Золото красных

      - Нет. - Ребров гонял ложкой чаинки по акватории стакана.
      - С вами беседовать одно удовольствие, - рассмеялся подполковник, ничего лишнего... только да, нет... будто всю жизнь под следствием... сейчас думаете... неплохо сказано... а что? каждый из нас всю жизнь под мелкоскопом у государства... скажете, нет?
      - Странно... как вы, с вашими взглядами сюда попали?
      - Сам часто недоумеваю - как? - Грубинский оторвался от окна, взгромоздился на стул, вздохнул. - Милый вы мой... это ж упряжь... и скачут одновременно тысячи... попробуй, вырвись из постромок, попытайся уйти в сторону... затопчут... даже не по злобе...
      Снова заварил чай, снова принялся размешивать сахар, неожиданно, будто вспомнил что важное:
      - Плохо дело... - Вынул из стопки несколько листков. - Вскрылись новые обстоятельства... - Сунул листки под нос Реброву. - Ваша подпись?
      - Моя... - Ребров увидел свой росчерк на бумагах, которые никогда не подписывал.
      - Плохо дело... - Грубинский воевал с горячим чаем; дул на воду, выуживал чаинки, целое действо разворачивалось на глазах Реброва. Главное, что плохо... вроде вы борец... человек с репутацией... незапятнанной... а вот из бумажек этих следует, что вы как все, хуже всех, даже каяться не желаете... Смотрели "Покаяние"? Класс! - Подполковник цокнул языком. - Но искусство искусством, а жизнь берет свое. Бумажки против вас... что делать будем?
      - Это подделка. - Спокойствие с трудом давалось Реброву.
      Подполковник улыбнулся:
      - Это милый вы мой, даже не смешно... органы подделали?.. мы не ангелы... люди везде люди, но... подделки? - И неожиданно изгнав благодушие, отрывисто резанул, - подпись ваша?
      - Моя, - подтвердил Ребров.
      - А вы - трус! - Неожиданно зло заключил Грубинский. - Подпись - это серьезно. Это даже ваш адвокат признает. Кстати об адвокате... не слишком надейтесь... они хороши в борьбе с наговорами... при явном, так сказать, обвинительном уклоне... у нас с вами дело другое... я едва было не отпустил вас, и вдруг... эти бумаги...
      - Фальшивые, - не утерпел Ребров.
      - Вот и нет! - Подполковник повеселел, потряс бланком, отпечатанным типографски. - Заключение экспертов... не подкопаешься... ваша подпись...
      - Разрешите взглянуть? - Ребров отодвинул подстаканник.
      - Извольте! - С готовностью разложил подписанные Ребровым документы Грубинский.
      Ребров внимательно перечитал отпечатанные на банковских бланках письма с его подписью:
      - Впервые вижу!
      - Естественно, - со смешком поддержал дознаватель, - и не ожидал другого, кто ж на себя покажет?..
      Помолчали. Подполковник вновь предался чайной церемонии, подобрев на глазах:
      - Вот что я вам скажу. Ребров... милый вы мой человек. Откуда эти бумаги? Начали копать... а почему? Вы дали повод - не отдаете важные документы, где-то припрятали, как ребенок, в самом деле... и мы вроде школяров, играем с вами в кошки-мышки... Верните документы, и дело с концом. Не отдадите... дальше копать станем - это ж машина! - и накопаем, не сомневайтесь. - Вздохнул и совсем по-родственному, по-отечески заключил. - Вам это нужно? Мне - нет!
      Нажал кнопку. Вошел охранник. Ребров встал, готовясь покинуть кабинет. Следователь посмотрел на охранника, вдруг припомнил важное:
      - Свободен... - и Реброву, - еще поговорим, садитесь.
      Грубинский полистал толстый журнал, пересыпал чай из двух пачек в коробочку "Липтона", пояснил:
      - Подмешиваю, чтоб продлить удовольствие...
      - Разрешите... - начал Ребров, подполковник кивнул. - Скажите, у вас, наверное, целый отдел есть... печатает поддельные письма, фальшивые заключения, ставит любые подписи?
      Подполковник с любопытством, как на заговорившее насекомое, глянул на Реброва. Тот ожидал гневного окрика, хамского окорота, но... ошибся, спокойно и даже проникновенно подполковник поведал:
      - Конечно, есть. А вы как хотели? - И засмеялся, заваривая любезную чайную смесь.
      Отодвинул стакан, посмотрел на Реброва долгим, недобрым взглядом, и последственный вмиг понял, что начинается второе действие, самое насыщенное и драматическое.
      Грубинский даже внешне изменился: подобрался, затвердели желваки, засверкали глаза - помолодел, одним словом. - Ребров, имя вашего настоящего отца вам неинтересно. Предположим... Бумаги, что у меня на столе, вы не подписывали. Предположим... но есть обстоятельство, вернее человек, который вас непременно заинтересует... Кто?
      Ребров вжался в спинку стула, ожидая ответа, он давно боялся этого мига и... худшее пришло, буднично, обыкновенно... сейчас уста подполковника, моловшие успокаивающую, обволакивающую чепуху произнесут нечто... и Ребров прекратит сопротивление.
      - Кто? - Выкрикнул Ребров.
      - Мы переведем от вас безобидного Сеньку и подселим двухметрового громилу с лапищами, ломающими бревна как спички.
      - Я побоев не боюсь. - Усталость накатила на Реброва, худшее миновало и... подследственный себя выдал.
      Грубинский легко вскочил, крутился рядом с Ребровым, заглядывая в глаза:
      - А вы вроде рады? Определенно рады! Облегчение в глазах... дотронулся до предплечья - мышцы расслабились... действительно, кто боится побоев?.. не до смерти же... мы не допустим... Я в курсе, как вас валтузили, я даже горжусь вами... знай, мол, наших... - Грубинский крутанул свой стул вокруг ножки, оседлал, свесив по краям бедренные окорока, сложил руки на спинке стула и глухо, раздельно произнес:
      - Вы ждали, что я назову другого человека... и я его назову... это ваша мать!
      Ребров почувствовал легкое головокружение и рвотный позыв, схватился за горло, стараясь удержать зловонное месиво рвущееся снизу.
      Грубинский, не скрывая торжества, ринулся к графину, налил воды, протянул стакан. Ребров пил долго, одна мысль свербила: если б растянуть этот стакан на всю жизнь, пить до смертного часа, лишь бы мать больше не вспоминали в том кабинете.
      Подполковник нажал вызывную кнопку. Вошел охранник.
      - Уведите, - скомандовал следователь. Из носика электрического чайника со свистом вырывался пар.
      Марь Пална сидела в больничной палате на одного. На кровати возлежал Мастодонт, на тумбочке в вазе рдели гвоздики, принесенные секретаршей.
      - Все, Маш! - Мастодонт гладил руку секретарши. - Отпели-отлюбили... я, конечно, хамло, Маш, но... ты... ты для меня не подоконник, не доносы, никогда б не вышло соединиться, врать не стану, другие времена и, что поразительно, нет красного цвета! Могли б по другому прожить, не здесь родится, не сейчас... Все другое... человеческое...
      Мастодонт отвернулся к тумбочке, чтобы скрыть слезы, махнул рукой.
      - Чего стесняться! Ишь приучили!.. Слезы - плохо... жалость унижает... погибать, но не сдаваться... зато кради, насилуй, убивай... убийство здесь наука... не только физическое, поджидают у колыбели - и сразу понеслась, тянуть жилы до конца дней... - Тяжело задышал.
      - Устал? - всполошилась Маша, придвинулась.
      - Что там у нас? - Глаза Мастодонта погасли, слезы высохли, порыв истаял.
      - Ребров под следствием. На завтра вызвали меня.
      - Я его предупреждал. Вот что, Маш... - Мастодонт с трудом сел, зашептал в ухо секретарю: глаза Марь Палны расширились...
      Вскоре женщина поднялась, поцеловала Мастодонта. Больной посмотрел на уходящую, будто желал запомнить навсегда:
      - Найти себе человека... где хочешь... хоть из-под земли.
      - Где ж найдешь? - Женщина склонилась, потерлась лбом о руку Мастодонта.
      - Иди, Маш, - тихо отпустил больной. - У тебя впереди жизнь... какая-никакая, а у меня... - и резко отвернулся к стене.
      Дверь в палату тихо притворилась.
      В камеру за Ребровым пришли, выдали его одежду. Усадили в машину и повезли в центр. По обе стороны от Реброва сидели два хмурых комсомольских упыря, гладких и накачанных.
      Подъехал к дому в Плотниковом переулке, сопровождающие ввели Реброва в обыкновенный подъезд обыкновенного дома, испещренный матом на облупленных стенах, окропленный мочой десятков кошачьих поколений, гниющий и сопротивляющийся умиранию.
      Поднялись на шестой этаж, позвонили, дверь открыли... В прихожей, приветливо встречая, стоял подполковник Грубинский. Ребров вошел, сопровождающие обменялись с начальником парой слов и... исчезли по немудренным гэбэшным делам: выпить, забежать к знакомым девкам в подсобки, разжиться редким товаром почти за так - все ж власть заявилась.
      В конце коридора Ребров заметил незнакомую женщину с седым пучком на затылке, промелькнувшую бесшумно и похоже, опечаленную тем, что в нарушение просьбы-приказа попалась на глаза. Ребров знал, что у комитета в центре сотни квартир, хозяева коих когда-то попали в тенета бойцам вооруженного отряда партии, да так и не выскочили из силков.
      Грубинский поддержал Реброва за локоть, провел в большую, давно не ремонтированную комнату. За столом сидела мать...
      Мать и сын обнялись, подполковник тактично отошел к окну, то ли высматривая машину своих орлов, то ли пытаясь понять, как не зачахли цветы на окне, неизменно обращенном в темный каменный колодец.
      Подполковник прилип к стеклу, будто и не слышал ничего, и происходящее его вовсе не трогало.
      - Как ты? - Ребров гладил волосы матери, лицо, руки...
      - А ты?.. мальчик!.. - Ястржембская разрыдалась.
      Подполковник поморщился и еще заинтересованнее уперся в колодец двора, затем не выдержал, шагнул к столу, уселся, положив пухлые, ухоженные ладони на чистую, но ветхую - со штопками и застиранными пятнами - скатерть.
      - Ну-тес, господа хорошие, к делу...
      Ястржембская распрямилась, обрела внутренний стержень, вскипела яростью сопротивления, глаза свидетельствовали: старое зэковское - не верь, не бойся, не проси! - до сих пор обороняет от бед репрессированную польку.
      - Итак, ваш сын совершил преступление... выкрал важные документы, но мы не жаждем крови... вовсе нет... мы хотим, чтобы нам вернули украденное, если, конечно...
      - Если что?.. - Ребров не выпускал руку матери.
      - Будем говорить как мужчины... если, конечно, вам дорога мать.
      Ястржембская помолодела, будто перенеслась на десятилетия назад, когда ненависть к этим людям выжигала все изнутри, но молодость помогала выстоять, не сгореть...
      Ребров сжал руку матери:
      - Подполковник у нас дока по завариванию чая... и... по дружелюбному шантажу.
      - Вы не изменились, - глядя прямо в глаза Грубинскому произнесла мать Реброва.
      - Помилуйте, - попытался отшутиться подполковник, - я вас вижу впервые...
      - И я вас... - Ястржембская закрыла глаза: господи! Как давно это было и как явственно проступило сквозь толщу времени. Глаза женщины раскрылись, сухие, в красных ободках от недосыпа и долгих месяцев застарелой хвори. - И все же... Вы не изменились...
      Грубинский оглядел этих двоих, ему стало не по себе... или так показалось Реброву? Если люди идут на сотрудничество, а тем более на службу органам, тонкие движения души отмирают, становятся не нужными или сохраняются для маскировки, для усыпления не слишком искушенных врагов: смотри какой я! понимающий, тонкий, сострадающий, вовсе не такой, каким ты ожидал меня увидеть.
      - Потеряно непозволительно много времени, - отрубил Грубинский, - или вы возвращаете документы проводок партийной валюты или... в общем, я сказал все... думайте!
      Убогий отрывной календарь на стене показывал 18 августа 1991 года. Ребров не предполагал раньше, что органы, полюбившие в последние десятилетия удобства и покой, трудятся и по воскресным дням.
      - Что вы можете сделать больше, чем уже сделали когда-то? Ястржембская поправила выбившуюся прядь.
      Подполковник молчал.
      - Вы не посмеете! - Едва слышно, и от того значительно, предостерег Ребров.
      Подполковник молчал.
      В дверях появилась хозяйка квартиры - встретились глазами с матерью Реброва и обе поняли, что оттуда! из далекого лагерного далека: только одну сломали, другую не смогли... Подполковник кивнул. Хозяйка исчезла, через минуту принесла чай... Грубинский оттаял при виде любимого пойла, потянулся к стакану с густо коричневым содержимым.
      В дверь позвонили, подполковник поднялся, открыл, вошли сопровождающие, один из них обвел Ребровых отсутствующим взглядом и, никого не опасаясь, доложил:
      - Завтра! Все готово!
      Подполковник кивнул, как показалось Ястржембской с сожалением посмотрел на ее сына:
      - Жаль, Ребров, даже не представляете, как жаль, что мы не смогли договориться... видит Бог, я хотел... - подполковник не договорил, машинально вырвал лист календаря с 18 августа, пробежал текст на обороте, спрятал листок в карман, сказал сопровождающим, - на память! - одним махом допил чай, кивнул на Реброва. - Уведите!..
      Ястржембская поднялась.
      - А вы, мадам, останьтесь... поговорим, как отпрыски двух шляхтических родов...
      Ребров попытался вырваться, броситься к матери. Упыри споро заломили руки сына за спину и выволокли. Из глубины коридора смотрели слезящиеся глаза на веки вечные перепуганного человеческого существа - хозяйки явочной квартиры в центре города.
      Девятнадцатого августа Марь Пална поднялась, как обычно без десяти семь, в семь включила "Эхо Москвы", перебросила рычажок на магнитоле, вывезенной из Парижа. Ей нравились ребята, вещающие с таким неприкрытым вызовом властям. В ее молодости такие или сидели, или смирно шушукались по углам, или уезжали, оболганные, оплеванные, часто пройдя высшую школу многолетней травли.
      Никогда за Марь Палной не ухаживали такие раскованные, незлобливые мальчики из по-настоящему хороших семей, и поэтому секретарша Мастодонта любила слушать их голоса и представлять как они выглядят... и как раз по голосу, более других, ее привлекал Сергей Корзун, который и заговорил сейчас...
      Вначале Марь Пална даже предположила, что обладатель любимого голоса слегка пьян или шибко - в лучших традициях самой Марь Палны - перегулял. Голос ведущего явственно дрожал и сообщал страшные вещи...
      Марь Пална отшвырнула тени, отодвинула кофе и услышала, что власть в стране принял на себя комитет с непроизносимым названием и вошли в него зловещие персоны.
      - Господи, Сережа! - Хотела обратиться Марь Пална к любимому ведущему. - Ребята, вы известные ерники! Это шутка? Признайтесь! Никто не осудит... такая тягомотная жизнь... решили развлечь народ... ну признайтесь...
      Однако ведущий зачитывал обращение комитета и лишь тембром, перепадами модуляций давал оценку документу, привезенному на радиостанцию, как видно, еще до семи утра. Марь Пална лучше многих представляла, кто и как развозит такие документы.
      И сегодня же ей предстояло оказаться в Лефортово для дачи показаний, как некстати вылупился из змеиного яйца этот комитет. Положение Реброва стократно усугублялось, и сейчас, на больничной койке Мастодонт тоже выслушивал обращение комитета.
      Мастодонт, насквозь пробитый инфарктом, всю жизнь играл в "эти игры" и понимал: Ребров в смертельной опасности... и если раньше шансов на спасение было немного, то теперь их не стало вовсе...
      В динамике Сергей Корзун оборвал фразу на полуслове... и Марь Пална, будто на яву, увидела, как в неприспособленную для вещания комнатенку вошли люди, в штатском и перекрыли тракт, ведущий к передатчику. Как ей хотелось ворваться на станцию, затопать ногами, заорать хотя бы так: "Эй! Вы знаете с кем я сплю? А, не знаете! Тем хуже! Вас в порошок сотрут... я только позвоню... только..." Однако Марь Пална не была столь наивна, чтобы и в самом деле верить в свои возможности... к тому же, Сановник отъехал в Швейцарию и жаловаться - чего бы она никогда не сделала! - было попросту не кому.
      Марь Пална позвонила по контактному телефону Седому - никто не ответил... и тут она вспомнила, что Седой еще раньше записал дату ее вызова в Лефортово и обещал увидеться не позднее как сегодня!
      Марь Пална приняла душ, быстро оделась, выскочила на улицу, на удивление быстро поймала такси... Ехали по кольцу. У Зубовской и ближе к МИДу стояли танки в пятнах защитной окраски. Таких здоровенных махин Марь Пална никогда не видела. Люди и внимания не обращали на танки, будто видели их каждый день и не по одному разу...
      Любопытствовали единственно старые и малые, как наиболее оторванные от сиюминутной жизни. Марь Пална попросила притормозить сразу же за двухэтажным рестораном "Глазурь". Обошла пять желтокоричневых бронированных гробов, удивилась какие длинные стволы у башенных орудий. Командир танковой группы, прижался спиной к гусеницам и, как мальчик шевеля губами, вел пальцем по обычной - груды в каждом киоске туристической карте Москвы.
      Марь Пална не поверила собственным глазам, приблизилась к майору - у красивых женщин особые привилегии - заглянула в цветное переплетение улиц, увидела голубой извив Москва-реки и... рассмеялась.
      - Что это? - Не унималась Марь Пална.
      Майору вряд ли доводилось стоять рядом с женщиной такой красы: в военных городках "звезды" не водятся.
      - Что это? - Секретарским, не допускающим молчания тоном повторила Марь Пална.
      - Карта... Москвы. - Майор думал, что никто из офицерской братвы не поверит, что он запросто общался... может иностранка, просто говорит хорошо? - с такой, с такой... танкист окончательно сомлел под огненным взором женщины и доверительно сообщил:
      - Раздали перед маршем, чтоб, значит в городе ориентироваться... - и, на всякий пожарный, уточнил, - вы, часом, не иностранка?
      - Матерь Божия! - запричитала, как кладбищенская плакальщица Марь Пална, враз отметая подозрение в инородстве, - и это вы... по этим картам?.. военная операция?.. - И снова расхохоталась.
      Понеслась к такси. Майор недоуменно смотрел вслед чуду, растаявшему так быстро.
      В машине бросила таксисту:
      - Представляешь, шеф? У них карта Москвы... ну как для пионеров... где зоопарк... где выставка... где культурный парк по-над речкою.
      Таксист хмуро молчал. Домчали до Лефортово, повидав в дороге еще немало военной техники...
      На стуле кулем перемолотых костей размещался Ребров: то ли Грубинский не соврал, подселил громилу в камеру упрямца, то ли давно чесавшиеся руки комитетчиков распустились по случаю воцарения классово близких вождей?
      Отметелили Реброва безжалостно: оба глаза заплыли, левое ухо в запекшейся крови, рассечена нижняя губа.
      Подполковник встретил Марь Палну по-родственному, как товарища по "цеху":
      - Рад... душевно рад! Садитесь. Какие события у нас? А?.. Теперь все переменится... - Восторг рвался из груди Грубинского, хозяин кабинета воззрился на подследственного. - Я предупреждал... по-хорошему... не захотел, сукин сын, охамели от свободы... задохнулись.
      Марь Пална жалела Реброва и себя, и всех, и не совсем понимала зачем ее вызвали.
      - Вы вместе работали? - Начал подполковник. Марь Пална кивнула. Отвечайте, пожалуйста, да или нет, - предупредительно попросил дознаватель.
      - Да. - Выполнила просьбу свидетельница.
      - Что вы можете сказать о Реброве?
      - В смысле?.. - Не поняла Марь Пална.
      - В смысле контактов с иностранцами... здесь... за рубежом... вы же знаете, председатель комитета не раз обращал внимание, что западные спецслужбы значительно активизировали свою деятельность... есть группы влияния... есть агенты влияния - красноречивый взгляд на избитого, - есть подкуп - скрытый и явный - ...есть и вербовка...
      - А... - Протянула Марь Пална.
      - Вот именно! - Подбодрил дознаватель. - Не думаю, что в деле Реброва все просто, даже уверен...
      В комнату заглянул тщедушный, но сияющий гэбэшник и, не обращая внимания на присутствующих гаркнул:
      - В городе наши! Хочешь принять?
      - Тащи. - Разрешил Грубинский и офицерик выскользнул за дверь.
      - Кстати, - Подполковник кивнул на телефон, - Ребров, не хотите переговорить с матерью? - Ребров не шелохнулся, и подполковник сообразил, что избитому тяжело набирать номер, любезно соединил:
      - Ястржембскую! - и протянул трубку сыну.
      - Ты? - Мать не верила своим ушам. - Что случилось? Все в порядке?
      - В порядке... - Саднящими от боли губами проговорил сын. - Ты как?
      - Неважно... вызвала врача с утра. Уже приходил другой, сказал, что мой заболел, странный тип...
      Грубинский бесцеремонно нажал на рычаг:
      - Видите, Ребров, мы держим слово... другой врач! Смекаете? - Шумно вздохнул. - Церемонишься с вами... возишься... все впустую... плетку подавай - это вы понимаете...
      Вошел тщедушный гэбэшник, Грубинский, достал стаканы - причем четыре! На всех. Марь Пална и Ребров отказались, подполковник налил два стакана до половины:
      - Наконец-то! - И подмигнул офицерику. Тщедушный подмигнул в ответ:
      - Ну я побегу... дел невпроворот!
      - Беги, беги! - Ласково напутствовал Грубинский. Офицер ушел. Бутылка коньяка так и стояла на столе... в кабинет вошел Седой, кивнул Марь Палне, пожал руку подполковнику:
      - Отмечаете?
      - Вроде того... - просветлел Грубинский.
      Седой оглядел избитого на стуле:
      - Это он на партийные деньги замахивается? - Будто видел Реброва впервые, а не возил для него в Цюрих коробочку со шприцем. Седой глянул на Марь Палну, на следователя:
      - Можно уведу у тебя свидетеля... на полчасика?.. Потолковать надо...
      Грубинский не сиял от счастья, но... смирился. Седой пропустил Марь Палну, провел по коридору, распахнул дверь в аскетический - стол, два стула, лампа и пишмашинка на войлоке с заправленным чистым листов кабинет. Сели.
      - Слушаю. Обещала важное... - Седой поставил на стол неизменный кофр.
      Марь Пална, не сказав ни слова, подошла к машинке, сдвинула каретку и начала печатать по принятой форме:
      "Источник сообщает. Павел Устинович Прут, бывший охранник НКВД в Устьвымлаге - мой отец. Особые приметы - татуировка русалки на левой голени". Мария Павловна... - остановилась на миг, забила крестом отчество Павловна, приписала Стюарт. Получился агентурный псевдоним - МАРИЯ СТЮАРТ.
      Марь Пална выдернула лист из машинки, положила перед Седым, рядом, достав из сумки, бросила серебряный медальон с кудрявой буквой.
      Седой понял все, еще не пробежав лист, только по медальону, подаренному тысячу лет назад застенчивой заключенной, так и не выбравшейся из лагерного архипелага. Побледнел, вышел, добрался до кабинета Грубинского, не спрашивая - благо бутылка и чистые стаканы на столе налил доверху и, стараясь не расплескать, вернулся к Марь Палне.
      Седой, скорее всего, пересчитывал мысленно, под скольких же мужиков подложил дочь... или вспоминал ту заключенную... или понял в ту минуту, что жизнь прожита, и его обманули... или готовил себя к исполнению принятого решения... долго смотрел на дочь, долго пил, пока стакан не опустел... протянул медальон Марь Палне, та спрятала в сумку, достал зажигалку, подпалил донесение и держал, обжигая пальцы, пока бумага не обратилась в ломкий, сухой пепел... еще раз долго посмотрел на дочь и... указал на дверь.
      Марь Пална вышла, притворила дверь и замерла в ожидании, знала, что выходить не нужно, видела это по отцовским глазам, глаза молили - не выходи!
      Но есть же хоть тень справедливости в этой жизни... кто-то же должен заплатить, пусть и поздно, пусть и вовсе бессмысленно...
      ...Грохнул выстрел!..
      Из кабинетов посыпались сотрудники, первым распахнул дверь тщедушный гэбэшник. Марь Пална увидела Седого таким, каким никогда еще не видела: лицо ненапряженное, улыбающееся, мальчишеское, будто его мучало давно забытое и... наконец вспомнил. Из уголка рта вытекала струйкой кровь.
      Офицерик и Грубинский первым делом бросились к кофру, проверили целы ли замки, успокоились...
      В неразберихе и толкотне в коридоре Марь Пална прошла в кабинет подполковника, приблизилась к Реброву, погладила по волосам; произнесла негромко, но внятно:
      - Держись... И еще... теперь я знаю, кто за тобой стоял... твой отец... настоящий...
      Ребров хотел услышать, кто именно...
      В кабинет влетел Грубинский:
      - Вы говорили?
      - Нет. - Марь Пална теребила сумку. - Я пойду?
      Подполковник рассеянно подписал пропуск:
      - Только зайдите в четвертый кабинет... расскажите, как это случилось... почему...
      - Понятия не имею, - смело глядя в глаза дознавателю, сообщила Мария Стюарт.
      - Вас никто и не подозревает, помилуй Бог... все свои. - Глуповато успокоил Грубинский. - На той неделе вас вызовем... ах, как по-дурацки все получилось... с чего он? Такой день! Все встало на свои места!.. Эх!..
      Тщедушный офицерик задал всего один вопрос:
      - Что это он там жег?
      - Не знаю. - Мария Стюарт в упор, рассматривала тщедушного, зная что такие теряются в присутствии красивых, властных женщин.
      - Вы свободны. - Выдавил слегка пьяный именинник, пытаясь скроить улыбку, получилась жалкая гримаса. Мария Пална долго шла вдоль трамвайных путей, раскручивая на цепочке серебряный медальон...
      Недалеко от места, где жена Холина убила brigandi, меж деревьев обнаружили "мерседес". За рулем скрючился мертвец. Холина с волосами, упавшими на лоб, едва узнали. Стекла автомобиля были плотно закрыты, кроме небольшой щели сзади, тщательно обклеенной пластырем: через щель в салон вползала резиновая трубка, соединенная с глушителем. Руки самоубийцы выпачканы грязью и копотью, вероятно, от выхлопной трубы. Рядом с глушителем нашли пассатижи и кусок медной проволоки: Холин привернул резиновую трубку к глушителю.
      Врача и полицию, прибывших к месту гибели, не удивил багровый цвет лица Холина. И врачам, и полицейским, сталкивающимся с разными обличиями смерти, и раньше доводилось видеть самоубийц, отравившихся окисью углерода...
      Вечером, в офисе, Мадзони обсуждал с Цулко подробности. Пашка сказал:
      - Дурак! Засветился, послал в банк телеграмму приветствия чрезвычайщикам... А вышло-то как?.. Жену убили... Приехал, узнал, что Ленка Шестопалова с кем только не спала... Ну, нервы и сдали.
      - Главой отделения назначили вас?
      Пашка скромно кивнул:
      - Час назад пришел телекс!
      - Поехали встречать... - Мадзони пропустил Пашку перед собой. В машине на заднем сидении президентского "линкольна" итальянец заметил:
      - Наверное, обидно получать пятнадцать процентов, когда другой... умеющий много меньше, выбивает для себя двадцать пять. Теперь все сорок ваши...
      Пашка молчал: зачем знать Мадзони, что Седой оставил Цулко, на всякий случай, этот чудо-шприц. И сколько б ни исследовали эксперты кровь Холина - ничего не обнаружат! Ни теопентала натрия, ни хлорпромезатина... Седой привез новинку триединого действия: одновременно потеря сознания, паралич легких и остановка сердца... и никаких следов!
      Пашка ожил, достал золоченый брелок "Que sera sera..."
      - В полиции предложили взять на память... знали, что мы много лет работали вместе. Мне кажется... эта вещица должна быть у вас. - Протянул Мадзони. Итальянец, тускло улыбаясь, повертел брелок, дотронулся до плеча шофера, попросил остановится у фонтана, бросил брелок в мелкую мраморную чашу, толща воды увеличивала буквы... машина тронулась. Мадзони не оглянулся:
      - Эта побрякушка не приносит счастья...
      Пашка кивнул.
      ...Приехали вовремя. Из зала VIP прошли Сановник, новый предправления - ставленик Мастодонта - Панин, депутаты с трехцветными значками, свита. Мадзони уточнил, глядя на Сановника:
      - Со Старой площади?
      - Упаси Бог! Финансовый советник российского премьера, - кивнул на Панина и других Пашка, - вообще это новые люди...
      В динамике зазвучала любимая мелодия Мадзони:
      - Que sera sera... Чему быть того не миновать!
      В кабинет Грубинского охранник ввел Реброва. Подполковник выскочил из-за стола, не зная как усадить. Заранее заварил два стакана чая. Ребров молчал - ничего не подозревая о событиях за стенами Лефортово, помнил только выстрел во время прошлого допроса и мучился: что с матерью?
      - Поздравляю! - Бодро выкрикнул следователь. - Сегодня домой.
      - Что? - Ребров решил, что затеяна очередная игра, грубая и глупая.
      - Домой... домой! Подписано постановление!
      - Не понимаю?.. - Ребров поднялся.
      - Долго объяснять! - Грубинский махнул, мол, ради вас и время не жаль потерять. - Определенные круги предприняли попытку госпереворота и... просчитались. Заговорщики арестованы!
      Вошел тщедушный офицерик и, скорее для него, чем для Реброва, подполковник выкрикнул:
      - Реакция не прошла! - Потянулся к глухому шкафу, вынул коньяк. - А не выпить ли нам, мужики, по такому случаю?
      Тщедушный, как младший по званию, тупо и послушно бормотал, кривясь, будто пробовал горько-кислое:
      - Реакция не прошла!
      Ребров и Марь Пална сидели в ее квартире. На столе горели две свечи, над столом икона Смоленской божьей матери. Пили коньяк, закусывали шоколадом. Синяки еще не сошли с лица Реброва. Марь Пална не отрывалась от печальных глаз иконописного лика:
      - Мастодонт умер в палате... девятнадцатого утром, когда узнал, что пришли эти... понял - сыну конец... сердце не выдержало, подумал, все сначала... он любил тебя по-своему...
      Ребров вспомнил, как мать в лихорадочном бреду призналась, что Мастодонт не чужой... он предал мать - неприкасаемую по тем отсидочным временам, она его простила... долгие годы чувство вины опаляло мозг умного, властного, изворотливого, который обманывал кого угодно, только не себя...
      Ребров вспомнил, как любитель чая и тайный почитатель коньяка, едва не назвал это имя, предлагал сделку: имя настоящего отца за... выкраденные документы.
      Что бы сказал отец, доведись встретиться? Привет?.. Или... Вот и познакомились... Или более пространно?.. "Я сделал ставку на них, не более... на тех, кто сильнее и злее... они не хуже других и не лучше... умеют заставить работать на себя, пахать до седьмого пота... всюду и всегда есть такие... осуждать их все равно, что тигров за любовь к мясу или змей за яд... они такие и все... ничего нельзя изменить... надо понять это, смириться, успокоиться... они не могут отобрать все, кусок не лезет в глотку... что-то останется... всем хватит... кому больше, кому меньше. Э-Э! Сынок! Ты хочешь спросить: а почему мне меньше? Вот ты и начинаешь их понимать, а может уже и стал таким как они..."