Эта милая Людмила

– Что это сделала ты! – И участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов начал громко хохотать и сквозь громкий хохот еле выговорил: – Как тебе… трудно… бедная… было! – Его буквально затрясло от хохота, но довольно скоро он перестал хохотать, потому что звонко и громко засмеялась девочка. Она заливалась смехом всё громче и звонче, всё звонче и громче.

– Собственно… собственно… – в совершенной растерянности пробормотал участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, но заставил себя выглядеть суровым и суровым же голосом спросил: – Ты хоть имеешь представление, куда ты явилась?

– Явилась я туда, – крайне насмешливо ответила девочка, – где приход преступника вызывает неуместный смех у того, кто обязан ловить этого преступника, а не хохотать.

– Какая же ты преступница, милая ты моя? Ты, может, толком и не знаешь, чего это слово значит?

– Я даже знаю, что должны делать в милиции, когда туда является с повинной преступник.

– И что же тут должны делать в таком случае?

– По крайней мере, заинтересоваться личностью явившегося, серьёзно заняться им, а не хохотать, будто Юрий Никулин пришёл.

– Заинтересуемся, будем серьёзны, – согласился участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов. – Почему ты решила взять под защиту Пантю, известного злостного хулигана? Безобразника и антиобщественника? И как тебя, милая, звать? Меня – Яков Степанович.

– Очень приятно познакомиться. Меня зовут Людмилой. А откуда вы знаете…

– Я даже знаю, где сейчас находится Пантя, которого вдруг все решили защищать.

– Предположим, вы знаете, где сейчас находится Пантя, – довольно насмешливо проговорила эта милая Людмила. – Но какое имеет значение…

– А вот какое. Он идёт по дороге к Дикому озеру с девочкой, которую ищет отец, – владелец кем-то искорёженной машины, – тоже довольно насмешливо сказал участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, наслаждаясь обескураженным выражением лица девочки. – Интересная для тебя новость?

– Потрясающая новость… Даже в голове не укладывается. Правда, отец пока не вспоминает о дочери… Но сначала о Панте. Понимаете, Яков Степанович, я не могу не жалеть его. Вот вчера поздно вечером он был голоден, да его ещё не пускали домой ночевать. Я вынесла ему поесть, и, представьте себе, он плакал. А тут его стали подозревать в истории с машиной, и я…

– Эх, какие вы все, я имею в виду вас, молодежь… – осуждающе, но мягко перебил участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, долго обмахивал лысину фуражкой. – Какие вы все…

– Самостоятельные? – с вызовом спросила эта милая Людмила.

– Безответственные. И слишком уж самоуверенные. Плохо, конечно, не то, что ты пожалела Пантю, его есть за что пожалеть. Но ведь прежде чем начать делать что-нибудь серьёзное, надо ведь сто раз подумать и хотя бы один раз посоветоваться. Вот пришла бы ты ко мне и вместо того, чтобы врать…

– А взрослые никогда не врут? Они никогда не поступают безответственно?

Участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов тщательно промакнул лысину платком, надел фуражку, помолчал и ответил:

– Врут. И безответственных среди нас хватает. Но только потому, что в детстве их от этого не отучили В детстве, предположим, у ребеночка носик у-у-у какой малюсенький, а у взрослого у-у-у-у какой носина вырасти может! В детстве привыкнет на мизинец обманывать, а взрослым станет, ему и государство обмануть – пара пустяков… Чего молчишь?

– Возражать нечего. Я тоже считаю, что наличие в жизни плохих взрослых – не оправдание нашего плохого поведения… Но как наша девочка оказалась с Пантей?

– Если будешь держать язык за зубами…

– Даю честное слово.

– Хулиганы у нас стали появляться на Диком озере. Когда-то оно, видимо, диким и было, а теперь просто распрекрасное место для отдыха, рыбалки и всего такого прочего. Вот и приезжают туда целыми компаниями хулиганы и безобразничают. Мешают людям отдыхать. Дружинник Алёша Фролов сегодня туда уже наведывался, а по дороге и встретил Пантю. – Участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов помахал фуражкой над головой. – Сегодня мы туда организуем большой выезд к нашим активом. Привезём Пантю и девочку. Сами вы пока на озеро носа лучше и не показывайте.

Зазвонил телефон, и эта милая Людмила невольно прислушалась к разговору. Особенно ей запомнились слова:

– Выезжаем в семнадцать ноль-ноль… Людей хватает… Есть доложить… Ну, будь здорова, Людмила. Рад был с тобой познакомиться.

– Я тоже, Яков Степанович. Всегда приятно встретить умного и откровенного человека.

Они крепко пожали друг другу руки, довольные тем, что взрослые и дети в конечном итоге делают общее дело – помогают людям жить и работать. И лишний раз убедиться в этом им обоим было важно и даже необходимо.

А теперь, уважаемые читатели, нам с вами придётся вернуться к неприятным событиям, но сначала мы понаблюдаем за двумя счастливейшими людьми.

Голгофа и Пантя чувствовали себя настолько счастливейшими, что если бы сейчас их увидел кто-нибудь посторонний, то вполне мог их счесть хотя бы чуточку ненормальными.

Например, когда Голгофа впервые в жизни увидела в траве живую землянику, то завизжала так пронзительно, что Пантя вздрогнул и бросился бежать: думал, что на них рушится дерево. А она, не переставая визжать, упала перед ягодой на колени, раскинула руки, словно собиралась её обнять, приникла к ней лицом.

– Да вон их тут сколько, – удивленно и покровительственно сказал Пантя.

– Но ведь это же земляника! – восторженно воскликнула Голгофа. – Настоящая земляника! Я же её только на блюдечках видела да в стаканах! Одна ягодка, а пахнет-то, пахнет-то как!

– Ты её ешь, ешь, чего любоваться-то?

И Голгофа ела каждую ягодку отдельно, осторожно, с наслаждением вдыхая аромат, закрыв глаза. Панте это было и смешно, и приятно, и непонятно. Он изредка стыдливо гоготал, сидя в сторонке, любовался Голгофой и от её восторженности словно уставал, наконец ослабел настолько, что опрокинулся в траву вверх лицом.

И вдруг неожиданно крепко заснул…

Проспал он всего несколько минут, а проснулся в страхе: ему показалось, что прошло чуть ли не несколько часов! Но Голгофа ничего не заметила, она на четвереньках ходила кругами по траве, ела ягоды и уже не визжала, не восклицала восторженно, а лишь изредка тихо и ласково охала…

Пантя посидел, приходя в себя от неожиданного глубокого сна, вскочил и испуганно крикнул:

– Слушай, ты! Этак мы с тобой сегодня до озера не дойдем! А ночевать по дороге негде! А ягод там ещё боле, чем здесь!

– Ах, Пантя, Пантя! – выдохнула, подбежав к нему, Голгофа. – Если бы ты только знал! Как всё замечательно!

– Аёда, айда! – От радости Пантя хихикнул. – На озере ещё красивше! Айда!

Но не успели они пройти и нескольких метров, как Голгофа, простите меня, уважаемые читатели, за многократное повторение одного и того же выражения, ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ увидела муравейник и замерла перед ним с раскрытым ртом и до предела расширенными глазами.

– Я о них столько читала, – печально и восторженно прошептала она, присев на корточки и не отрывая взгляда от муравьиной суетни. – Ведь за ними часами наблюдать можно и – не надоест! Все, все, буквально все заняты делом! Ни одного тунеядца, ни одного хулигана, ни одного воображули! И никто не мешает друг другу!

«Обалделая она какая-то», – подумал Пантя больше с удивлением, чем с неодобрением, а вслух сказал:

– Они ведь кусаются! Они ещё и куда угодно заползти могут!

– Но ты посмотри, посмотри, как интересно!

– Зато так мы до озера сегодня не дойдем, – озабоченно и важно пробурчал Пантя, но Голгофа поднялась, улыбнулась ему, и он уже сразу весело объяснил: – Да у озера там всё есть! Мурашиные кучи этой в три раза больше. Айда!

Его опасения были отнюдь не напрасными: они с Голгофой не шли, а, можно сказать, еле-еле передвигались с остановками чуть ли не через каждые десять метров. То она замрёт, увидев на поваленном стволе ящерицу, то вцепится в Пантину руку, углядев на пеньке бурундука, то надолго присядет перед лужей, любуясь скольжением водомерок, то прислонится к березе и начнет нежно гладить её ствол…

– Ой! Ой! – так испуганно прошептала Голгофа, что Пантя резко обернулся, готовый броситься защищать её. – Ведь это же настоящая лошадка! Ты посмотри, какая у неё смешная прическа!

– Это не прическа, а грива, – серьёзно объяснил Пантя, но не удержался и рискнул пошутить: – А сзади у неё – хвост называется.

– Смейся, смейся, – сердито ответила Голгофа. – Но ведь я тоже кое-что знаю, о чем ты понятия не имеешь. Однако смеяться над этим я считаю ниже своего достоинства. Вернее, просто не буду смеяться.

Лошадка была низкорослой, с длинной, тщательно зачёсанной на одну сторону гривой и хвостом почти до земли. На телеге, скрестив перед собой ноги в валенках, сидела старушка, одетая в телогрейку, застегнутую на все пуговицы, и в зимней шапке с завязанными на макушке ушами.

– Стой, Ромашка! – неожиданно пронзительным, звонким голосом скомандовала старушка, и лошадка остановилась. – Садись, молодежь, подвезу. Мне в компании веселее, а у вас ноги отдохнут.

Голгофа от радости растерялась, но не двигалась с места, Пантя же вроде бы намеревался продолжать путь пешком, сделал что-то вроде попытки спрятаться за Голгофу, и старушка крикнула уже сердито и нетерпеливо:

– Садись, молодежь, говорю! Подвезу, молодежь, говорю! Одной мне ехать скукота. А я страсть какая говорливая, ну прямо у меня изжога получается, коли долго промолчу… Но-о, Ромашка, поехали!.. Вы меня только слушайте, – звонким, пронзительным голосом почти кричала старушка, когда ребята поудобнее уселись сзади неё на телегу, свесив ноги. – Мне главное – самой высказаться требуется. А то живу я одна с тремя кошками, козой, с курами, поросёнком, старик мой восемь лет назад помер, телевизор сломался, у радио провод оборвался, вот в субботу мастера привезу, характер у меня зверский, потому что болезней во мне много, вылечить меня нельзя, вот я со всеми и ругаюся, то с курами, то с поросёнком, особенно хорошо с козой получается ругаться…

Скоро Голгофа с Пантей перестали слушать старушку и тихонько перешептывались.

И сейчас я, уважаемые читатели, но только пусть это останется сугубо между нами, впервые, а может быть и в последний раз, если и не оправдываю побег девочки из дома, то стараюсь её понять и даже кое в чём с ней согласиться. Ведь человек должен жить так, чтобы каждый день – особенно в детстве! – приносил ему новые впечатления. Жутко, опасно для его дальнейшего развития, если человек – особенно в детстве! – основные впечатления, получал сидя перед телевизором. А ведь есть несчастные люди, которые лес, горы, моря, реки и всё, что в них растёт и водится, видели только на голубом экране.

Старушка, всё-таки почувствовав, что её совершенно не слушают, и всё-таки обидевшись на это, заговорила, почти закричала так звонко и пронзительно, что Пантя с Голгофой вынуждены были замолчать, потому что уже не слышали друг друга. Старушкин голос звучал, казалось, на весь лес вокруг:

– Дети у меня не больно путные выросли. Шесть голов, половина парней. Внуков и внучек набралось у меня ровно десять головушек. А живу вот одна с кошками, козой, курами, поросёнком, болею вся. Вот характер у меня и спортился. Стыдно сказать, с телевизором люблю ругаться. И смех, и грех, зато удобно! Он мне слово, я ему два, а то и три! А то и вовсе ему говорить не даю! Он иной раз аж загудит и замелькает – до того на меня рассердится… Глядишь, на душе и полегчает. Дети-то мои все по городам живут, а за картошкой, моркошкой, за луком и прочим ко мне наезжать не забывают. На это не жалуюсь. К себе зовут. А внучатки деревни ещё в глаза не видывали. Я детям своим и толкую, правда без толку, какие, мол, вы родители, если дети у вас без природы растут? Ненормальными ведь они, мол, вырастут.

Когда на повороте к Дикому озеру они распрощались с разговорчивой старушкой, Голгофа сказала:

– Она очень добрая и умная.

Пантя промолчал: хорошо, что старушка его не узнала. Прошлым летом он воровал у неё огурцы, и, когда, удирая, перелезал через изгородь, старушка успела сунуть ему под рубашку крапивы.

– Есть сейчас будем или до озера потерпим? – спросил он. – Ещё часа три, а то и больше топать. А если ты на каждом шагу ахать будешь…

– Знаешь что? – Голгофа очень обиделась. – Мы с тобой вперегонки у озера побегаем. А сейчас я буду идти так, как мне нравится. Как называются эти ягоды?

– Малина, – с тяжким вздохом отозвался Пантя, сразу сообразив, что здесь они застрянут надолго. Но, увы, он, конечно, и не подозревал, что главная-то беда не в этом. Их ждала настоящая большая беда.

Но пока она, большая настоящая беда, ещё не пришла, нам с вами, уважаемые читатели, есть смысл вернуться туда, где у забора стояли «Жигули» цыплячьего цвета с изрезанными колёсами.

Сам владелец давно уже ушёл на почту звонить в город и ещё не возвращался, и уважаемые соседи на всякий случай приглядывали за машиной.

Были они мрачны и молчали вот уже, наверное, не меньше часа.

Зато Герка с этой милой Людмилой примерно такое же время, мягко выражаясь, выясняли отношения в огороде, за банькой, чтобы их никто не слышал.

Подробно излагать содержание их резкого разговора, а точнее, ссоры, я не буду, потому что он, разговор, а точнее, ссора, состоял из одних и тех же утверждений и опровержений, только произносимых на разные лады – от яростного шёпота до почти злого крика.

– Как ты мог, как ты посмел, как позволил себе обвинять человека в преступлении, если не видел его своими собственными глазами?! – Голос этой милой Людмилы заметно дрожал от несдерживаемого негодования. – Почему ни с кем не посоветовался? Мне один умный человек сказал сегодня, что прежде чем что-нибудь сделать серьёзное, надо сто раз подумать и хотя бы один раз посоветоваться!

– Думал я не сто раз, а двести сорок раз! – кричал Герка раздраженно и обиженно. – А с кем мне советоваться? С тобой, что ли? Умнее ты всех, что ли? Или с тётечкой твоей советоваться? Так ведь у неё дороже кота никого на свете нету! А для деда моего вреднющего Пантя дороже меня стал! И чего вы все его, бандита, жалеете?

– Во-первых, он достоин жалости как очень несчастный человек.

– Пантя – очень несчастный человек?! – Герка поперхнулся от возмущения и отвращения. – Чем он несчастный, интересно бы узнать! Тем, что людям жить не дает? Что кошек мучит? Что даже мухам от него жизни нету?

– А ему отец-пьяница и мачеха жить не дают! Его даже кормят нерегулярно! Друзей у него нет! Нет ни одного человека, который бы попытался на него по-настоящему воздействовать! Душевно помочь!

Тут Герка совсем потерял способность владеть собой, лицо его перекосилось, губы задрожали, и он хрипло закричал:

– Да ведь он дурак и бандюга самая настоящая! Его же люди боятся! На такого только тюрьма воздействовать может! Очень несчастный человек! – грубо и зло передразнил Герка. – Сегодня он у меня три рубля отобрал, твой несчастный человек!

– Ах, вон оно что! Вот, оказывается, в чем дело! Отобрал, говоришь? Да ты сам их ему принёс! – наипрезрительнейшим голосом крикнула эта милая Людмила. – Струсил, стыдно стало, опять струсил и в милицию побежал! Чтобы отомстить! Ты – трус! – бросила она ему прямо в лицо. – Ты – трус! Обыкновенный трус! Трусишка!

– А ты… а ты… а ты… – Герка, сжав кулаки, прыгал перед ней, словно не решаясь ударить. – А ты и на девчонку-то даже не похожа! Строишь тут из себя…

Эта милая Людмила искривила губы в брезгливой усмешке, в её больших чёрных глазах сверкнуло очень сильное презрение, она сказала:

– Зато тебя называют Девочкой без бантиков! Вот ты на мальчика не похож! Спортом не занимаешься! Ничего делать не умеешь! Правильно дед решил тебя экспонатом в музей отправить, правильно! И ко всему прочему ты ещё и – трус!

И эта милая Людмила, чтобы не расплакаться, убежала. Герка стоял, будто оглушённый, чувствуя, как от стыда больно горели лицо и шея, глаза остро щипало от обиды, голова плохо соображала от горя, в ней билось, как бы нанося изнутри тупые удары, одно слово: «Трус! Трус! Трус!» Герка крепко сжал виски ладонями, чтобы слово не билось, но оно звучало в голове, казалось, всё громче и громче, всё резче и резче…

– Трус… трус… трус… – прошептал он и с отчаянием понял, что так сам говорит о себе. – Тру-у-ус!.. – вырвалось у него, сколько он ни старался сжать губы.

Был у него один выход из жуткого положения, одно спасение – рассердиться, разозлиться, рассвирепеть на эту милую Людмилу, и ему сразу стало бы хоть чуточку легче. Но он вспоминал и видел её большие чёрные глаза, наполненные гневом, презрением и брезгливостью, знал, что взгляд направлен на него, но, кроме жгучего стыда за себя, больше уже ничего не ощущал.

Обессиленный, он опустился на землю, прислонившись спиной к баньке, крепко зажмурился, стараясь сдержать дыхание, чтобы успокоиться, но чувствовал себя так, словно бежал в крутую гору и не мог остановиться. Ему с необыкновенной отчетливостью всё думалось и думалось о том, что он и взаправду трус. И очень странно: сознание этой отвратительной истины вызывало в нём сейчас не обиду, не возмущение, даже не желание возражать, а какое-то покорно-постыдное согласие. Он торопливо перебирал и перебирал разные случаи, и каждый из них доказывал ему, что он и есть самый обыкновенный трус…

И эта милая Людмила тоже не могла успокоиться. Она нисколько не сомневалась в своей правоте, не сожалела ни об одном своём слове, сказанном Герману, но что-то угнетало её. Она не находила себе места, вспоминала и вспоминала ссору и никак не могла догадаться, что же её так угнетает. Может быть, она жалела Германа? Нет, сейчас она не жалела его.

Тогда почему она о нём думает? Действительно, что её угнетает?

Лишь постепенно, опять восстанавливая и восстанавливая в памяти ссору с Германом, эта милая Людмила обнаружила, что ничего она не добилась, что всё в его поведении останется по-прежнему, ничто и никто не заставит его серьёзно взглянуть на свою жизнь и хоть немножечко что-то в ней изменить.

Ведь в милицию Герман пошёл именно из-за трусости, и только из-за трусости, а не из желания добиться справедливости. Пантя потребовал у него два рубля, Герман ему их, конечно, принёс, хотя и сознавал, что это и обидно для него, и унизительно, и оскорбительно. Вот тут-то и подвернулся случай отомстить Панте, попробовать добиться, чтобы его наказали. И беспокоился Герман не об изрезанных колёсах, даже не о трёх рублях, а о том, что пока он трусит, а трусить он будет всегда, Пантя не оставит его в покое.

Но эта милая Людмила не была бы самой собой, если бы не верила в то, что человек может и должен стать лучше, если ему помогать от всей души и без устали. Посему она ещё немного, но очень глубоко и так же искренне пострадала о том, что не сумела достаточно убедительно поговорить с Германом, решила, конечно, ни в коем случае не бросать его окончательно и направилась заниматься неотложными делами.

Тем она и отличалась от многих, позвольте вам напомнить, уважаемые читатели, что у неё всегда были неотложные дела, а если таковых не оказывалось, она их находила.

Вот сейчас ей надо было любым способом попасть на Дикое озеро, узнать, что там с Голгофой и Пантей, не нарвались ли они на хулиганов, о которых она узнала от участкового уполномоченного товарища Ферапонтова. Но сначала требовалось как-то объяснить тётечке своё исчезновение. Тяжко вздохнув, эта милая Людмила приняла довольно твёрдое решение – по возможности не врать.

Уважаемые соседи по-прежнему с мрачным видом сидели на скамейке у забора, а отец и врач П.И. Ратов нежно поглаживал свои «Жигули» цыплячьего цвета и горестно восклицал, почти ныл:

– Но какие деньги! Какие деньги! Жена упала в непродолжительный, правда, обморок, когда я намекнул ей, сколько примерно придётся выложить за ремонт колёс! Найти бы мне преступника, я бы из него… я бы ему… я бы его… он бы у меня…

– Не везёт вам, – сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич. – За шляпу-то вы деньги выколотили, а вот за машину…

– ВЫКОЛОЧУ! ВЫКОЛОЧУ!! ВЫКОЛОЧУ!!!! – как заклинание, как клятву произнёс отец и врач П.И. Ратов. – МОЁ от меня никогда не уйдёт! Я подниму на ноги всю милицию всей области, а если понадобится, то и всей республики… соберут всех специальных со-бак, и преступник будет унюхан и обнаружен! И суд стрясет с него МОИ деньги!

Дед Игнатий Савельевич виновато покрякал, смущенно покряхтел и с опасением спросил:

– А если все республиканские силы… все специальные собаки… будут не в состоянии?

Отец и врач П.И. Ратов уверенно произнёс:

– Обратимся куда следует! Соберём все силы!

Он ещё чего-то там выкрикивал то зло, то радостно, то горестно, то очень уж торжествующе или очень уж даже гордо. Когда он устало замолчал, видимо, лишь для того, чтобы просто перевести дух, эта милая Людмила прошептала:

– Тётечка, мне необходимо съездить на Дикое озеро и узнать, что и как там с Голгофой.

– Съездить? – громко удивилась тётя Ариадна Аркадьевна. – На чём? Автобусы туда не ходят. Такси здесь не поймать, да и слишком дорого обойдется такая поездка. И откуда ты знаешь, что она там? И как она могла вообще там оказаться? И какая необходимость именно тебе…

– Да, необходимость. Да, именно мне, – шёпотом, но твёрдо перебила эта милая Людмила. – Есть возможность узнать о судьбе Голгофы… – Она помолчала, с горечью подумав, что, к сожалению, не обойтись без вранья, и закончила: – Туда едет Яков Степанович, и он обещал взять меня с собой.

– Я хоть немного успокоился, – удовлетворённо сказал отец и врач П.И. Ратов. – Ты, дед, дашь мне своё ружье, и пусть только кто попробует сунуться к машине!

– Оно у меня не стреляло вот уже примерно лет около тридцати, – отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но если пугать, то, конечное дело, ещё сгодится… А чего это вы дочкой своей больше не интересуетесь?

– А у меня было время ею интересоваться? – сразу, мягко выражаясь, взъярился отец и врач П.И. Ратов. – И как я мог ею интересоваться? Она ведет себя самым безнравственным образом, где-то и зачем-то прячется от меня с вашей помощью, так что мне прикажете делать? Как мне ею интересоваться? Бросить машину и бегать? Где бегать? Где её искать?.. Я рассудил так: девочка она неглупая, к жизни абсолютно неприспособленная, далеко она не уйдёт. Воспитана она в большом уважении к родителям, вам удалось ненадолго оказать на неё дурное влияние. Она одумается и сама ко мне прибежит. Однако безнаказанно ей данная история не пройдет.

– Мне можно идти, тётечка? – скромно спросила эта милая Людмила. – Честное слово, я ненадолго задержусь.

– Действуй, действуй, – переглянувшись с недовольной уважаемой соседкой, сказал дед Игнатий Савельевич. – Действия твои всегда полезны. Только курточку захвати.

– Захвати, захвати курточку. – Тётя Ариадна Аркадьевна покорно вздохнула. – Иногда ты и вправду совершаешь полезные действия.

И эта милая Людмила моментально исчезла.

Она ещё понятия не имела, как доберётся до Дикого озера, но туда ушла Голгофа, да ещё с Пантей, так что, можете не беспокоиться, уважаемые читатели, – эта милая Людмила будет там и сделает именно то, что необходимо сделать.

До выезда участкового уполномоченного товарища Ферапонтова с дружинниками оставался ещё целый час, но она пришла к милиции, спряталась за углом и вдруг услышала голос:

– Давай, Фролов, на мотоцикл и быстренько к озеру, погляди, сколько народу там собралось и что он за публика. И быстренько обратно.

Эта милая Людмила бросилась к мотоциклу, стоявшему у входа, ловко устроилась в коляске и накрылась брезентом.

И уже через несколько минут мотоцикл мчался по лесной дороге к Дикому озеру. Совершая рискованный и на первый взгляд необдуманный поступок, эта милая Людмила словно предчувствовала, как она сейчас необходима Голгофе и Панте! Ведь они попали в большую настоящую беду…

Когда Пантя примирился с тем, что Голгофу из малинника скоро не вытащишь, он решил организовать обедик и с банкой отправился искать где-нибудь поблизости воду.

Увлеченная, скажем прямо, поглощением сочных, крупных, ароматных ягод, Голгофа не расслышала, как по дороге, приплясывая, притоптывая, кривляясь и подвывая под треньканье гитары, двигалась откровенно неприглядная компания из трёх штук дылд.

Они были в одинаковых выгоревших на солнце, неопределенного цвета рубашках без пуговиц, а завязанных на голых животах узлом, в одинаковых грязно-синих, рваных, с заплатами джинсах и в никогда не мытых кедах. У всех до плеч свисали нечёсаные волосы. Первый дылда был рыжим с пробивающимися усиками под толстым круглым носом. На голове второго дылды красовалась соломенная шляпа с широченными полями и обвязанная веревкой. Третий дылда, тот, что с гитарой, водрузил себе на голову дамскую шляпку без полей.

Достаточно было одного наибеглейшего взгляда на них, чтобы понять, что это разотъявленнейшие безобразники, которые смотрят вокруг лишь с единственной целью: где и как тут можно напакостить.

Увидев у дороги большую сумку, оставленную Голгофой, дылды дружно, удовлетворённо, почти по-звериному рявкнули. Рыжий расстегнул сумку и, восторженно гыгы-гыкая, сообщил:

– Джентелементы, здесь жратва! Берём! Идём! – Он схватил сумку, и трое штук дылд двинулось дальше, приплясывая, притоптывая, кривляясь и подвывая под треньканье гитары.

Только тут Голгофа обратила на них внимание и, увидев у рыжего дылды в руках свою сумку, закричала:

– Эй, мальчики! Это же моя сумка! Как вам не стыдно! Совесть надо иметь!

Во-первых, это были не мальчики, а дылды, во-вторых, им никогда не было стыдно, и, в-третьих, они понятия не имели, что такое совесть. Они, даже не обернувшись на голос девочки, удалялись по дороге, приплясывая, притоптывая, кривляясь и подвывая под треньканье гитары.

Голгофа бросилась за ними, крича:

– Пантя! Пантя! Нас обокрали! Беги сюда! Эй вы, жулики! Стойте! Воришки противные!

Если бы она могла знать, с какими негодяями она встретилась, то не бежала бы за ними. Ей ведь не только сумки с продуктами было жалко, а возмутило позорное поведение трёх штук дылд – обыкновенное воровство!

Выскочив из леса на дорогу, Пантя сразу понял, что тут без него случилось, и рванулся за дылдами, думая лишь о том, как они осмелились обидеть Голгофу. Не будь этого наиважнейшего обстоятельства, у него хватило бы ума сообразить, что связываться с дылдами, по крайней мере, бесполезно.

Если бы только бесполезно!

Связываться с такими было просто опасно. Что немедленно и обнаружилось со всей очевидностью.

Забегая вперёд, сообщу вам, уважаемые читатели, что трое данных штук дылд пока ещё не были особо опасными преступниками. Пока они были просто до сверхбезобразия избалованными лоботрясами, безгранично распустившимися. Дылды давно уяснили, что им всё дозволено, любая пакость и мерзость, которые их родители квалифицируют как шалости и шутки. Ещё не бывало случая, да и быть не могло, чтобы дылдины папы и мамы не выручили своих шалунов из самой грязной затеи.

Перед вами, уважаемые читатели, не такое уж редкое явление, хотя и очень уж ярко выраженное, когда избалованные до сверхбезобразия дети становятся не бяками-неженками, а как бы готовятся пополнить ряды преступников, являются, так сказать, резервом уголовного мира.

Заслышав быстрые шаги, дылды разом обернулись, двое из них ловко схватили Пантю за руки, а третий, продолжая тренькать на гитаре, кривляясь, заприговаривал:

– Джентелементы, джентелементы, забросьте этого кавалера подальше! – Он опустил гитару, схватил сумку и крикнул: – Подальше его закиньте, джентелементы! Лишите его возможности мешать нам культурно отдыхать! В лес его, в чащу, в джунгли, джентелементы!

Подбегая к ним, Голгофа кричала сквозь слёзы:

– Как вам не стыдно? Вы же старше нас! Вы сильнее нас! Вы негодяи! Вы воры и хулиганы!

Двое дылд, крепко держа вырывавшегося Пантю за руки и за ноги, подтащили его бегом к лесу, увидели довольно глубокую яму с водой, завопили:

– Макнём кавалера! Бу-у-у-ул… тых!

И дылды бросили бедного Пантю туда, в довольно глубокую яму с водой.

От страха, обиды и несправедливости Голгофа уже плохо соображала, что делает сама и что вообще происходит. Она подскочила к третьему дылде, вцепилась руками в его волосы, а зубами впилась в плечо – и всё это сделала изо всех сил.

Дылда взвыл на весь лес. От ужасного, нечеловеческого воя Голгофа ещё больше испугалась, от страха закрыла глаза, и ещё крепче вцепилась в дылдины волосы, и ещё крепче сжала зубы.

Дылда уже не выл, а издавал какие-то совершенно непонятные звуки:

– Ыау-у-у-у… аыа-а-а-а-а… аыу-у-у-у…

Подбежавшие дылды еле-еле оторвали от него Голгофу, грубо оттолкнули её четырьмя руками. Она отлетела далеко и упала спиной на дорогу.

– Уы-ы-ы-ы-ы… аыа-а-а-а-а… ыыы-ы-ы…

Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не раздалось громкое и грозное стрекотание мотоцикла. Дылды, даже не переглянувшись, как по команде, бросились с дороги в лес.

Мотоцикл остановился перед неподвижно лежавшей Голгофой. Она открыла глаза и с трудом, хрипло выговорила:

– Туда… вон там… человека… в яму…

Она, конечно, и не заметила, что в коляске сидела эта милая Людмила, которая от растерянности и ужаса не могла раскрыть рта и пошевелиться.

Но с переднего сиденья соскочил невысокий, коренастый, широкоплечий дружинник Алёша Фролов и побежал к лесу, туда, куда показала ему взглядом Голгофа.

Эта милая Людмила вылезла из коляски, помогла ей сесть, и только сейчас Голгофа расплакалась, забормотала:

– Какие негодяи… какие изверги… дылды какие…

– Успокойся, миленькая, успокойся…

– Нет, нет, мне теперь ни за что долго не успокоиться… такие негодяи… такие дылды… Пантю в яму…