Золото красных

      Ребров толкнул дверь приемной предправления. Марь Пална листала каталог "Квелле" в разделе постельное белье. Ребров указал на дверь Мастодонта:
      - У себя?
      Марь Пална кивнула, поманила Реброва, ткнула носом в дивной красоты белье:
      - Нравится? Представляешь, ты и я возлежим? - и без перехода, колко: - С чем идешь? - Ребров выдержал вспарывающий взгляд Марь Палны, смолчал, даже игриво сверкнул глазами. Секретарша захлопнула каталог, вертикальные морщины залегли над переносицей. Марь Палну определенно и жестоко терзало нечто, женщина провела ладонью по лицу сверху вниз, будто погружая себя в гипнотический сон или сообщая способности ясновидения и тихо, как заклинание, произнесла:
      - Кто же за тобой стоит, Ребров?
      Ребров погладил ухоженную лапку Марь Палны и проникновенно, пытаясь повторить томные, бахчисарайские интонации секретарши, пообещал, неожиданно для себя перейдя на ты:
      - Будешь себя хорошо вести, непременно расскажу!
      Марь Пална на миг споткнулась о фамильярность, но тут же вошла в игру и сценическим шепотом наделавшей кучу ошибок Офелии парировала:
      - Буду ждать!.. - Нажала клавишу селектора и, будто не женщина, только что сидевшая перед Ребровым и не голосом, а потоком скрипучих фонем, более приличествующих искусственному синтезатору речи, вопросила:
      - К вам Ребров. Можно?..
      Последовал кивок, бесстрастностью сделавший бы честь и сфинксу. Ребров переступил порог кабинета предправления.
      - Садись! - не здороваясь, приказал Мастодонт.
      Удивительный хамский шик, панибратство, доведенное до изящества что ли... этакие отцы-уравнители, если не в благах, то в хамстве... мол, у меня чуть больше, у тебя чуть меньше, но... оба мы хамы и это братство нерасторжимо и вечно.
      - С чем пришел? - Совмещая в голосе любовь отца, радение за державу монарха и решимость палача, осведомился Мастодонт.
      Ребров не знал как начать, попробовал так:
      - Это не по службе, это...
      - По дружбе, - огрел Мастодонт сам, и помог, вмиг прикинув: а вдруг, нечаянно, загасил порыв доносительства? - Давай... не тушуйся!
      Ребров подбирал слова, желая найти нужную смысловую тональность, вызывающую доверие, рождающую желание помочь.
      - Видите ли, Тихон Степаныч... случилось так... поймите меня правильно... всего лишь тягостный эпизод...
      - Господи! - Хмыкнул предправления. - До чего ж образование да интеллигентность доводят нормального человека. Косноязычие! Форменное! Длинноты... Время теряется прорва. Меня, было дело, один писатель-пьяница, тупица редкая, хоть и герой, поучал за стопарем... в нашей богадельне в Сочи... любую толковую, складную историю надо начинать с однажды... дальше само покатится. Давай! Помогаю! Однажды...
      До чего чудовищный персонаж, думал Ребров, нами управляют мало что лентяи, неучи, казнокрады... еще и пошляки, но поддержкой воспользовался: - ...Я сидел в кафе с Чугуновым за день до его отлета в Цюрих... говорили ни о чем... и вдруг, уже уходя, он открылся: "если не увидимся больше... если начнут шептать про больное сердце... не верьте!" И ушел. И вот теперь его нет...
      Мастодонт терпеливо изучал Реброва, в глазах банкирского пахана злоба сменялась недоумением, а растерянность желанием понять: грозит ли что лично предправления, если считать, что Ребров сказал правду? Или Реброва кто заслал, чтобы раскачать Черкащенко, выбить из седла... Вдруг на откровенность потянет... и выболтает лишнее? Или Ребров, по дурости, заключил с кем пари, будто зачнет морочить голову начальнику, а тот не сообразит и даже подыграет? Вариантов ребровской миссии, даже при беглом знакомстве, оказывалось немало. Мастодонт мог отбрить враз, срезать, как одуванчик косой, но... какой прок? Замкнется ходок, и потом молотом не вышибешь, с какой нуждой заглянул к начальнику... на огонек. Раз пришел, значит припекло, ему ли не знать, без повода не только в кабинет, на глаза почитают за благо лишний раз не показываться. Значит, не стоит спешить, надо, медленно выбирая леску, подтягивать к берегу, чтоб крючок залезал в мякоть глубже и глубже.
      - Ишь ты... - медленно отыграв первый такт кабинетной симфонии Мастодонт, перешел ко второму, - дела... - и тут же к третьему, важному для мелодии. - Ты сам-то что об этом всем думаешь? - Здесь композитор мог передохнуть, перегруппировать инструменты, а заодно насладиться муками творчества начинающего творца.
      Ребров отогрелся вроде бы человеческим участием слушателя, приободрился:
      - Думаю, что если человек такое говорит, а через день умирает... причем, именно от сердца... думаю такой человек знает что говорит...
      - Знал, - не без участия поправил Мастодонт. - Если бы его спросить... - замолчал, спохватился, что вступил хоть и осторожно, но раньше времени, не получив еще в достатке предварительных соображений зачинщика разговора. Вдруг мелькнуло... все проще простого, как чаще всего случается в жизни... ляпнул Чугунов случайно, ни о чем таком не думая и попал, пришла беда, а тут ломай теперь голову!.. и, не удержавшись, Мастодонт проиграл слушателю последнюю мысль.
      - Вдруг все проще простого... в жизни так сплошь и рядом... сказанул человек, ничего не имея ввиду, так просто... и попал в точку, а тут беда... и все начинают искать тайный смысл в его словах. А смысла тайного нет! Умер Чугунов... скажи спасибо, в роскошном номере не последнего в Европе отеля, а не в больнице N_3724/5бис... шампанское, сказывали, пил, смотрел на красивую мебель, посуду, а не пялился в подол замухрыченной няньки, что судно тащит, расплескивая по сторонам... не на развалюхе никелированной в палате на шестидесятерых почил... я бы сам так желал, если б выбор представился...
      Ребров выслушал внимательно: Мастодонт мог и сплести собственноручно эту сеть для Чугунова, а мог и не знать ничегошеньки... а мог сам не плести, но быть в курсе и молчать, немо пособничая... Чего я добиваюсь? Реброва будто подслушал Мастодонт, спросил ласково:
      - А ты чего, собственно, хочешь?
      - Просто хотел рассказать... не для чего-то именно... вдруг вам пригодится, и потом, жалко человека...
      - Молодец, что пришел, - ободрил Мастодонт, ювелирно приучая к доносительству, и, как опытный дрессировщик, тут же извлек из рукава "кусок сахара". - Надо послать тебя на выезд... язык у тебя есть... анкета, вроде, подходящая... говорят, - усмехнулся, - правдолюбством увлекаешься, но это проходит к зрелым годам, как тяга к танцам или... подумал, - к пению под гитару. Иди! Мне работать надо... Машку!.. Осекся. - Марь Палну пришли!
      В офисе совбанка Пашка Цулко приблизился к аккуратной девушке у компьютера, постоял, любуясь буковками, бегущими по зеленоватому экрану монитора, похвалил белозубо:
      - Гут!
      Швейцарка улыбнулась.
      Пашка завалился в кабинет Холина, без спроса взял бутылку, налил себе, спросил:
      - Будешь?
      Холин кивнул, в последнее время он кивал все чаще, и Цулко, как каждый крепко пьющий, вольно или невольно стремился сбить трезвенника с пути истинного и тем показать себе, что собственный порок вовсе не порок, а так... человеческая слабость. Мужчины выпили.
      - Что он тебе сказал?
      - Чтоб через три дня дал ответ. - Холин машинально возил стакан, размазывая влажную тропку по столу.
      - Значит, сорок процентов на двоих? - Цулко похоже прикидывал, во что же выльется такая цифра. Холин кивнул. Пашка деловито уточнял. - Сколько ж из этих сорока тебе, сколько мне?
      - Мне тридцать Мадзони сразу предложил, я про тебя ввернул, он накинул еще десять.
      - Выходит ты в три раза дороже, чем я, ценишься? - не утерпел Пашка.
      - Ладно, наливай, - проявил неожиданное влаголюбие Холин, - мне двадцать пять, тебе пятнадцать и... забудем.
      Пашка удовлетворился, понял, что возвернул себе законные пять процентов и вдруг припечатал:
      - И все это ты предлагаешь мне? - Пашка решил раскрыться. - Офицеру безопасности?!
      - Ты что, тронулся! - Вскипел Холин.
      - Я-то нет... а вот вы, бывший товарищ Холин...
      - Ты... человека убил, - выдохнул Холин.
      - Вот ты-то свихнулся точно! - Расхохотался Пашка. - Наложил полны штаны? Шучу! Шучу я! Безопасностью сыт не будешь, бабки во! - чиркнул по глотке, - нужны! Но ты хорош! Человека убил? Ты что, тюха-матюха, какого человека? Пью вроде я, а мозги вышибает у тебя. Вроде мы, как сиамские близнецы, я врежу стакан, а у тебя в башке мутнеет? Да! - Вдруг спохватился Пашка. - Итальяшка дал тебе на раздумья три дня, а уж неделя прошла. Накличешь беду, алерки ребята зубастые, особенно, что касается дензнаков.
      - Потерпит, - сквалыжно прогнусавил Холин и сам поразился своему голосу.
      В офисе Мадзони заклеил конверт, протянул одному из двух молчаливых, худощавых молодых людей, сжимающих мотоциклетные шлемы. Мадзони посмотрел в окно и выругался:
      - Sungue della maruzza [грубое ругательство (ит.)].
      Оба молодых человека не шелохнулись. Мадзони сделал знак рукой. Юноши сбежали по лестнице, оседлали два мотоцикла и с ревом выскочили на улицу, мотоциклы неслись, мелькая меж машин. Один серебряный "Судзуки" чуть вырвался вперед, взял вправо, мотоциклист в шлеме швырнул конверт на ступени, ведущие в полицию. Шантажистов никто не видел. Через минуту из здания полиции вышел человек в штатском, по виду детектив, подобрал конверт, повертел, будто принюхиваясь и прикидывая, не взорвется ли и... вернулся в здание полиции.
      В комнате, заставленной ящиками с картотекой, инспектор вскрыл конверт, прочел и передал другому офицеру. Вошел блондин с багровой шеей и свекольными брылами. Инспектор, размахивая письмом, доложил "любителю пива":
      - Новые обстоятельства... тот русский в отеле... сердечный приступ...
      "Любитель пива" проворчал:
      - Неужели доследование, - кивнул офицеру в форме. - Обоих сюда! Холин... и второго, последних кто был в номере.
      Мадзони поднял трубку, набрал номер:
      - Сеньор Холин! Прошла уже неделя. Что случилось?.. - Повторил по-итальянски. - Сhе соsа? Ничего, вас вскоре вызовут. Куда? Секрет. Вы медленно соображаете, сеньор Холин! - Трубка брякнулась на рычаг. Банкир Мадзони откупорил бутылку портера, сделал два смачных глотка и запел: que sera sera... [что будет, то будет... - или, чему быть, того не миновать (ит.) - слова популярной песни] Итальянский банкир пребывал в добром расположении духа.
      Холин и Цулко, бледные, замерли перед столом инспектора швейцарской полиции. Стрелки на часах показали четырнадцать, затем шестнадцать, без пяти шесть оба поднялись. Инспектор проводил подозреваемых до дверей, учтиво пояснил:
      - Все... если понадобится, мы вас снова вызовем... наша точка зрения остается неизменной - смерть от сердечного приступа... неизменной... пока...
      Холин и Цулко долго сидели в неосвещенном салоне. Наконец Пашка "треснул":
      - Я говорил... с итальяшками надо держать ухо востро. Как подставил! Это цветочки! - Пашка не знал о кассете, изобличающей Холина.
      Эдгар Николаевич и заместитель заехали в первый же отель, позвонить из бара. Холин, прикрыл трубку рукой, зашептал:
      - Сеньор Мадзони, мы согласны... что же вы?..
      Трубка пророкотала:
      - Если помните, у меня еще кассета в запасе, насчет полиции не волнуйтесь... мои люди охладят их пыл. Заезжайте вечером, обговорим детали...
      Мадзони встречал Холина восторженно, как лучшего друга. Усадил за стол, преподнес золотую зажигалку в матовом кожаном футляре и духи жене.
      - Отлично! - Сыпал Мадзони. - Отлично! Подставную фирму я уже зарегистрировал, причем, денег моего банка там ни франка... выручили друзья... я финансирую их проекты... они мои... перекрестное опыление! Такие деньги, сеньор Холин, а вы невеселы.
      Холин, играя, щелкал зажигалкой, язычок пламени то вспыхивал, то исчезал, Холин смотрел на огонь с ритуальным обожанием, будто надеясь в огне найти решение проблем.
      - Che cosa? [Что случилось? (ит.)] - Сеньор Мадзони молитвенно сложил руки, вживаясь в роль исповедника и благодетеля одновременно.
      - У меня проблемы с женой, - Холин тронул пальцем язычок пламени. Она знает... что произошло в отеле "Грин гном".
      - О! - Мадзони упер лодочкой сложенные руки в подбородок. - Ваша жена красива?
      Холин кивнул: какой муж признается в обратном?
      Мадзони также привык верить фактам:
      - У вас есть?.. - банкир не успел договорить, как Холин разломил бумажник и протянул фотографию.
      - Белла сеньора! - Мадзони цокнул языком. - Можно взять? - И упрятал фото во внутренний карман.
      В комнату вошли двое с мотоциклетными шлемами. Мадзони затараторил по-итальянски, похлопывая парней по плечам, протянул красивому тщательно перевязанный толстый пакет, стал подталкивать парней к дверям, замер, будто, что вспомнил... и передал фотографию красавцу с открытым лицом, сказав несколько слов... Красавец мрачно взглянул на Холина, мрачно улыбнулся, упрятал фото за пазуху и вышел в сопровождении такого же молчаливого друга.
      - Brigandi! - По отечески восхитился Мадзони. Взгляды банкира и Холина одновременно скрестились на духах - подарке жене Эдгара Николаевича.
      - О! Pazzo [безумие (ит.)]. Подарок, похоже, некстати. - Коснулся красивой коробки. - Между прочим, чертовски дорогие... отменный запах... Жан Пату. Передайте жене вашего заместителя.
      Черная "Волга" с красной мигалкой неслась по Садовому кольцу, съехав с Крымского моста, повернула направо на Кропоткинскую и нырнула в первый переулок налево, будто пассажиры "Волги" решили отобедать у Федорова в знаменитом ресторане "Кропоткинская, 36". К ресторану примыкало заведение куда менее веселое - или напротив, сверх веселое? - институт Сербского.
      Седой вышел из машины, осмотрел облицованное белосерым мрамором здание и нырнул в подъезд...
      Генерал-полковник Лавров сидел на койке в казенном одеянии и выглядел жалким, на подбородке и щеках торчала черная щетина с белыми островками. Глаза генерала блуждали, будто неумелый кукловод дергал глазные яблоки изнутри.
      Седой вошел в палату в сопровождении врача, жестом отпустил человека в белом халате, психиатр, уходя, застыл на пороге и успел крикнуть:
      - Мы ведем себя хорошо... мы образцово себя ведем!
      Седой увидел, как от лекаревского нестерпимо унизительного "мы", Лавров дернулся, как от удара кнутом. Два раза прозвучало "мы", и два раза судорога искажала лицо генерала.
      Седой застыл посреди палаты. Генерал вскочил с койки, как ученик из-за парты при появлении директора школы.
      - Садитесь, генерал.
      Лавров покорно опустился.
      Седой придвинул стул ближе к кровати, удобно обосновался в позе роденовского мыслителя:
      - Как дела, генерал?
      - Хорошо, - Лавров с трудом разлеплял губы и изгонял подавленность из глаз.
      - Вас малость подкололи? - Седой сменил кулак, подпирающий подбородок.
      Генерал кивнул.
      - Вы ошиблись тогда, генерал, - сказал Седой то, ради чего пришел.
      - Я ошибся тогда, - с покорностью заводной игрушки повторил генерал.
      - Крепко ошиблись, - добил Седой.
      - Крепко ошибся, - согласился генерал.
      - Но мы тоже люди, генерал. - Искренне, сам веря в происходящее, заключил Седой. Генерал кивнул, короткие рукава дурацкой куртки дернулись. Седой посмотрел на убогие тапочки генерала и отвел глаза.
      - Скажем, у вас был нервный срыв... небольшой... и вернем на прежнее место, в прежнем звании.
      На глаза генерала навернулись слезы. Седой отвесил безмолвный полупоклон и отбыл. По щекам генерала, продираясь сквозь щетину, катились соленые капли.
      Лена Шестопалова служила в одном из совучреждений в Цюрихе. Лена владела немецким и французским, чуть итальянским, и только ретороманский числился ее проколом, но и говорило на праязыке в Швейцарии всего несколько тысяч. У Лены имелись: отменная кланово-родственная поддержка в Москве, точеная фигура, волосы а ля расцвет Голливуда и темперамент, убедиться в наличии коего мог каждый мужчина совколонии, обладающий данными для участии в эксперименте... и допущенный - Лена предпочитала глупых красавцев умным уродам - к эксперименту.
      Холин - очевидно промежуточный типаж - встречался с Леной уже полгода, с трудом представляя, каков его порядковый номер в списке обожателей мадам-фрау-сеньоры Шестопаловой.
      Последнее время Холину досталось, и сейчас, сидя в квартире Лены на кухне и уплетая обычный радяньский борщ, Эдгар Николаевич мучился одним: сможет ли он после передряг последних недель? И, если сможет с трудом и без блеска, не зря ли наворачивает борщ и не усугубит ли борщ шаткость его амурного положения?
      - Я сегодня болею. - С откровенностью, сравнительно недавно шагнувшей к совковым дамам с запада, предупредила Лена.
      У Холина едва ложка не выскочила от восторга, но пробурчал он нечто вроде:
      - Ну, вот... Я так скучал... сплошное невезение...
      Вместо объятий, неосуществимых по техническим причинам и, видимо, в погашение усилий и средств, затраченных на борщ, Лена потребовала у Холина повозить ее по магазинам. Холин не знал, что Цулко следит за ним. Пашке запало холинское, полудетское "она меня любит", и Цулко решил, что Ольга Холина обязана знать, что ее любят меньше, чем любит она. Менее всего Пашка желал банальной семейной свары, Цулко боролся за себя - а это священная борьба. Пашка хотел разрыва супругов Холиных, ожесточения, взаимной ненависти, а после... расправа с женой станет лишь вопросом времени.
      Для разжигания ненависти, Пашка сфотографировал Холина и Шестопалову в кафе, на верхних этажах магазинов, целующимися у подъездов, выходящими из машины... отпечатанные фотографии, после ухода Холина на работу, забросил в холинский почтовый ящик.
      Фотографии попали жене.
      Пашка желал одного: скорейшего исчезновения единственного свидетеля; средства из своего арсенала использовать так часто - о Чугунове еще говорили - он не мог. Свой покой, возможность бухать "чекиста за бугром", не омраченность бытия лишней нервотрепкой Цулко оценивал высоко.
      Ольга раскладывала фотографии и не верила собственным глазам: каждый знает, что творится кругом, но каждый умеет подобрать к себе ключик, чтобы увериться - меня чаша сия минует. И когда неминуемое совершается, обманутого срывает с тормозов. Сейчас неуправляемость Ольги Холиной становилась очевидной.
      Холин вошел в дом, встретился взглядом с женой и сразу догадался, что нет такой шкалы, чтобы определить бальность надвигающегося шторма. Летели тарелки... а может не летели?.. бился фарфор... а может и не бился?.. крушился хрусталь... а может и не крушился?.. значения не имеет... Фурия показалась бы жалкой ощипанной птахой в сравнении с обманутой Холиной. И тогда она решилась на роковой шаг, со спокойствием, едва не вогнавшим в кому, сообщила:
      - Я все расскажу... про тебя и про твоего ублюдка-зама!
      Худшие опасения Пашки подтверждались, и способность Цулко к прозрению будущего в данном случае утешала слабо. Холин позвонил Мадзони домой, несмотря на поздний час, выдавил всего лишь:
      - Вы обещали... помочь. - И распрощался. В коридоре скользнул мимо жены, как мимо бесконечно чужого и очевидно враждебного существа.
      На следующий день Холина вышла из магазина в метрах четырестах от дома, груженая пакетами с провизией. Рядом с магазином краснела лаком низкая спортивная машина с красивым черноволосым мужчиной за рулем. На заднем сидении валялся мотоциклетный шлем... Мужчина видел: многочисленные пакеты вот-вот повалятся на землю, выскочил из машины, переступил путь женщине и, улыбаясь неотразимо, так как умеют улыбаться только обольстительные жиголо под небом теплых городков на Лигурийском побережье предложил:
      - Вам помочь? Вот моя машина...
      Холина растерялась, с ней давно не заговаривали мужчины, красивые тем более, на улице в особенности:
      - Я живу... здесь. Вот... всего только несколько десятков метров...
      Улыбчивый, с матово гладкой кожей и тугими черными кольцами волос, помощник подхватил большую часть пакетов и зашагал рядом с Холиной. Ольга понимала далеко не все из того, что говорил нежданный паж: озера... солнце... альпийские домики на склонах... форель в горных реках... рододендроны в скальных распадках... стрельба из арбалета на лужайках, уложенных бархатным дерном. Подошли к дому. Холина поблагодарила: не хотелось, чтобы этот располагающий человек ушел и... пропал навсегда. Холина не знала, что сказать, как подержать разговор и... не уходила: смущение женщины, очевидное и ненапускное, придавало ей изящество естества.
      Похоже, итальянец предложил отобедать, и Холина согласилась сразу, не раздумывая, спросив лишь:
      - Днем?..
      - Я заеду за вами в двенадцать.
      До вечера Холина ощущала странное волнение, а когда явился муж волнение сменилось ожесточением. Оба не сказали друг-другу ни слова. Утром муж ушел на работу. Холина долго одевалась и придирчиво красилась. Ровно в полдень раздался сигнал автомобиля, впорхнул с улицы через приоткрытое окно.
      Ольга спустилась. Мужчина замер у правой передней дверцы, распахнул ее, усадил гостью, поддерживая за локоть. Обошел автомобиль спереди, сел, обернулся... подал с заднего сидения ошеломляющие цветы.
      Холина благодарно кивала, цветы лежали на коленях, машина неслась в ресторан. Обедали в почти пустом зале при свечах, от дневного света избавляли толстые, засборенные шторы с бахромой и кистями. Время обеда пролетело незаметно. Холина захмелела от вина и прикосновений к запястью нового знакомого.
      Спортивная машина покидала город и поднималась в горы по извивающейся дороге. Остановились у крошечной гостиницы "Фахверк", побелку стен перечеркивали крест на крест мореные деревянные брусья.
      Холина старалась не думать о цели визита в гостиницу... и не могла не думать. Итальянец склонился к конторке управляющего: оба улыбались... Ольга с цветами стояла чуть в стороне, сквозь окно виделся альпийский луг в полевых цветах, плавные изгибы зеленых склонов и коровы - нет, не стада - группки по две-три буренки.
      Итальянец подошел к Ольге, взял ее за руку, повел за собой. Поднялись по деревянной лестнице в небольшую комнату с низким потолком, сияющую чистотой: широкая кровать, два кресла, столик с вазой... и старинный барометр на стене... в приоткрытую дверь виднелась крохотная ванная.
      Итальянец поставил букет в вазу и... рассмеялся. Ольга улыбнулась в ответ: жгучее чувство - смесь унижения и восторга - пронзило ее, глаза намокли...
      Итальянец привлек женщину к себе. Вышли через пару часов, и машина понеслась по горной дороге. Еще не темнело, но воздух стал гуще, ощутимей. Итальянец предложил остановить машину и прогуляться, Ольга охотно согласилась. Шли, взявшись за руки, как юные любовники, сгорающие от первых страстей. Смотрели под ноги - приходилось обходить много острых камней. Холина увидела красивый цветок у валуна, поросшего мхом, вырвалась вперед, присела на колено, охватив стебель и не решаясь сорвать цветок.
      Холина обернулась, чтобы привлечь внимание нежного друга и...
      ...Увидела у итальянца пистолет, нежный друг улыбался ничуть не менее тепло, чем в ресторане, в дороге, в холле гостиницы, в постели... Тонкие пальцы медленно наворачивали на ствол дырчатый цилиндр. Хорошо поставленным, как у многих латинян, голосом нежный друг негромко напевал:
      - Que sera sera...
      Холина попыталась подняться... поняла, что ноги не слушают, вскрикнула... Нежный друг сделал шаг навстречу и стал медленно поднимать ствол пистолета. Сзади и с боку раздалось мычание, и Холина с тоской подумала: последнее, что удастся увидеть в жизни, черно-белая корова, и вымя, неправдоподобно большое, почти чиркающее толстыми сосками о землю.
      - Que sera sera... - Итальянец сделал еще шаг, и ствол пистолета принял почти горизонтальное положение.
      Холиной никогда не приходилось заглядывать в такую маленькую, черную и... бездонную дырку.
      Ноги служить отказались, и Холина решила упасть с колен и покатиться по склону, она упала... и в этот момент раздался глухой звук, будто треснула доска или чихнула корова. Нежный друг понял, что промахнулся, выругался:
      - Sangue della maruzza!
      Посмотрел на корову, на огромное вымя, решил подбодрить себя шуткой:
      - Come, grande, povera! [Как она раздалась, бедняжка (ит.)] - И рассмеялся, готовясь к новому выстрелу.
      От безысходности силы вернулись к Холиной, Ольга вскочила и побежала, итальянец, желая стрелять наверняка, побежал вслед. Холина стремительно и легко прыгала меж камней, итальянец пришел в ярость от несговорчивости жертвы и мчался, не разбирая дороги, напролом.
      Холина слушала только биение собственного сердца, и вдруг тишину гор прорезал вопль... Ольга обернулась. Итальянец на бегу зацепился за скрытый травой островерхий камень, упал, выронив пистолет, и покатился по склону, утыканному торчащими, как пики, скальными отщепами.
      Холина замерла, еще раз крики нежного друга взвились и отразились эхом от серобелых гор, поросших соснами. Женщина видела далеко на дороге красную машину, стала спускаться, подошла к пистолету с глушителем, тронула рукоятку носком туфля и направилась вниз, туда, где ничком лежал нежный друг. Холина с опаской приблизилась, схватила шипастый камень и положила камень в тонкую матерчатую сумочку. Любопытство, а может и жалость, гнали женщину к нежному другу, носок туфли дотронулся до тугой голени под брючиной - итальянец не двигался. Тогда Холина присела, в шаге от нежного друга, в правой руке сжимая сумочку, левой пытаясь перевернуть мужчину на спину.
      В этот миг итальянец ожил, стремительно распрямился и цепко ухватил Холину левой, сунув ей под подбородок "беретту" с перламутровыми накладками на рукоятке.
      Ссадины на щеках и на лбу "нежного друга" алели, вымазанное землей лицо отталкивало, "шестерке" сеньора Мадзони досталось, но "нежный друг" не сомневался в исходе: женщина в его руках, безоружная, а он, мужчина, с пистолетом.
      - Povera mia! [бедная моя (ит.)]
      Потрепал ее дулом по скуле, на миг расслабился, пытаясь восстановить силы... и Холина с размаху опустила сумочку на висок итальянца. "Нежный друг" не успел ни изумиться, ни испугаться... рухнул, как сноп, издав булькающий горловой звук. Из раны на виске полилась кровь, наползая на уже подсохшие ссадины.
      Холина перевернула мужчину на спину, поднесла зеркальце к губам поверхность не замутнилась. Дотронулась до золоченого брелка на поясе, выпуклые золотые буквы сообщали "Que sera' sera'"... и разрыдалась.
      Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и помчалась в Цюрих.
      Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и предназначен для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин время от времени покусывал губы, переживая за себя, хотя жена не сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.
      Пашка переспросил:
      - Уверена, что... конец?
      Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных колготках, отвечала прерывисто, невпопад:
      - Нет... да... пульс ушел... он не дышал...
      Пашка уже не слушал, мотал перед губами "чекистом за бугром", не решаясь выпить:
      - Убийца убит... Трудно поверить... еще труднее доказать... ты убила человека, - посмотрел на Холина, - тут же на самолет, пока не хватились. Кто вас видел?
      - В ресторане... в гостинице...
      Холин кусал губы.
      Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.
      - Да оставь ты ее! - Пашка вырвал орудие спасения и отшвырнул на кресло. - Сейчас же в аэропорт... и не в двадцать четыре часа, а сейчас же...
      - А вещи? - Не удержался Холин.
      - С ума сошел?.. Все потом!.. - и побежал звонить в Москву.
      В Шереметьево Холиных не встретили. Супруги увидели безнадежно длинную очередь на такси. К Холину вразвалку подошел рыжий таксист, сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не к Холину, а к Господу Богу, размышляя наедине с собой:
      - Двадцать долларов...
      Холин кивнул. Обшарпанный грязно-лимонный драндулет с салоном, пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.
      На следующее утро Холин стоял перед Марь Палной. Черкащенко вызвал Эдгара Николаевича "на ковер". Секретарша оглядела Холина, как существо с Марса:
      - Со счастливым возвращением на родину. - И засмеялась как только она умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.
      - А где подарки? - добила Марь Пална.
      - Потом, все потом... - Холин не реагировал на издевку: что поднимать волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное в селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!
      Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших - и часто бесплодных - вычислений начальственных настроений. Мастодонт не поднял головы. О приветствии и речи не шло. Верхний свет не горел. Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой лампы.
      Холин замер соляным столпом посреди ковра, терпеливо ожидая, когда Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил текст, вычеркивал и вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая уяснить скрытый смысл, упрятанный между строк.
      На подоконнике, заменяющем Мастодонту альков, лежали любимые Марь Палной сигареты "More", черные, тонкие и длинные... Телефоны молчали. Свет зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы курился дымок. Предправления мурыжил Холина по всем правилам кабинетной науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным размазыванием по стене.
      Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как в нижних конечностях поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при встрече с Мадзони сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени, икры, подкатывал к коленям.
      Мастодонт писал. Холин молчал.
      Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.
      Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.