снах. Событие действительно происходило, но — во сне (если, конечно, тут уместно слово «действительно»). Я это к тому веду, что память возвращалась ко мне, как из сновидений. Думаю, здесь виновата не болезнь, а те лекарства, что мне давали поначалу. Разумеется, мне их давали для моего же блага, а как же иначе?

Диалог с «туристом» (если он был) я вспомнил слово в слово. Но говорил-то в основном я, а не он. Что же ему показалось странным в моих словах? Все вокруг меня говорят загадками. Когда я спросил Франкенберга, почему тот хочет остаться, хотя его дом вот-вот будет уничтожен, он сказал, что уже ответил на мой вопрос. И я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Гомоид прервал меня, когда я говорил ему о портретах, увиденных мною в доме Франкенберга. Нет, стоп, я сказал ему о ЧЕТЫРЕХ портретах. Не это ли его удивило? А сколько тогда их должно быть? Пять? Десять? Нет, если бы портретов было десять, то чего удивительного в том, что профессор показал мне только четыре. Следовательно — их меньше. Вернее, гомоид думал, что портретов должно быть меньше. Кого-то из созданных Франкенбергом существ он не знает. Шесть лет «турист» не покидал окрестностей пещер и шесть лет назад Перк берет на работу Лесли Джонса, который, по словам Лоры Дейч, непонятно откуда взялся. Портрета Джонса не было среди тех четырех, но и «туриста» я бы никогда не узнал, даже имея под рукой все четыре снимка. Выходит, что беседа с гомоидом не проясняет, а еще больше запутывает все дело… Или мне и вправду нужно немного подлечиться.

Татьяна всерьез так думает и точно так же, всерьез, пытается меня лечить. Тянучек с кофеиновой шипучкой теперь мне не видать как своих ушей, зато непроваренные хруммели скоро из ушей полезут. Поэтому за едой я думаю о парадоксальной роли ушей в нашей жизни.

Режим — постельный, посещения — запрещены, доступ в Канал — строго ограничен. Большую часть времени Татьяна проводит дома — обрабатывает собранные на Сапфо материалы. Из-за меня ей пришлось вернуться с Сапфо раньше своих коллег. Время от времени она отлучается к себе в Университет, а возвратившись, рассказывает мне какие правила постельного режима я нарушил в ее отсутствие. Однако, вечером, забравшись ко мне под одеяло, вкрадчиво так мурчит: «Ты сегодня значительно лучше выглядишь» или «Меня сегодня долго не было, ты не соскучился?» ну и все в таком же духе. И вот что любопытно, на утро я чувствую себя бодрее — постельный режим мне все-таки помогает.

2

Второе сентября следует отныне считать праздничным днем — Татьяна официально согласилась на смягчение режима. «Долой непроваренные хруммели!» — закричал я. «Будешь есть как миленький», — спокойно ответила Татьяна. По случаю неожиданного праздника было решено пригласить в гости Татьяниных друзей и коллег. Я бы пригласил еще и Берха, но тот сейчас далеко и вернется, видимо, не скоро. Сбор назначили на семь часов, но я уговорил Стаса прийти пораньше — пока Татьяна будет у себя на кафедре. Я уже несколько раз ему намекал, а не пора ли ему рассказать мне про Лефевра, но он то ссылался на занятость, то просто отшучивался. Потом мы решили, что удобнее все обсудить при личной встрече, а сегодняшняя вечеринка была как нельзя кстати.

— Где тебя так угораздило? — поинтересовался Стас первым делом. Татьяна давно уже всем пожаловалась, какой неожиданно опасной оказалась работа у простого сотрудника простого научно-популярного издания.

— Засмотрелся на звезды, — ответил я и повел его в комнату.

Стаса следовало именно «вести», и даже эта предосторожность не всегда спасала хрупкие и ценные экспонаты, расставленные Татьяной по всем углам. Двухметрового роста, Стас, еще и постоянно жестикулировал, когда говорил, а в таких тесных квартирках, как наша, подобное поведение строго противопоказано. Про те статьи, что я послал ему на экспертизу, он начал говорить еще в прихожей, да так эмоционально, что я мысленно распрощался с висевшей на стене древней окаменелостью. На этот раз, окаменелости повезло. Я вспомнил, что Стас тоже недавно покалечился.

— Как твоя нога? — спросил я.

— Отлично! — сказал Стас и стал демонстративно приседать на одной ноге. Я не помню, которая из двух была у него сломана, но непохоже, чтобы та, на которой он довольно бойко приседал. Грохнулась ваза, переделанная из черепа оркусодонта.

— Принес? — спросил я, подбирая отвалившиеся от вазы зубы.

— Как сказал, — заговорщитски шепча ответил Стас и выставил на стол две банки этиловой настойки. Мне уже давно хотелось слезть с диеты, а с нами двоими Татьяне не справиться. Мы выпили. Стас обозвал настойку гадостью, отхлебнул еще и сунул мне в руки какой-то текст.

— Прочитай, может тебе этого хватит.

Текст оказался не длинным:

«У меня есть мысль и я ее думаю» — заявляет Герой У. из одного известного комикса. Эта фраза не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд. В самом деле, пусть нeкто, к примеру, все тот же Герой У. думает о неком Предмете Х. Герой У. — существо рефлексирующее, поэтому, хочет он того или нет, но объектом его размышлений становится не только Предмет Х., но и сама мысль о Предмете Х. Такие размышления, в свою очередь, также не остаются без внимания, и размышления порождают себе подобных. В результате, каждая следующая мысль думает о предыдущей и этой цепочке несть конца. Особенно это заметно у тех, кто немотивированно раздваивает свое сознание. У таких субъектов четные мысли отличаются большей иронией, в то время как нечетные подернуты легкой грустью с примесью тоски, плавно переходящей в уныние.

Если Предмет Х. неодушевлен, то все мысли о нем видны отчетливо т.к. по мере удаления от Предмета Х. не блекнут от пессимизма. Напротив, если Предмет Х. одушевлен, то он шевелится, отчего и мысли о нем сбиваются и, в результате, путаются. Начиная с некоторого номера (психологи называют его индексом рефлекторного резонанса), мысли Героя У. уже перестают иметь какое-либо отношение к Предмету Х., а обращены непосредственно на себя, отчего Герой У. впадает в депрессию, и взор его туманится.

У каждого мыслящего субъекта свой индекс рефлекторного резонанса. В среднем, у детей до пяти лет он равен 2.6, у замужних женщин — 2.5, у ведущих научных сотрудников и хоккеистов — 4.3, у актеров — 0.9.

Подобный эффект размножения через отражение знаком нам с детства. Два зеркала, поставленные друг напротив друга, отражаются друг в друге необозримое количество раз и, тем самым, достаточно хорошо иллюстрируют процесс человеческого мышления. Последние исследования, проведенные в Стэнфордском университете, подтвердили наихудшие ожидания — оказалось, что в опыте с двумя зеркалами каждое последующее отражение смещено относительно предыдущего на одну и ту же величину, прямо пропорциональную расстоянию между зеркалами. Это означает, что цепочка отражений, начавшись в одном из зеркал, образует дугу огромного радиуса и заканчивается во втором зеркале. Поэтому число отражений, хоть и огромно, но — конечно, и тот, кто имеет ум, сочтет число отражений без труда, ибо число это — человеческое.

— Ты что издеваешься? — спросил я, закончив читать.

— Если не нравится, могу еще кое-что рассказать.

— Начинай…

И Стас начал рассказывать.

— Так вот, для затравки, несколько слов о предыстории проблемы. На самом деле, предысторий две, а не одна. Во-первых, сколько человечество существует, столько оно пытается понять, чем таким, оно, то есть человечество отличается от тех существ, которых принято называть неразумными. Проще говоря — чем отличается человеческий разум от животного…

— А я думал с этим уже давно все ясно, — перебил я Стаса. У меня не было времени слушать всем давно известные вещи.

— Не перебивай, дай досказать… Во-вторых, всем очень интересно, что у нас может быть общего с разумными представителями иных миров, и есть ли на свете какой-либо принцип или закон, по которому действует любой разум, и земной, и внеземной — не важно. Что касается первого вопроса, то ответ искали, и, в конце концов нашли, в области, скорее морально-этической, чем физиологической. Только человеку свойственно осознавать разницу между «добром» и «злом» и, при этом, не в контексте какой-либо личной выгоды. То есть, понимать, что «добро» — это не всегда «польза», а «зло» — далеко не тоже самое, что «вред». Кроме того, некоторые считали, что человек наделен свободой воли — он может осуществлять свободный выбор между добром и злом, между белым и черным, между тем, встать ли ему пораньше, чтобы идти на работу или, наоборот, поваляться в постели…

Стас потянулся к банке с настойкой. Я выхватил ее у него из-под носа.

— Давай, ближе к делу. Татьяна скоро придет.

— Хорошо, ближе так ближе. Ученые решили, что и внеземной разум должен функционировать более-менее также как человеческий, то есть, различать добро и зло, и иметь свободу воли, или свободу выбора — что тоже самое. Следующее важное отличие человеческого разума — это способность к так называемой рефлексии. Иначе говоря, способность создавать внутри себя образ или модель себя самого и, как бы смотреть на себя со стороны. Мы, люди, можем обдумывать свой следующий поступок, моделируя в своем воображении его последствия. И мы способны представить себе не только предмет наших размышлений, но и себя, размышляющего об этом предмете. На этом метафизика кончается и начинается математика.

— Может, как нибудь без нее? — жалостливо попросил я.

— Зачем тогда ты просил меня все это читать, — возмутился Стас, — ну да ладно… Я постараюсь попроще. В конце двадцатого века от рождества Христова, Лефевр предложил простую математическую модель — модель рефлексирующего разума. Сразу скажу, что простой она была только в конце двадцатого века. Сейчас все обстоит гораздо хуже… В смысле, для тебя — хуже, если ты хочешь понять, как эта модель работает. Так вот, в основе модели лежат несколько аксиом и постулатов. Например, для простоты, предположили, что мыслящий субъект принимает решение, основываясь на трех вещах…

— Какое решение? В смысле, решение чего, какой задачи?

— Ну, предположим, надо тебе решить, идти сегодня на работу или не идти. Или, нет, надо придумать что-то более животрепещущее…Это должен быть выбор между добром и злом…Вот: выпить тебе еще этиловой настойки или нет?

— Выпить!

— Э, нет. Не так быстро. Надо решать согласно теории. А теория говорит нам, что первое, на чем основано твое решение, это то, куда толкает тебя окружающий мир. При этом мы считаем выпивку безусловным злом, а трезвость, соответственно, добром.

— Миру плевать…

— Нет, не плевать. На подсознательном уровне он заставляет тебя выпить, чтобы, к примеру, снять напряжение или еще чего.

— Хорошо, мир — за!

— Пойдем дальше. Второе, что ты принимаешь в расчет, это твое личное предположение о том, чего желает от тебя мир.

— С миром, мы, вроде, уже покончили…

— То было на подсознательном уровне. А на сознательном — мир — против. Вот Татьяна же против?

— Против, но она — еще не весь мир, — возразил я.

— Не худшая его часть зато… Не важно… Итак, ты думаешь, что мир против выпивки, хотя на самом деле, он — за. И — хватит об этом. Перейдем, лучше, к третьему фактору…

— А сколько их всего?

— Я же сказал — три… И не перебивай. Третий фактор — это твоя внутренняя интенция, иначе говоря, твое НАМЕРЕНИЕ выбрать то или иное решение. Если оно совпадет с твоим решением, то тебя назвали бы «реалистом»

— А я реалист?

— Сейчас увидим. Так какова будет твоя интенция?

— Выпить!

— Вот заладил… — Стас заглянул в приготовленную заранее шпаргалку, —Ладно, выходит ты и в самом деле «реалист», — согласно модели — окончательное решение — «за».

— Ну ладно, пусть так. А если, скажем, миру, как это и есть на самом деле, все равно, то какой будет ответ?

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Хм, а если Татьяне тоже безразлично, пьем мы тут или нет?

— То три против четырех, что ты выпьешь.

— Ааа, то есть, ответ — это вероятность того или иного решения.

— Угу, так точно.

— И что, как-нибудь экспериментально эту теорию можно подтвердить?

— Можно.

— И как?

— Ты слышал про «эффект золотого сечения» в экспериментальной психологии?

— Про то, что всем нравятся женщины, у которых некоторые пропорции близки к золотому сечению — слышал. Так ты хочешь сказать, что твоя теория может объяснить сей странный феномен?

— Отчасти — да. Можно провести такой простой эксперимент: собрать кучу народа и попросить их оценить своих знакомых по принципу сильный-слабый, или, скажем смелый-трусливый. И окажется, что, в среднем, люди выбирают положительное качество с частотою, близкой к золотому сечению — то есть, с вероятностью шестьдесят два процента. Это число как бы сублимирует наше представление о добре и зле. И это же число получается, как решение уравнения, предложенного Лефевром. Из его уравнения следует, что люди тянуться к добру с вероятностью шестьдесят два процента.

— Да, теперь я что-то такое припоминаю. Где-то я уже об этом слышал…— я вспомнил, как Франкенберг говорил, будто бы он «изменил сублимационное число», — а при чем тут свобода воли?