5

Доклад Шефу успеха не имел. Никакого — даже наоборот.

— Господи, за что ты наказал меня такими сотрудниками! — причитал Шеф, стоя у окна. Можно подумать, если б он взывал к Господу сидя в кресле, то Господь его бы не услышал. Я взял с стола медную проволочку и скрутил ее в трехкрылый треугольник. Виттенгер сидел молчаливый и слегка бледный. Ларсон раздумывал, относится ли замечание Шефа и к нему тоже или только к нам с полковником.

— Нет, вы подумайте, — продолжал стенать Шеф, обращаясь все к той же инстанции, — один оказался предателем (я рассказал ему о Номуре), другой — психом ненормальным, а третий все время лезет куда не просят! Такое дело загубили, такое дело! Виттенгер, вы тоже хороши, пошли на поводу у Ильинского. Да вы же ему в отцы годитесь!

Это уже что-то новенькое. О каком деле говорил Шеф, я искренне не понимал. Ларсона Шеф не упомянул, и у того отлегло от сердца. Теперь Шеф обращался ко мне лично:

— Со Стормом ты их ловко вычислил — не спорю. Твой метод следует взять на вооружение: всякий раз, когда мы не в состоянии найти какого-нибудь человека, мы будем говорить, что такого человека попросту нет на свете. Нет — и точка. Но, скажи, какого черта ты без спросу полез на станцию?! Тебя просили? Абметов, дескать, замышлял вселенский заговор. Тоже мне, нашел злого гения. Да на Оркусе таких полоумных — через два на третьего!

— Абметов — с Земли… — вставил я.

— А на Земле и подавно — через одного. Ну хорошо, поймал ты его — ну и молодец. Раскрыл убийство какого-то там торговца — прекрасно! Если ты взялся выполнять за оркусовскую полицию их работу — ради бога, переходи тогда работать к ним. Тебе кто зарплату платит? — это уже удар ниже пояса, зарплата — это святое, — Молчишь? Зачем на Плером полетел?

— Вы же видели, что стало с Берхом… — оправдывался я.

— Только не говори мне, что ты не знал о его планах. Ведь тебе известен порядок… Сообщил бы мне, вместе бы что-нибудь придумали. Поэтому не надо прикрываться Берхом — он из-за тебя пострадал!

В чем-то Шеф был прав. Гоняясь за Абметовым, я оставил Берха наедине с его безумными фантазиями, но мог ли я его остановить…

Шеф продолжил разбор полетов:

— Идем дальше. Ладно, прилетел ты на Плером — полбеды, но дать этим двум полуживым пройдохам так обвести себя вокруг пальца — это как назвать, спрашивается?

— Я… я не понимаю… — пролепетал я в полной растерянности. Ларсон, должно быть, торжествовал.

— Не понимаю, — передразнил Шеф, но совсем не похоже, — они уцепились за твою версию как астронавт за кислородный шланг. Ха, Абметова они, дескать, испугались. Подумать только, какой страшный этот господин доктор Абметов!

— Но я же…

— Все, никаких «но». Убирайтесь все с глаз долой. Ларсон, что вы там ухмыляетесь, вас это тоже касается. А вы, инспектор, наоборот, останьтесь.

Пристыженный Ларсон поплелся к дверям. Я не был уверен, что не ослышался, и не сразу двинулся с места. Виттенгер, понимавший все происходящее не лучше меня, не смел и шелохнуться. Выходя из кабинета, я столкнулся с Яной, она прошмыгнула мимо меня не поднимая глаз. В руках она держала поднос с одним единственным стаканом. Судя по запаху — там был не кофе. Выйдя в коридор, мы с Ларсоном пошли в разные стороны.

— Ты что-нибудь понял? — спросил я его вдогонку.

Его ответа я не расслышал.

По пути домой я заехал в госпиталь, навестить Берха. Никаких изменений — ни в лучшую, ни в худшую сторону — не произошло. С тех пор как мы погрузили его на корабль спасателей, у него, разве что, чуть порозовели щеки. Или все дело в освещении. Врач сказал, что особых надежд возлагать не стоит.

Стеклянный колпак, паутина проводов и трубок, яркий, чересчур яркий свет ламп. «Зачем такой яркий свет?» — спросил я у врача. «Здесь всегда так», — ответил он. «Он что-нибудь чувствует?» — снова спросил я. «Странно, но все задают этот вопрос… нет, не чувствует». «Но ему, должно быть, что-то снится?». «— Не думаю.» Я вспомнил ларсоновскую шутку с рекодером снов. «Можно ли считать мыслящим того, кто только спит и видит сны?». Мне кажется, он меня не понял.

Если врачи смогут вернуть Берха обратно в кеному, не подумает ли он, что над ним опять жестоко подшутили, — с такой мыслью я вышел из палаты. Закрывая дверь, посмотрел на номер. Берх лежал в той же палате, что и я, когда вернулся из пещер Южного Мыса. Я освободил ее для него — получается так…

Дома Татьяна спросила, как дела у Берха.

— У него больше нет никаких дел, — ответил я.

— А будут?

— Вряд ли…

— Как так получилось?

— Как у гностиков — «он пригубил чашу забвения, приняв ее из рук Архонта». Плерома не пускает в себя раньше времени… Вот и Берха — остановили.

— Кто остановил?

— Карлики…

— Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

— Кто это «сам»?

До Татьяны дошло, что сейчас ко мне лучше не приставать с расспросами.

Поздно вечером я позвонил Виттенгеру. Ничего нового он мне не сообщил, велел только не расстраиваться и сказал, что, на самом деле, все не так плохо. Он имел в виду, чтобы я не расстраивался из-за того, что Шеф на меня наорал. Но немилость Шефа волновала меня меньше всего. Я переживал совсем не из-за этого. Если понимать Шефа буквально, то все, чем занимался я, Берх, Виттенгер — это так, детские забавы. А у Шефа есть дела поважней. Последнее утверждение Виттенгер наотрез отказался комментировать.

6

Эмма Перк была уверена, что я в состоянии догадаться, кто является четвертым гомоидом. Очевидно, она переоценила мою догадливость, потому что у меня не было ни малейшей идеи на этот счет. С другой стороны, Лора Дейч была единственным человеком, оказавшимся в стороне от «дела гомоидов». За время расследования (а с его начала прошло без трех дней два стандартных месяца) я несколько раз вспоминал о ней. Но со дня похорон Альма Перка побеседовать с ней так и не удосужился. Хью Ларсона нашел бы этому объяснение. Он сказал бы, что я уподобился Берху — оставил самого важного свидетеля на потом, искусственно отдаляя тот момент, когда не останется ни свидетелей, ни правдоподобных версий. И он, отчасти, был бы прав — лишь отчасти, поскольку и без Лоры Дейч мне хватало работы. Вчера, слушая Шефа, я подумал, что в скором времени я могу остаться вообще без работы. Сегодня утром мне позвонила Яна и предложила, разумеется, не от своего имени, взять отпуск на недельку — другую. Я сказал, что подумаю, а сам позвонил Симоняну и спросил, где сейчас Лора. Ни один из ее номеров не отвечал, а в лаборатории Тонких Нейроструктур мне сказали, что она у них больше не работает. Симонян спросил, зачем она мне понадобилась. Я ответил, что его это не касается — в хорошем для него смысле, после чего он сообщил мне ее новый адрес.

Лора уволилась из Института Антропоморфологии больше месяца назад. После увольнения она уехала из города и теперь жила в полузабытом-полузаброшенном поселке первых переселенцев. Предварительно, я навел справки в медицинском центре, куда Лора не раз обращалась за помощью, и я узнал, что там хранится и запись ее генома. Следовательно, она — не гомоид — те свои геномы кому попало не раздают. Такой вывод меня не обескуражил, поскольку с самого начала я был уверен, что она — обычный человек. То есть не обычный, а довольно-таки симпатичный человек. И поговорить с ней мне нужно было обязательно. Потребовалось полчаса, чтобы уговорить ее принять меня хотя бы минут на десять. В конце концов она согласилась, я ввел координаты поселка в автопилот флаера, и тот понес меня на восток.

В пятистах километрах к востоку от Фаон-Полиса начинается плоскогорье, предваряющее Горный Фаон — страну ледяных пятнадцатикилометровых пиков, действующих вулканов и гейзеров. Из-за доносимого ветром вулканического пепла, снег на плоскогорье имеет сероватый оттенок и однообразные, в цвет снегу, купола домиков переселенцев с высоты кажутся мыльными пузырями, вздувшимися на мутной белесой воде. Флаер сам нашел, где приземлиться. Два абсолютно одинаковых купола стояли поодаль и если бы Лора не вышла на порог, я бы не знал к которому из куполов идти. Не считая нас, на улице не было ни души, и ни единого звука — кроме шелеста поземки. После коротких взаимных приветствий мы прошли в дом.

Когда я снимал куртку в прихожей, я обратил внимание как Лора несколько раз тревожно взглянула на дверь, ведущую из гостиной в соседнюю комнату. Проходя мимо этой двери я нарочно остановился, как бы в раздумье; Лора сразу же указала мне на диван у окна — подальше от двери. Предложила чаю. Я, естественно, не отказался.

— Чем вы теперь занимаетесь? — спросил я.

— Пока ничем. Наверное, совсем уеду с Фаона.

— Даже так… А из-за чего вы ушли из института?

Она молчала. Я зажал чашку с горячим чаем между ладонями, ощутил ее тепло, и уют одинокого жилища стал проникать в меня через кончики пальцев.

— Замерзли?

Она прекрасно знала, что я не замерз — от флаера до дома не больше пятидесяти шагов. Но мне было приятно, что она так спросила.

— Нет, — ответил я, но сразу же поправился, — только ладони — чуть-чуть… Я спросил вас про институт, — добавил я.

— Мне тяжело об этом говорить. После смерти Альма я не могла там больше оставаться.

— Но как же лаборатория, исследования? Не жалко бросать?

— Не все от нас зависит… — сказала она одними губами.

Я понимал, что чем дольше я буду находиться в этом доме, тем меньше у меня будет желания задавать бестактные вопросы.

— Простите, но мне нужно знать… — мямлил я, — я прошу вас ненадолго вернуться к событиям двухмесячной давности — я имею в виду убийство Альма Перка.

— Разве дело не закрыто?

— Закрыто, безусловно закрыто. Теперь уже точно известно, что Перка убила его жена, но мне по-прежнему непонятен мотив.

— Вы вновь собираетесь говорить о моих взаимоотношениях с Альмом.

— Насколько я понял, ревность не могла быть мотивом…

— Конечно не могла, ведь я не давала никакого повода.

— Я вам верю. То есть я вам верю, когда вы говорите, что не давали жене Перка повода для ревности. Но есть еще одна вещь… Проект «Гномы», что вы знаете о нем?

— Впервые слышу, — сказал она так, как обычно говорят те, кому все равно — верят им или нет.

— И вы никогда не пытались узнать из-за чего погибли супруги Перк, Лесли Джонс и еще — некий профессор Франкенберг, который сотрудничал с Альмом Перком? Столько смертей — и вам нет до них никакого дела? Ваше «впервые слышу» можно понимать двояко — либо вас и вправду не волнует, что стало с близкими вам людьми, либо… либо вы на чужой стороне! — выпалил я.

— …на чужой стороне, — пробормотала она, глядя куда-то мимо меня, — как, как вы сказали, и Лесли тоже? — спохватилась Лора.

— Простите, я забыл, что вы больше не связаны с Институтом и, следовательно, не обязаны знать, что Лесли Джонс убит. А почему имя Франкенберга вас нисколько не удивило?

— Не важно… Кто убил Лесли? — жестко спросила она.

— Вы не хотите говорить мне о «Гномах», так какой резон мне с вами откровенничать? Один за одним погибают сотрудники института, знавшие о проекте «Гномы». Если вы о проекте ничего не знаете, то вам ничего и не угрожает. В противном случае вам требуется защита.

— От кого? — спросила Лора с любопытством, но не со страхом.

Глупейшее положение. Пока оставался хоть один шанс из ста, что она и ведать не ведает ни про каких гномов-гомоидов, то говорить ей о четвертом, последнем, гомоиде было бы неосторожно.

— Я отвечу вам, но не раньше, чем вы расскажете мне о проекте «Гномы».

— Поверьте, мне нечего рассказывать… Вот если бы я и вправду, как все считают, была любовницей Перка, то тогда бы наверняка знала, а так…— сказала она с усмешкой, — еще чаю хотите?

Это было уже слишком. Я понял, что первый раунд проигран вчистую. Из соседней комнаты донесся приглушенный звук. Лора нарочито громко звякнула чашками.

— Так вам налить?

— Пожалуй… Кроме нас в доме есть еще кто нибудь?

— Вас это не касается! — отрезала она. Впервые она позволила себе резкость. Я сделал движение в сторону двери. Лора встала, преградив мне дорогу.

— Не надо — разбудите ребенка.

— Ребенка? Какого ребенка? — изумился я.

— Альма — сына Перка… И не надо на меня так смотреть, все абсолютно законно. Со дня на день я ожидаю официального разрешения оставить Альма у себя, — ответ более чем исчерпывающий. Бормоча извинения, я опустился на диван. Неловко переменил тему:

— Откуда у вас этот дом?

— Когда-то давно он принадлежал моей семье. Потом родители умерли, к тому времени я уже обзавелась своим жильем, и дом много лет пустовал. Пока не понастроили термитников здесь было людно — целый поселок переселенцев — ведь мои родители родились и выросли на Земле.

— Чем занимались ваши родители?

— Они были биологами. Прилетели на Фаон изучать местную фауну.

— Они рано умерли…

— Да, рано… Они погибли — разбились в горах. Извините, я не хочу об этом говорить.

— Это вы извините, я не должен был спрашивать.

— Вы все время спрашиваете то, что не должны…

— И вы все время мне отказываете, — вздохнул я, — вы родились уже здесь, на Фаоне?

— Да, через два года после того, как родители покинули Землю и переселились сюда.

— Вы решили следовать их путем — изучать внеземную биологию.

— Нет, не совсем так. Скорее благодаря Перку я увлеклась антропогенной структуролистикой, если вы знаете, что это такое…

— Вы хотите сказать, что знали Перка до прихода в Институт Антропоморфологии? Но раньше вы ничего об этом не говорили.

— Меня никто не спрашивал. Перк дружил с моим отцом. Жил он в те времена здесь, неподалеку.

— Они только дружили или и работали над одним и тем же?

— Вы опять за свое… Нет, мой отец занимался планетарной биологией, Перк — антропоморфологией. Надеюсь, разницу вы понимаете…

Я решил не обращать внимание на ее сарказм.

— Мне опять приходится верить вам на слово.

— Ну почему же на слово? Остались видеозаписи, материалы исследований, хотите покажу?

— Давайте, — ответил я машинально.

— Откуда начнем? — спросила она.

— Мне все равно, — пожал я плечами, — хоть с середины.

Лора не вставая включила изображение. Я увидел панораму поселка переселенцев. Снимали летом, с высоты метров пятьсот. Белые полусферические домики ярко выделялись на фоне красно-коричневой песчаной равнины. Зелень проглядывала пятнами, в основном, возле домов, — японские сады на фаонский манер с обычным для нашей природы преобладанием камней. Смена кадра. Теперь снимали внутри дома. Молодые люди — мужчины, женщины — собирались отмечать какое-то торжество.

— Это на моем дне рождения, тот высокий мужчина в светлой куртке — мой отец, — пояснила Лора.

— Такой молодой… — удивился я.

— Конечно, это ведь бог знает когда снималось. Мне в тот день исполнилось три года, мы позвали соседей… Смотрите, вон я прячусь за диваном. В детстве я была очень стеснительной и всегда пряталась, когда приходили гости…

У меня чуть не выпрыгнуло сердце.

— Стойте, — закричал я, — остановите кадр, вот сейчас, рядом с вашим отцом, кто это?

Она посмотрела на меня с недоумением.

— А сами не узнаете… ах, ну да, тридцать лет прошло… Это ведь Альм Перк собственной персоной. Он немного моложе моего отца…

— Увеличьте изображение, — перебил я ее.

Я не мог поверить своим глазам. Человек, которого Лора назвала Альмом Перком, был похож на четвертого гомоида, как я — на собственное отражение. Разгадка оказалась до очевидности простой. Я вскочил с дивана и направился к двери, что вела в соседнюю комнату. Лора была проворней, за два шага до двери она обогнала меня и широко расставив руки преградила мне путь.

— Не надо, прошу вас, не входите, — взмолилась она.

— Не бойтесь, я не причиню ему никакого вреда, — пообещал я ей и, как можно деликатней отстранив ее, прошел в комнату.

Пятилетний мальчик сидел на ковре и учил бикадала триподу играть в настольный бильярд. Ребенок не был похож ни на Перка, ни на гомоидов, вообще, ни на кого, кроме себя. То есть был обычным, нормальным ребенком. Бикадал трипода смотрелся куда экзотичнее. Мальчик обернулся, посмотрел внимательно на меня, сказал «здравствуйте» и снова занялся бикадалом. Тихо ступая, я вышел из комнаты и закрыл за собою дверь.

— Что теперь с нами будет? — дрожащим голосом спросила Лора, на глазах у нее появились слезы. Выдержка, которой позавидовал бы Вэндж, улетучилась в тот самый миг, когда она поняла, что тайна четвертого гомоида раскрыта.

— Ничего, ровным счетом ничего, — ответил я, — Абметов о мальчике ничего не знает, и, надеюсь, никогда не узнает, а бояться меня вам и вовсе не стоит.

— Как вы догадались?

— Я видел голограмму гомоида, когда навещал Франкенберга. На вид гомоиду было лет пятнадцать-двадцать — во всяком случае, так мне тогда показалось. Франкенберг изобразил свое создание таким, каким оно будет, когда вырастет. То есть таким, каким Перк выглядел тридцать лет назад. Франкенберг использовал генетический материал Перка, ведь так?

— Да, вы правы.

— И эксперимент начался шесть лет назад?

— Да, конечно, ведь мальчику пять лет. А почему вы спросили?

— Старшие гомоиды ничего не знали о нем. Тот из них, с кем я разговаривал в пещере Южного Мыса, сказал, что последние шесть лет он не покидал пещеру. Я мог бы сообразить и раньше…

— Кто еще знал о том, что Альм-младший … ну… не совсем человек, скажем так?

— Только те, кто не мог не знать: Перк, его жена и Франкенберг.

— Но не вы…

— Нет. Перк доверил мне свою тайну уже после смерти.

— Признаться, я не совсем вас понял.

— Через неделю после его смерти я получила от него письмо.

— Письмо «до отмены»?

— Да, такое письмо, которое посылается автоматически, если адресат в течение определенного времени не отменит отправку сообщения.

— Понятно. Вы покажете мне письмо?

— Нет, я его сразу же стерла. Сами понимаете, почему…

— Что было в письме?

— Перка обложили с двух… нет, с трех сторон, если считать и вас. Но про вас он тогда не знал. Он боялся, что Абметов вот-вот пронюхает про Альма-младшего. Перк не хотел его отдавать. Третий гомоид, Антрес, подбирался с другой стороны… Потом в дело вмешались вы.

— Да, мы подключились несколько позже. А на чье стороне была Эмма Перк?

— Ни на чьей. Конечно, особой привязанности к мальчику она не должна была испытывать — ведь Альм-младший не был ее сыном. Но Эмма Перк не могла иметь собственных детей. Она вообразила себе, что имеет на ребенка больше прав, чем все остальные. Она боялась потерять его, боялась, что Перк сбежит от нее вместе с ребенком или, хуже того, отдаст мальчика Абметову для его опытов. Мне кажется, все дело в этом…

— Хорошо, — вздохнул я, — все равно, теперь это уже не имеет значения. Скажите, а о Лесли Джонсе Перк упоминал? Или о Сэме Бруце?

— Нет. А кто такой Сэм Бруц?

— Один из сообщников Абметова. А имена Номура, Зимин, Вэндж — не встречались?

Снова мимо. По словам Лоры, в письме Перка фигурировали только Абметов, Франкенберг и Эмма Перк — никаких новых имен в нем не было. Лора, собравшись с духом, спросила:

— Вы так и не ответили мне, что вы собираетесь делать с ребенком. Прошу вас, оставьте его мне. Мы улетим с Фаона — куда скажете, хоть — на Землю. Я сделаю все что угодно, лишь бы никто никогда не заметил, что он не человек.

— Вы не всесильны, вы не знаете, что от него можно ожидать. Какое у него сублимационное число?

— Так спрашивают про породу собаки! — с негодованием воскликнула она.

— И все же…

— Чуть меньше единицы и, в отличие от Антреса, Альм абсолютно безопасен для людей… Даже наоборот…

— Откуда вам известно про сублимацию? Из письма Перка?

— Да, из него.

— Следовательно, он описал и ту модель, что использовалась при создании Альма-младшего.

— Нет, он упомянул только сублимационное число. И то, лишь для того, чтобы я не боялась мальчика так же, как Перк боялся Антреса.

— И больше ничего? Неужели он никак не описал, что из себя представляют гомоиды, как они устроены, что у них творится внутри, в голове, наконец. Я, к сожалению, абсолютно не владею вашей биологической терминологией, поэтому, наверное, несколько по-дилетантски формулирую вопрос, но вы же меня понимаете?

Она кивнула:

— Конечно понимаю. И Перк прекрасно понимал, что найдется кто-то, кто будет задавать подобные вопросы, поэтому не оставил ни мне, ни вам, ни единого намека.

— А может, все-таки, оставил? Но вы, не желая, чтобы тайна происхождения Альма-младшего вышла наружу, уничтожили материалы исследований.

— Думайте, что хотите…

— Но сами-то вы представляете себе, кем он станет, когда вырастет. Чем-то же он будет отличаться от всех остальных людей.

— Он будет добрее…

— Это я уже понял, а еще?

— Еще… Мы не заметим ничего такого, чего не замечаем в других людях — люди ведь тоже разные… Если ребенок вырастает в обезьяньей стае, могут ли обезьяны понять, чем он отличается от них? И может ли человек, выросший среди обезьян, догадаться, что он не такой как они, что он способен на что-то, что обезьянам недоступно.

— Но мы не обезьяны.

— Это только пример. Сколь бы не был ребенок гениален от природы, никто об этом никогда не узнает, если его не учить хотя бы азам того, в чем он мог бы стать гениальным. Поэтому мы учим детей всему подряд — ведь заранее никогда не известно, что ему пригодится в жизни. А чему мы можем научить Альма? Только тому, что знаем сами. Следовательно, и его отличия от нас будут укладываться в наши, человеческие рамки. Поэтому, будь что будет. Пусть растет среди людей, и пусть эти люди никогда не узнают, кто он и откуда… Вы согласны?