Калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.

Обескураженная спором о походе, раздосадованная, рассерженная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.

Пантя же, получив довольно крепкий удар по лбу калиткой, бросился бежать, в темноте налетел на верёвку, упал на спину, перевернулся, чтобы встать, и начал запутываться, выдернув к тому же колья… И чем сильнее и отчаяннее старался он выпутаться, тем крепче запутывался…

Тут и подошла эта милая Людмила. Тут Пантя и стал требовать, чтобы она освободила его, да ещё и угрожал:

– Ты мене… я тебе…

Она поинтересовалась возмущённо:

– А ты по-человечески попросить не можешь?

– Не! Не! – искренне признался Пантя. – Ухи оторвать тебе могу! И нос оторвать могу! Развяжи мене!

– Ну тогда и лежи! – рассердилась эта милая Людмила. – Пока на ТЕБЕ грузовик не наедет! Или трактор! А ещё лучше – бульдозер!

– Не! Не! Не-е-е-е… – таким жалобным голосом пропищал Пантя, что она сразу же пожалела его, но строгим тоном приказала:

– Повтори за мной: пожалуйста, развяжи меня.

– Ррррррррразвяжи мене!!!!!

– Не рррррррразвяжу я ТЕБЕ, – передразнила эта милая Людмила, – пока ты МЕНЕ не скажешь «пожалуйста»!

Пантя учащенно, испуганно и громко запыхтел, стараясь впервые в жизни выговорить абсолютно непривычное для него слово, и, когда пыхтение стало жалобным, тихим и беспомощным, он прошептал умоляюще:

– Развяжи мене… а я тебе… ничего не буду… ну развяжи мене… – И он сделал отчаяннейшую попытку произнести абсолютно непривычное для него слово: – Пжа… жла… ласта…

– Ну, молодец! – не то насмешливо, не то искренне похвалила эта милая Людмила, принялась распутывать верёвку, восторженно или насмешливо повторяя: – Молодец, молодец, просто молодчина! Конечно, «пожалуйста» – очень трудное слово. Недаром так нелегко приучить к нему детей. Но я с тобой позанимаюсь, и ты осилишь его.

Пантя уже стоял во весь рост, и ловкие Людмилины пальцы быстро освобождали его от веревки.

Даже и не знаю, уважаемые читатели, как мне передать необычайнейшие ощущения, которые сейчас испытывал злостный хулиган. Проще всего было бы сказать, что он ничегошеньки не понимал. Всего в жизни он привык добиваться угрозами, грубостью, наглостью, запугиваниями, жестокостью, а тут… какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка заставила его просить, он ПОСЛУШАЛСЯ её, и она выполнила его просьбу из-за одного только слова. И уже во второй раз не испугалась его, которого все боялись.

– Вот ты и свободен. Забыла, как тебя звать?

Все ещё ничегошеньки не соображая, кроме того, что какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка освободила его, и не из-за страха перед ним, а из-за одного только слова, Пантя от старания наинапряжённейше выговорил, почти с болью шевеля губами:

– Пжа… жла… ласта…

– Да просто пожалуйста! По-жа-луй-ста! – Эта милая Людмила громко и звонко рассмеялась. – Ничего, ничего, под моим непосредственным руководством научишься выговаривать и не менее, видимо, трудное для ТЕБЕ ещё одно слово – спасибо. Как тебя зовут?

– Пантя.

– Странное имя. Ни разу не слышала ничего подобного. Пан-тя. А ещё как тебя можно, звать?

– Пантя… лей.

– А-а-а, Пантелеймон! Роскошное имя! Редкое!

– Не, не! – отмахнулся Пантя. – Так мене только в милиции зовут.

– Значит, ты и в милиции побывал! – Эта милая Людмила сразу стала серьёзной. – Значит, ещё интереснее будет заниматься с тобой перевоспитательной работой. Ну, а МЕНЕ зовут Людмилой. Научу, научу я ТЕБЕ правильно говорить! Пора по домам, к сожалению. МЕНЕ было бы очень любопытно расспросить ТЕБЕ о твоей жизни. Но ведь мы ещё увидимся? Иди, иди. А то дома тебе попадёт. Очень уже поздно.

– Не, не! – Пантя замахал длиннющими ручищами. – Не попадёт. Мене домой не пустят. Спят.

– Чепуха какая. А где же ты спать будешь?

Пантя беспечно хмыкнул и быстро пошл прочь, вдруг резко обернулся и сказал:

– Я вот… есть хочу! Здорово есть мене охота! – И он вздохнул так непроизвольно, громко, жалобно и беспомощно, что эта милая Людмила скомандовала не свойственным ей, грубым тоном:

– А ну жди меня здесь! Накормлю! Безобразие какое!

Вам, конечно, известно, уважаемые читатели, такое совершенно разумное правило: сначала подумай, а потом делай. Но есть у данного совершенно разумного правила, впрочем, как и у всякого правила, исключение: сначала сделай, а затем подумай. И если, например, человек очень хочет есть, то сначала накорми его, а уж потом разузнай, по каким причинам он оказался голодным.

Тётя Ариадна Аркадьевна с котом сидели перед телевизором, точнее говоря, Кошмар настороженно подремывал, удивляясь, почему благодетельница не ложится спать, но надеясь ещё вкусно и обильно второй раз поужинать. Настроение у него было вроде бы распрекрасное: особка исчезла, значит, ему не о чем беспокоиться, опять он здесь единственная любовь.

Не замечал самоуверенный, самодовольный и самонадеянный Кошмар, что благодетельница не обращает ни на него, ни на телевизор никакого внимания, что глаза её полны слез, что давным-давно она сидит неподвижно, будто окаменев.

И лишь когда в комнатку стремительно ворвалась особка, Кошмар сразу почуял, что его благополучие всё ещё под опасной угрозой.

– Дорогая тётечка, простите, что я так задержалась, – виновато и торопливо сказала эта милая Людмила, – но мне пришлось спасать Пантю, а сейчас его необходимо накормить. Он очень хочет есть, и ему даже ночевать негде!

– Можешь делать всё, что взбредет в твою голову, – после долгого молчания еле-еле-еле слышно прошептала тётя Ариадна Аркадьевна и чуть-чуть-чуть громче добавила: – Если злостный хулиган дороже те-бе, чем я, можешь делать всё, абсолютно всё, что взбредет в твою голову. Завтра мы расстанемся, как я и предполагала и предупреждала те-бя.

– Пусть он злостный хулиган, – голос этой милой Людмилы дрогнул от несдерживаемого сожаления, – но сейчас он просто голодный человек.

– Иди, иди, иди, иди…

– И никуда я завтра не уеду. Если вы даже и выгоните меня… Тем более, никто не знает, что ещё может случиться завтра.

– Да иди же, иди же, иди же, иди же…

Кошмар очень удовлетворённо разлегся, вытянув передние лапы, как бы указывая особке на дверь – вон, мол.

– Он, может быть, потому и злостный хулиган, что его дома не кормят регулярно.

– Я, кажется, сказала: делай до утра всё, что хочешь. Постель те-бе приготовлена в соседней комнатке.

– Ах, как мне жаль, тётечка, что я невольно так часто огорчаю вас! – печально воскликнула эта милая Людмила. – Но, честное слово, вот увидите, что я сумею и порадовать вас! Ведь я вас полюбила!

Она выбежала из комнаты, не расслышав, как тётя Ариадна Аркадьевна с большой горечью призналась:

– Злостный хулиган те-бе дороже меня. Теперь это называется, видите ли, любовью… – И она неожиданно прошептала: – Но как добра…

И конечно, не умишком своим, а бандитски-разбойничьим чутьем Кошмар уловил, что огорчаться ему нет причин. Он подхалимски заурчал у ног своей благодетельницы и торжествующе помяргал.

Но стоило ему услышать звук открываемого на кухоньке холодильника, как он сразу же там оказался!

Эта милая Людмила отрезала колбасы, остаток сунула обратно в холодильник, отрезала большой кусок сладкого пирога и убежала.

Пантя ждал её, сидя на скамеечке перед заборчиком, и уже собирался пристроиться здесь провести ночь.

– Не торопись, не торопись, не торопись! – просила эта милая Людмила, с удивлением и страхом глядя, как Пантя уничтожал колбасу и пирог. – Подавиться ведь можешь! Жевать ведь надо!

А Пантя легко глотал пирог и колбасу, казалось, не жуя и не останавливаясь.

– Не торопись, не торопись, не торопись… – испуганно повторяла эта милая Людмила. – Подавиться ведь можешь… Жевать ведь надо… Не наешься – я тебе ещё чего-нибудь вкусного принесу… Что с тобой?

Суетливо, почти судорожно откусывая то пирог, то колбасу, Пантя издавал какие-то странные хлюпающие звуки, и эта милая Людмила не сразу догадалась, что он рыдает. Когда левую руку Пантя толкал ко рту, то правой вытирал слёзы, и наоборот: когда откусывал из правой руки, то левой размазывал по щеке слёзы.

Теперь он уже вроде бы жевал пищу, прежде чем проглотить её, но жевал всё медленнее и медленнее, а рыдания вырывались всё чаще и чаще, и вдруг Пантя, с писком взрыднув, бросился бежать.

– Куда ты? Куда ты? Что с тобой?! – Эта милая Людмила сама почему-то чуть не расплакалась, горько и жалобно, помчалась за Пантей, но сразу же остановилась: он быстро исчез в темноте, и топанье его ног стихло.

«Что, что, что с ним случилось? – недоуменно и даже испуганно думала эта милая Людмила. – Неужели я его чем-то обидела?.. Наверное, я зря сказала о том, что он может подавиться? Но ведь он и впрямь мог подавиться!.. Злостный хулиган и – разревелся!.. Значит, я сказала ему что-то уж очень для него обидное и несправедливое. Но – что?!»

Едва войдя в домик, расстроенная и недовольная собой, она услышала обречённый голос тёти Ариадны Аркадьевны:

– Исчез Кошмарик… бесследно… неожиданно… довели бедного котика… не выдержал… не вынес… все против него, все… конечно, конечно, какой-то злостный хулиган, антиобщественный элемент тебе дороже… А мне что теперь делать?

– Спокойно ложиться спать, – ответила эта милая Людмила, еле сдержав вспыхнувшее возмущение любимцем-проходимцем. – Ничего с вашим Кошмаром не случится. Если, конечно, он сам чего-нибудь не натворит.

– Но он никогда не уходил из дому глядя на ночь! К тому же он привык перед сном обязательно поесть. Вот своего злостного хулигана ты накормила, а…

– И правильно сделала. Он плакал, тётечка!

– Кто?! Пантя?! Плакал?! Не смеши меня, всё равно мне не до смеха. Пантя плакал! До сих пор от него люди плакали. От него страдали кошки и даже мухи!

– Он был голоден, тётечка. Понимаете?.. А Кошмара мы найдём. Вернее, он сам объявится. Захочет есть и – придёт.

– Мне всё равно не уснуть, не успокоиться, пока я не выясню его судьбы, – мрачным голосом проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. – Разогрей, пожалуйста, чайник. Не представляю, как я буду жить, если с Кошмариком что-нибудь стряслось. Такое преданное существо, такой терпеливый характер, такой…

– Тише, тётечка, тише… – прошептала эта милая Людмила, прислушалась, на цыпочках подошла к холодильнику, наклонилась к нему ухом, помедлила и открыла дверцу.

Нет, нет, уважаемые читатели, не зря данного кота прозвали Кошмаром!

Он выпал из холодильника. Вместо головы у него была пол-литровая банка, вернее, голова-то у него, конечно, осталась, но он всунул её в банку со сметаной, а вытащить обратно не смог.

Кот стукнулся об пол, и банка разбилась…

Тётя Ариадна Аркадьевна ааааАХнула…

«Только бы не рассмеяться! Только бы не расхохотаться! Только бы…» – задыхаясь от сдерживаемого смеха, торопливо и даже чуть испуганно думала эта милая Людмила, увидев, что глаза Кошмара залеплены сметаной, а живот так набит пищей, что почти касается пола, а тяжесть мешает коту трястись от холода. Шерсть у него встала дыбом, он не двигался, лапы подкашивались, и Кошмар был вынужден повалиться на бок. Он лежал, казалось, бездыханный, и лишь то-о-о-о-оненькие, вроде бы виноватые мяуканья – мьяк, мьяк, мьяк – свидетельствовали о том, что безобразник, по крайней мере, полужив.

Эта милая Людмила осторожно собрала осколки банки, бросила их в мусорное ведро, подтёрла пол и стала отмывать Кошмара под умоляющий шёпот тёти Ариадны Аркадьевны:

– Осторожнее, осторожнее, прошу тебя, осторожнее…

Промыв коту глаза, увидев мутный и сытый до предела, даже чуть выше предела взгляд, эта милая Людмила сказала:

– Рекордсмен… по обжорству!

– Он… он… по-о-о-о… гибнет? – пролепетала тётя Ариадна Аркадьевна. – Он… останется… жить?

– Ещё как будет жить! Ещё как останется! – Только сейчас эта милая Людмила позволила себе рассмеяться звонко, но не громко. – Да он просто объелся!

– Просто объелся! – возмутилась тётя Ариадна Аркадьевна. – А что ему оставалось делать, если я из-за тебя его не покормила вовремя? – Она заглянула в холодильник. – Ты посмотри, что мы наделали?! Он съел плавленые сырки вместе с обёртками!

– И колбасу съел вместе с целлофаном, – спокойно добавила эта милая Людмила. – Ничего, ничего с вашим милым разбойником не случится. Выспится и снова примется за свои проделки.

Немного придя в себя, тётя Ариадна Аркадьевна спросила строго:

– А как он попал в холодильник? Ведь раньше ничего подобного ему и в голову не приходило!

Видно было, что Кошмар чем-то недоволен, а вот вины за собой никакой не чувствует. Стоять на лапах от тяжести в животе он пока ещё не мог и, развалившись на полу, лениво тёр свою плутовскую мордалию.

– Он юркнул в холодильник, наверное, тогда, когда я резала на столе колбасу или… словом, я проглядела, – объяснила эта милая Людмила. – Он же знает, что за любое безобразие ему никогда ни за что ничего не будет. Садитесь пить чай, тётечка, пожалуйста.

– Спасибо, я пойду лягу. – Тётя Ариадна Аркадьевна потрогала себе виски. – Вот и давление сразу подскочило, конечно… вот и сердце уже пошаливает. Завтра с утра придётся вызвать врача. Я хорошо знаю, что мне грозит. Несколько дней постельного режима. Уж извини, дорогая племянница, но мне без твоей помощи не обойтись.

Вот так, уважаемые читатели, и бывает в жизни: никогда не угадаешь, какой и когда она преподнесёт тебе сюрпризик!

Кстати, ведь одно из главных зол плохого человека заключается не только в том, что он намеренно замышляет и вытворяет подлости. Нет, хулиган, к примеру, просто не может не безобразничать. Он, как говорится, органически не способен не хулиганить. Он убеждён, что если за день не сделает хотя бы одной маленькой пакости, то к вечеру заболеет, а к утру, чего доброго, ещё и помрёт. Вот в чем его главная опасность для людей: он, безобразник, не может не безобразничать, и чтобы сотворить гадость, подлость или мерзость, ему не требуется ни малейшего повода.

И хотя Кошмар был не человеком, а котом, по своей натуре он от хулиганов ничем не отличался. И в холодильник он проник не потому, что намеревался напакостить, а просто – случай подвернулся сделать очередное безобразие.

А результат? Представьте себе, уважаемые читатели, безобразники даже и об этом не думают, не заботятся, не интересуются. Им главное – набезобразничать, так сказать, выполнить своё жизненное назначение.

Именно так поступил и Кошмар. А эта милая Людмила потеряла всякую возможность отправиться завтра в многодневный поход.

Она помогла тёте Ариадне Аркадьевне лечь в постель, подала лекарства, кота устроила в кресле, как попросила благодетельница, пожелала обоим спокойной ночи и сказала:

– Только не волнуйтесь за своего… шалунишку. Ничего с ним не будет. Если он сам снова чего-нибудь не вытворит.

– Ты не поздно встаешь? – озабоченно спросила тётя Ариадна Аркадьевна. – Вызовы врача на дом принимают с восьми часов утра.

– Хорошо, тётечка, в семь я проснусь и, надеюсь, застану вас в добром здравии. Вы просто переволновались, и вам просто надо отдохнуть.

И не слышала, осторожно прикрывая за собой дверь, эта милая Людмила, как тётя Ариадна Аркадьевна, словно не веря самой себе, удивленно шептала:

– А всё-таки она мила… добра… внимательна… терпелива… может быть, действительно ми-ла-я Людмила?.. И тогда я не права?

Но та, повторяю, ничего не слышала и отправилась не спать, а уселась на крылечке и по привычке стала смотреть на звёзды, очень невесело размышляя о случившемся. Какой-то негодный кот сорвал многодневный поход!

Звёзд было много-много. Они были яркие-яркие. Они словно просили эту милую Людмилу полюбоваться ими, потому что привыкли к ней, всегда находили её на Земле и старались обрадовать её.

А она будто бы и не видела их сейчас. Звёзды мигали-мигали ей, а она думала-думала горько и горько… Бедная, бедная тётечка! Ведь совершенно ясно, что к своему хвостатому любимцу-проходимцу она привязалась, как говорится, не от хорошей жизни. Она привыкла жить одна, вернее, она приучила почему-то себя жить одиноко. У неё много любви к людям, особенно к детям, вот и потребовалось ей несуразнейшее по вредности существо, чтобы прикрыть большой любовью все его и глупости, и мерзости… Лежит она сейчас, обиженная, встревоженная, может быть, больная от переживаний, и тут же рядом дрыхнет Кошмар, тоже ведь злостный хулиган, только всегда сытый, избалованный, всегда обеспеченный уютнейшим ночлегом…

А Голгофа? Кормить-то её, конечно, кормят, а вот нормально жить не дают. Почему?

Вдруг этой милой Людмиле с особой ясностью подумалось, что тётя Ариадна Аркадьевна и сама бы пошла с ними и с удовольствием в многодневный поход… Предположим, она отказывается из-за Голгофы: дескать, её ищут родители, и мы не имеем права скрывать её. Но ведь если бедную девочку лишить похода, жизнь её станет совсем невыносимой.

Конечно, ВЗРОСЛЫЕ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО ПРИДУМАЛИ: детям их критиковать нельзя. Считается, что они, взрослые, всегда справедливы. Но тогда почему они, взрослые, то есть бывшие дети, не всегда понимают детей?

Что-то будет завтра… Этой милой Людмиле до того стало печально, что захотелось расплакаться так, чтобы услышали звёзды.

А звёзды уже отчаялись ждать, что она взглянет на них, и потихоньку, одна за другой, стали гаснуть…

Эта милая Людмила переборола желание расплакаться, вернулась в домик и на раздеваясь легла на раскладушку поверх одеяла.

Не спалось… Надо было решить, что же делать утром. Если тётечка расхворается, ясно: поход сорвется. А если он сорвется завтра, то может не состояться вообще, потому что появится милиция или папаша Голгофы. А уйти надо до их приезда…

Ведь как надо, как необходимо Голгофе посидеть у костра под звёздным небом, и чтобы звёзд было много-много-много, и чтобы одна другой – ярче. Так и бывает, когда очень захочешь поговорить со звёздами. Они отзывчивы, как дети…

И странно, нелепо, глупо, в конце концов просто возмутительно, что многодневный поход срывает какой-то препротивнейший кот!

А если взять его с собой, как запланированную дополнительную трудность? Тогда тётечка наверняка забыла бы все свои возражения.

Нет, нет, человек она очень принципиальный. Увы, всё-таки кот срывает поход!

Конечно, эта милая Людмила несколько преувеличивала значение Кошмара, но зато и не преуменьшала, что было бы гораздо ошибочнее. Кот лишь усложнил и без того сложные обстоятельства. Если тётечка расхворается, то именно из-за него.

Тут она вспомнила, как угощала голодного Пантю, как тот почему-то зарыдал и убежал, и вот от такого воспоминания ей сразу стало приятнее, и она сразу уснула – провалилась в сон.

Но спала она неспокойно, видела много обрывочных, мелькающих снов:

Кошмар съел у неё удилища,

Пантя хотел съесть Кошмара,

тётечка гналась за убегающей Голгофой в милицейской машине с дико воющей сиреной,

Герка сломал обе руки и обе ноги,

дед Игнатий Савельевич плясал вприсядку и пел «Главное, ребята, сердцем не стареть!»,

Юрий Алексеевич Гагарин улыбался ей радостно и ободряюще, шутливо грозил пальцем, что-то говорил, но она никак не могла расслышать…

И последним сном было

чёрное небо с несколькими печальными звёздочками…

Резко сев на раскладушке, ещё не проснувшись окончательно, эта милая Людмила почувствовала что-то недоброе, проснулась, увидела, что спала в одежде, вспомнила вчерашние события, быстро вскочила и бросилась в комнатку тёти Ариадны Аркадьевны.

На часах было ровно семь, а в комнатке, да и во всём домике, никого не было – ни тётечки, ни её архипрожорливого любимца-проходимца.

А с улицы раздался встревоженный голос деда Игнатия Савельевича:

– Людмилушка! Голгофы-то нигде нету! Нету нигде Голгофы-то, Людмилушка!