9

При виде непоправимой боды, в которой, должно быть, была виновата лошадь, Александра, несмотря на все его обычное хладнокровие, охватила ярость. Он вскинул карабин, прицелился и готов был сразить животное пулей.

Но Альбер быстро отвел его ружье.

— Ты с ума сошел! — сказал он своему другу. — Мало тебе одной беды? Ты забываешь, что лошади еще будут нам не то что полезны, а прямо-таки необходимы.

— Если только какая-нибудь из них не сыграет с нами поганую шутку. Нам положительно не везет с лошадьми. Из-за лошади я чуть-чуть не был раздавлен слоном, тебя и Жозефа лошади понесли в заросли, и вы спаслись только чудом, а теперь нам предстоит погибнуть от жажды опять-таки из-за лошади!.. Нет, право, это уж чересчур. Их убивать надо!..

— Да будет тебе, успокойся! Я вижу, твоя старая ненависть к лошадям только усилилась…

— Я действительно давно их ненавижу, но теперь они мне стали омерзительны.

— Карай! Я не разделяю твоих взглядов. Лошадь — необходимый помощник путешественника. Сейчас я, кстати, отправлюсь в разведку. Вы следуйте за мной, и побыстрей: надо использовать время, пока солнце еще не печет вовсю. Как твое мнение, Зуга?

— Правильно, белый вождь. Отправляйся. Но будь осторожен, ибо мы на земле бушменов, а они, когда увидят белого, способны на всякую гадость.

— Почему?

— Потому что недавно сюда приходили белые и полубелые и покупали людей…

— Работорговцы? — с негодованием воскликнул молодой человек. — Но я считал, что эта гнусная профессия упразднена.

— Увы, нет. За водку, за табак, за ткани черные вожди делают набеги на краали, похищают жителей и отдают их людям, у которых белые лица и длинные бороды.

— Ну, уж если и меня примут за такого гнусного барышника, мне будет нетрудно оправдаться. Зато уж сами барышники пусть лучше не подходят ко мне слишком близко. Во всяком случае, спасибо за совет. Я еду. До скорого свидания.

Немного спустя все тронулись по следам всадника, которого уже скрывала густая трава.

Первый переход проделали молча. Александр, опустив голову, предавался размышлениям. Жозеф шел за ним след в след и молчал. Позади, непроницаемый и мрачный, плелся миссионер. Шествие замыкал грустный Виль, который уже, быть может, раскаивался в своей глупой затее и, во всяком случае, испытывал неловкость от сознания, что столь многим обязан великодушным преступникам.

В полдень сделали привал и позавтракали. Завтрак был мрачный. Без питья вяленое мясо застревало в горле. Было такое ощущение, точно жуешь паклю. Вдобавок начинало беспокоить долгое отсутствие Альбера, так что решили не задерживаться, хотя зной стоял безжалостный.

После мучительного дня наступила ночь. Пришлось остановиться. Развели огонь, и Жозеф кое-как собрал поужинать, но никто к еде не притронулся. Мысли об Альбере перешли в мучительную тревогу. Александр изнемогал от усталости и жажды, но усидеть на месте не мог. Несмотря на ночное время и опасность повстречаться с дикими зверями, он уже собирался выйти на поиски своего друга, когда послышался тяжелый, заглушенный конский топот. Александр и Жозеф закричали от радости, увидев Альбера. Забыв усталость, они бросились ему на шею.

— Ну, дружище, и заставил же ты нас тревожиться! Ты, надеюсь, цел и невредим? Какие новости? Нашел ли ты воду? Говори!..

— Право, я и сам но знаю, — весело ответил Альбер, соскакивая на землю.

— Я, во всяком случае, набрел на нечто вроде деревушки. Мое появление вызвало невероятную растерянность. Но поберегись-ка. Дело в том, что я загнал лошадь. Сейчас она упадет. Смотри, как бы она тебя не задела, когда начнутся судороги. Хороню, что мы тогда ее не убили, потому что она здорово мне послужила. Но она окажет нам еще одну услугу. Вы, вероятно, умираете от жажды, как я понимаю.

— В буквальном смысле слова. У меня нет сил говорить. Виски у меня сжало, как клещами.

— Ну вот, я и привез вам попить.

— Правда?

— Конечно, правда! Питье не очень вкусное, но что уж там — в темноте пить можно. А я пил и днем.

— Оттого ты так весел?.. Давай!

— Пожалуйста. Но должен тебе объяснить…

— Никаких объяснений. Давай скорей. Я выпью все. Даже если это кровь.

— Вот ты сам все и сказал. В Мексике, на Соноре, мы всегда так делали. Мне не раз случалось в подобных обстоятельствах пустить кровь лошади и пить прямо из вены, превозмогая отвращение. Только что я вскрыл шейную вену этому бедному буцефалу, прильнул ртом к ране и напился. Это меня сразу подкрепило. Я наложил перевязку из шипов мимозы, и кровотечение приостановилось. Надо извлечь шип, и кровь потечет снова. Тогда можно будет пить. Конечно, противно до тошноты, но ничего не поделаешь. Сейчас я ей свяжу ноги… Готово. Ты нашел?

— Не могу… Не могу пить… кровь.

— Торопись… Она подыхает… Видишь, она уже хрипит!..

Его преподобие лежал на животе, уткнувшись лицом в песок, но не пропустил ни одного слова из советов Альбера. Он встал, шатаясь подошел к лошади, которая уже агонизировала, обнял ее за шею и стал пить ее кровь, как вампир. Наконец он оторвался, заткнул рану пальцем и, обернув измазанное кровью лицо к Жозефу, сказал ему глухим голосом:

— Ваша очередь. Еще не поздно.

Каталонец колебался секунду. Лошадь сделала резкое движение, палец лжемиссионера соскользнул с надреза, и длинная красная струя пролилась на землю. Альбер прижал голову лошади коленом:

— Да пей же… Кровь уходит, а это ваша жизнь!.. Она уходит из ваших жил…

Жозеф, преодолевая отвращение, долгими глотками пил ужасный напиток и сделал знак Александру, но тот мотнул головой в знак отказа.

— Нет, я никогда не смогу, — пробормотал он с неописуемым отвращением.

— Но подумай, малокровные женщины и дети ходят на скотобойни и стаканами пьют кровь только что зарезанных животных!..

— Возможно! Но что касается меня… Мастер Виль, пейте, если вам угодно.

Полицейский не заставил повторить это приглашение. Он тоже прильнул ртом к ране, и обескровленное животное забилось в судорогах. Это было как бы последнее возмущение жизни против смерти, последняя дрожь, последний хрип. Кровь перестала течь. Благородное животное было мертво. Оно отдало свою кровь, чтобы спасти четырех человек.

— Бедная лошадка! — сказал Александр, расчувствовавшись. — Если она даже и была, сама того не зная, виновата перед нами, она искупила свою вину. — Затем он обратился к Альберу: — Ну, расскажи, что ты видел. Деревню? И там поднялся переполох? Там где-нибудь поблизости должна быть вода. Я очень обессилел, но сутки я еще продержусь.

— Я действительно видел какие-то шалаши. У нас в Европе в них не захотели бы жить и собаки. Метрах в пятистах оттуда я встретил группу женщин, человек двадцать. У них был довольно жалкий вид. Заметив меня, они быстро собрали страусовые яйца, штук по десять каждая, уложили их в сетки и панически пустились наутек. Я хотел их догнать и всячески успокаивал, но безрезультатно. Ни одна мне не ответила, и ни одна не хотела понять мои жесты. Когда я дошел до их хижин, яйца куда-то исчезли. Странно, но мужчин было всего несколько человек. Они смотрели на меня равнодушно, без враждебности. Но они тоже не понимали меня или не хотели понять. Пришлось вернуться.

— Вождь, — сказал тогда Зуга, — в этом краале живут бушмены. А женщины, которых ты встретил, несли в яичной скорлупе запасы воды. Нам бушмены воды не дадут, а яйца запрятаны так, что никто их не найдет. Однако это ничего не значит. Я сам сумею найти источник, и вы сможете напиться. Надо выйти до восхода солнца и отправиться к бушменам. Кто знает, быть может, когда они увидят, что вы такие же люди, как Дауд, и что вы не покупаете черных людей, они сами придут нам на помощь.

Проводник рассуждал правильно. Бушмены боятся набегов работорговцев и даже чужих бечуанов, поэтому они селятся далеко от воды или не говорят, где берут ее. Законный инстинкт самосохранения так развит у них, что они закапывают в землю сосуды с водой и разводят на этом месте костры. Когда им бывает нужно немного воды для личного потребления, они прибегают к довольно необычному приему. Но при их ограниченных возможностях и когда приходится быть постоянно начеку, им ничего другого не остается. Женщины укладывают в мешок или сетку штук двадцать — двадцать пять страусовых яиц, верней — пустую скорлупу. В этой скорлупе проделана дырочка, в которую можно просунуть палец. В скорлупах они переносят воду и хранят ее. Они отправляются к роднику, засыпанному песком, и руками разгребают ямку. Дойдя до твердого слоя, они берут полый тростник длиной сантиметров в семьдесят, прикрепляют к одному концу пучок травы и втыкают этим концом в яму. Когда это сделано, они ее снова засыпают песком, но так, чтобы верхний конец тростника оставался свободным. Через этот свободный конец они ртом втягивают в себя воздух до тех пор, пока через траву медленно, трудно, но начинает подниматься вода. А воду они изо рта, глоток за глотком, переливают в яичные скорлупы, но не сплевывая, а спуская по соломинке, и не через соломинку, а именно по соломинке, по ее наружной поверхности.

Каждый может убедиться, насколько превосходен этот способ, — стоит только попробовать наполнить водой бутылку, стоящую на некотором расстоянии от сосуда, из которого вода вытекает, или пустить струю вдоль какой-нибудь ветки, приставленной по диагонали к тому сосуду, который надо наполнить.

Когда запасы воды наконец набраны, женщины уносят их в крааль и тщательно закапывают. Пусть явится неприятель или чужеземец — он сможет разграбить все село и обыскать всю округу, но воды не найдет. По этому поводу рассказывают характерную историю, показывающую, что для бушмена недостаток воды является первостепенным средством самозащиты.

Однажды в бушменский крааль пришли умиравшие от жажды бечуаны и попросили воды. Бушмены ответили, что воды у них нет, потому что сами они никогда не пьют. Бечуаны, убежденные в том, что их обманывают, решили разоблачить этих негостеприимных кочевников. Они караулили денно и нощно, совершенно погибая от жажды, но надеясь, что в конце концов вода все-таки выйдет из своего укрытия. Несмотря на все свое упорство, они через несколько дней отчаялись добиться успеха.

— Як! Як! — кричали они в ужасе. — Надо поскорей удирать отсюда! Это не люди!

А бушмены обманывали своих бдительных, но непрошенных гостей и каждый день пили воду из своих подземных запасов.

Не стоит слишком распространяться о тех новых муках, какие претерпели наши несчастные путешественники, прежде чем добрались до крааля, открытого Альбером. Скажем только, что они шли, верней тащились, пятнадцать мучительных часов почти не останавливаясь. Они понимали, что если остановятся на более или менее продолжительное время, то у них не будет сил снова подняться.

Мастер Виль больше чем когда бы то ни было проклинал свою сумасшедшую затею и свое честолюбие и уже тосковал по скромной должности, которую занимал в Нельсонс-Фонтейне. Теперь это уже был не самоуверенный, подталкиваемый радужными надеждами сыщик, чьему имени предстояло вскорости прогреметь вплоть до самой метрополии. Теперь он охотно согласился бы снова подставить себя под шуточки коллег, лишь бы ему дали вернуться в их среду. Да что там — за стакан воды он, Вильям Саундерс, сам пошел бы выполнять теперь все работы вместо с разными проходимцами, приговоренными к принудительным работам.

Совсем другое дело его преподобие. Вот кого не покидала мрачная энергия. Казалось — по крайней мере, внешне, — что этому человеку чужды обычные человеческие потребности. Он говорил мало, никогда не жаловался и только шагал и шагал. Спутники не переставали восторгаться его непреклонной твердостью и, по простоте, приписывали ее одной только его горячей вере, не подозревая, конечно, с кем имеют дело. Каждую ночь мерзавец ненадолго отлучался к своим чернокожим сообщникам, которые следовали за караваном на небольшом расстоянии, и получал от них продукты и воду, отсутствие которых так тяжело переносили несчастные французы, их проводник и полицейский.

Единственное, что интересовало лжемиссионера, были сокровища кафрских королей. Он мысленно переносился на Замбези. Там он видел сверкание драгоценностей, обладание которыми, как он рассчитывал, должно было принести ему и его сообщникам вожделенное богатство. Он находил, что смерть делает свое дело слишком медленно. Он охотно помог бы курносой, чтобы поскорей завладеть картой, находившейся у одного из трех французов. Он только не знал, который именно из них держит при себе этот драгоценный документ.

Ни Альбер, ни Жозеф, ни Александр не делали ни малейшего намека на цель своего путешествия, и бандит никогда ничего не заподозрил бы, если бы не рассказы бура Клааса. Он и не думал, что его сообщники убьют французов. Напротив, для него не было исключено, что, будучи людьми осторожными и искушенными, французы и вовсе не взяли карты с собой. Они могли тщательно ее изучить и хорошо запомнить, так, чтобы, придя на место, уметь обойтись без нее.

Их не только не следовало убивать, но, если нынешнее тяжелое положение затянется, надо будет даже помочь им.

И так как всему приходит конец, даже страданиям, то, дойдя до предельного изнеможения, путники увидели бушменский крааль. Мужчины, должно быть, ушли на охоту, а у женщин и детей появление белых вызвало обычный страх, смешанный с любопытством.

Зуга, крепкий, точно он был сделан из бронзы, перенес все тяжкие лишения относительно легко. Он поддерживал Александра, который еле волочил ноги. Обращаясь к женщине, которая толкла просо в ступе, он два раза умоляющим голосом сказал ей:

— Метце! Метце! (Воды! Воды!) Женщина подняла голову. В глазах у нее промелькнуло выражение сострадания, но она быстро его подавила, даже как будто устыдилась этого непроизвольно обнаруженного чувства, и с усердием продолжала работать.

— Женщина, — сказал проводник, — этот белый человек — друг черных людей. Он и его спутники — такие же люди, как Дауд. Они не уводят в рабство воинов пустыни. Они накормили воинов Калахари, которые умирали от голода. Дай им напиться.

У Александра подкашивались ноги. Его могучий организм был сломлен, он был обречен на гибель. Альбер и Жозеф бредили, мастер Виль хрипел. Один только лжемиссионер смотрел на всех своими бесстрастными и пронзительными глазами.

— Женщина, — повторил Зуга, — дай пить этим белым. Я отдам за них мою кровь.

Бушменка молча поднялась, вошла в шалаш и вернулась через несколько минут, неся две скорлупы страусовых яиц, наполненные свежей, прозрачной водой.

Путники пили жадно. Но проводник отмерил каждому недостаточную порцию. Вернувшись к жизни, они едва были способны пробормотать слова благодарности и тотчас заснули свинцовым сном.

Не прошло и часа, как этот целительный сон был прерван пронзительными криками. Две женщины склонились над ребенком, который кричал, показывая ногу.

— Что случилось? — спросил Александр.

Одна из женщин, как раз та самая, которая дала им пить, смотрела на бедного малыша, и глаза ее наполнились слезами.

— Он укушен, — наконец с трудом выговорила женщина.

Затем она взяла ребенка на руки и, страстно его целуя, подала европейцу.

У малыша уже опухла ножка, и на месте укуса, на светло-коричневой коже, образовалось серое пятно. Две капельки крови, как два рубина, просочились из двух маленьких ранок.

— Это змея пикаколу, — с грустью пробормотал Зуга. — Сам Дауд не знал средства против этого укуса. Женщина, твой ребенок умрет.

В это время из одного шалаша вышел старик. Он холодно осмотрел рану и, покачивая головой, подтвердил:

— Пикаколу…

Ничего больше он не сказал и лишь молча следил за быстрым действием яда. Нога у ребенка распухала и распухала и бледноватое пятно подымалось к бедру.

Мать сидела на земле. Она молча плакала крупными слезами и судорожно прижимала к себе малыша, который издавал душераздирающие крики.

— Ты уверен, что умрет? — спросил Александр.

— Через полчаса. Против укуса пикаколу средств нет.

— Клянусь, эта несчастная женщина имеет слишком много прав на нашу благодарность. Я попробую заплатить ей наш долг… Альбер, — обратился он к своему другу, — у нас нет никаких прижигании, и я не вижу хотя бы жаровни с углями. Высыпь мне порох из одного патрона. А ты, Зуга, скажи женщине, что я попытаюсь вырвать ребенка из лап смерти, но ему будет больно.

Мать отдала малыша беспрекословно и устремила на белого человека взгляд, полный нежности и доверия.

Из своего дорожного прибора Александр достал ланцет, сделал на месте укуса два крестообразных надреза, раздвинул края и нажал, чтобы выжать кровь, которая все не вытекала.

Затем после секундного колебания он взглянул на эту скорбную мать, увидел жаркую мольбу в ее глазах, полных слез, и посмотрел на ребенка, которого сотрясала страшная судорога.

Альбер как будто угадал, что переживает его друг, и у него сжалось сердце. Он побледнел, но не сделал ни малейшего движения, чтобы остановить сопряженную со смертельным риском безумную попытку Александра.

Превозмогая страх, Александр прильнул ртом к одной из ранок и стал отсасывать кровь, время от времени сплевывая покрасневшую слюну.

Напрасно пытались вмешаться и его преподобие и полицейский.

Не слушая их и не отвечая им, Александр прильнул ко второй ранке и стал из нее также отсасывать отравленную кровь. Решив, что отсосано достаточно, он повернулся к Альберу:

— Порох! Высеки огонь! Зажги трут…

Альбер все предвидел и все приготовил.

Александр крепко зажал раненую ножку, насыпал немного пороху на одну из ранок и поднес трут, каким они обычно пользовались для разжигания огня. Порох вспыхнул, поднялось белое облачко, запахло жженым мясом. Ребенок корчился и кричал.

— Хорошо! Давай дальше!

В два приема он повторил ту же операцию, но обращая внимания на отчаянные крики маленького пациента.

Несчастная бушменка снова подняла свои заплаканные глаза и снова взглянула на француза нежным и глубоким взглядом. Француз понял ее немой вопрос.

— Надейся, женщина, — сказал он мягко. — Твой ребенок будет жить. Его прервал внезапный раскат саркастического хохота, за которым последовал нечеловеческий крик.

Александр резко повернулся, как если бы сам наступил на змею. Он остолбенел, увидев чернокожего с тяжелой колодкой на шее, который со всех ног бежал к ребенку. Малыш уже тем временем перестал плакать. Негр схватил его на руки и, громко крича, стал сжимать в объятиях.

Тут снова раздался смех, похожий на скрежет пилы, и длинный бич из кожи гиппопотама, опустившись на спину несчастного бушмена, оставил на ней кровавую полосу.

10

Европейцы были поглощены наблюдением за героическим и безумным поступком Александра, а мать умиравшего ребенка была целиком во власти своего горя и своей надежды, поэтому никто не заметил, какая мрачная процессия неожиданно показалась в долине, направляясь в сторону беззащитного крааля. Человек пятьдесят негров с закрученными за спину руками и с ногами, связанными, как у приговоренных к смерти, медленно плелись под конвоем вооруженных до зубов мулатов со зверскими лицами. Несчастные негры изнемогали от усталости и умирали от жажды. Из утонченного варварства их привязали за шею по двое к одному бревну в три метра длины и с развилками на обоих концах. Прикрепленные друг к другу этим двойным ярмом, негры были лишены возможности повернуться или хотя бы повернуть голову. Так они и плелись, спотыкаясь на каждом шагу, безжалостно подгоняемые чамбоком note 18. В довершение всего несколько женщин, несших за спиной маленьких детей, были также скованы попарно и подвергались тому же бесчеловечному обращению.

Подлые барышники, которые перегоняли это человеческое стадо, были одеты по-европейски: они носили куртки и бумажные штаны, широкополые соломенные шляпы и сапоги со шпорами. Их лица, на которых застыло выражение жестокости, были бы страшны, даже если бы с ними пришлось повстречаться в стране цивилизованной. А уж в этой дикой и заброшенной пустыне они были до того омерзительны, что и рассказать трудно.

Александр, Альбер, Жозеф и даже мастер Виль не могли поверить своим глазам. Как! В XIX веке, в нескольких переходах от английских владений еще встречаются злодеи, занимающиеся возмутительной торговлей людьми? И в жилах этих чудовищ течет наполовину кровь тех самых черных народов, которыми они торгуют, и наполовину кровь белых! Какая мерзость!

Александр, еще чувствовавший на себе молчаливый взгляд матери спасенного им ребенка, внезапно ощутил приступ того бешеного гнева, с каким не умеют совладать люди, обычно спокойные. Только что он смело рискнул собой, чтобы спасти жизнь ребенка. Он не мог сохранить хладнокровие, когда его самоотвержению был брошен такой вызов.

Этот негр, который завыл после удара бичом, но лицо которого все же сияло сверхчеловеческой радостью, не мог быть никем иным, как отцом спасенного малыша. Своими зоркими глазами сына природы он издалека увидел, что здесь происходит, и понял великодушный поступок белого. Сделав отчаянное усилие, он сломал свое ярмо раба и подбежал к ребенку. А конвоир-мулат, делая вид, что заподозрил попытку к бегству, безжалостно вытянул его чамбоком и рассмеялся, когда улыбка радости несчастного отца смешалась со слезами и с кровью.

На француза это зловещее веселье подействовало, как пощечина. Он резко выпрямился во весь свой гигантский рост, подскочил к насильнику, вырвал у него чамбок и так хватил его этим самым чамбоком по скотской роже, что тот сразу облился кровью.

— Это белый из Европы! — пробормотал мулат сдавленным голосом. — Это настоящий белый!

— Да, мерзавец, я белый, и я европеец, и ты мне сейчас за все ответишь! На колени, презренная тварь! На колени перед всеми этими людьми, которых ты лишил свободы!

Крик радости вырвался у чернокожих, когда они увидели, что возмездие близко. Но другие работорговцы, сообразив, что положение становится угрожающим, приготовились к борьбе.

— Бросить оружие, или я сейчас же застрелю этого мерзавца! — приказал им неумолимый мститель. — Альбер, Жозеф, возьмите их на мушку! И пулю в лоб тому, кто шевельнется.