Рано утром я отправился по очередному вызову. Только-только из-за края земли поднялось наше светило. Задул теплый свежий ветер, вовсю засвиристели птицы. Я ехал к мальчику, у которого начался острый понос...
      И вдруг я обрадовался... Себе... Что есть я! Что, как я, существуют еще тысячи людей, которые сейчас тоже к кому-то едут. На помощь...
      БУСЛАЕВ
      Стоял сентябрь. Непривычно солнечный, яркий, итальянский. Странно - одно сознание, что я в Италии, придавало всему окружающему совсем иную окраску: воздух казался неестественно прозрачным, облака изящнее, море голубее. Это было какое-то ощущение чуда.
      Еще в самолете переводчик нашей команды зачитал выдержки из итальянских газет, касающиеся Олимпиады, в частности, несколько прогнозов, связанных с предстоящими состязаниями по прыжкам в высоту. Всюду пестрели фотографии Ника Джемса. Журналисты писали: "Русским понадобится еще много лет, чтобы отобрать у американцев пальму первенства в этом виде". Сам Ник Джемс высказывался еще хлеще: "В Рим я прилетел для того, чтобы получить давно причитавшуюся мне золотую медаль олимпийского чемпиона".
      Скачков поинтересовался:
      - Что ты об этом думаешь?
      - Ничего, - ответил я. - Посмотрим.
      В Риме мне все нравилось. Дома, люди, улицы, легковые машины, даже крошечный магазинчик, который привлекал к себе внимание тем, что беспрерывно выпускал из окна наружу цветные мыльные кудри. Но более всего меня возбуждала мысль, что я смогу разговаривать с самими итальянцами. И не только с ними: я знал, что в Риме будет полно иностранцев, и прихватил с собой три разговорника - английский, французский, итальянский. Как только нас разместили в одном из коттеджей олимпийской деревни, я, наскоро умывшись, сразу направился в город.
      - Куда? - остановил меня Скачков.
      - В Рим!
      - Еще успеешь, - сказал он. - Завтра будет экскурсия, осмотришь вместе со всеми.
      - Нет, - не согласился я, - до завтра я не вытерплю. А потом, я вообще не люблю с толпой ходить!
      Скачков заключил:
      - Если так не терпится - езжай. Только через четыре часа должен быть на месте. Состоится общее собрание команды.
      В Рим я прикатил на автобусе.
      Оказалось, что без подготовки общаться по разговорнику невозможно. Люди куда-то торопятся, а тебе подолгу надо отыскивать то или иное слово. Все мои попытки заговорить или что-либо узнать заканчивались тем, что итальянцы вежливо улыбались мне, с сожалением разводили руками и шли дальше.
      - Колизей? - спрашивал я. - Где у вас тут Колизей?
      Мне куда-то показывали и что-то говорили.
      - Автобус? Какой автобус? Цифра! - я протягивал блокнот. - Напишите номер!
      После долгих колебаний я решился сесть в такси. Решился, потому что не представлял, сколько надо заплатить, чтобы доехать до Колизея. У меня была всего тысяча лир. Эти деньги нам выдали сразу же по приезде в Италию на мелкие расходы.
      Очутившись в машине, я произнес единственную итальянскую фразу, которую знал без разговорника:
      - Грацио, синьор, Колизей! - И представился: - Рус! СССР.
      Таксист широко улыбнулся и кивнул. Затем спросил:
      - Рус - коммунист?
      - Нон, - ответил я. - Пока нон!
      Некоторое время проехав молча, шофер сказал:
      - Рус - карашо!
      Он рассмеялся.
      Я вдруг почувствовал, что способен объясниться даже с китайцем - столько во мне было желания разговаривать.
      - Спорт! - принялся я выкладывать шоферу. - Я - Олимпийские игры. Спорт. Компрене?
      Он закивал.
      - Прыг, прыг! Нет, это вам не понять... Бег! - Я изобразил его, сидя на месте. - Потом - пум! - и показал на пальцах, как перелетаю через планку. Ясно?
      - Си, си! - обрадованно понял водитель. И произнес: - Ник Джемс!
      - Точно! - воскликнул я. - А я Буслаев! - И вдруг похвастался: - Ника Джемса я пиф-паф!
      - О-о! - почтительно протянул таксист. Затем переспросил: - Буслай?
      - Буслаев! - И по слогам повторил: - Бу-сла-ев!
      Водитель извиняюще пожал плечами, показав, что никогда не слышал такой фамилии.
      Мне стало неловко за свое хвастовство. Оно вырвалось само собой - я вовсе не собирался обыгрывать Ника Джемса. Было еще рано...
      Глянув на счетчик, я забеспокоился. Там нащелкало уже 540 лир.
      - Колизей? - спросил я. - Скоро?
      Шофер что-то ответил, я не понял. Я вдруг испугался, что не смогу вовремя вернуться на собрание - у меня не останется денег на обратную дорогу. Я решил ждать до 650 лир. Если до этого времени такси не подъедет к Колизею, мне придется выйти и возвращаться в олимпийскую деревню на автобусе. Цена билета на этот вид транспорта колебалась в пределах 150- 200 лир. Я напряженно смолк и стал искоса наблюдать за счетчиком.
      Выбило 650, потом 655, 670... Автомобиль продолжал спокойно ехать, а я все молчал, потому что не мог придумать причину, которой бы оправдал свою неожиданную остановку. Меня сковала идиотская стеснительность. Не вообще, а именно перед иностранцем. Что он обо мне подумает?
      - Стоп! - наконец выкрикнул я.
      Водитель тут же затормозил. На счетчике значилось ровно 700 лир.
      - Магазэн! - показал я таксисту на витрину. - Мне надо в магазэн! А в Колизей я пешком... - И показал пальцами, как дойду на, своих двоих.
      - О-о! - покачал головой шофер. Лицом он изобразил, что до Колизея еще довольно далековато.
      "Черт! - выругался я про себя. - Только зря деньги потратил!"
      - Чао! - улыбнулся я итальянцу. - Аравидерчи!
      И, отсчитав ему нужную сумму, вылез из машины.
      Отыскивая дорогу обратно, я поначалу заехал в противоположную сторону от олимпийской деревни. Расспрашивая людей, я долго плутал по городу, пока наконец не сел на нужный мне автобус...
      На собрание команды я явился, когда оно уже заканчивалось. Вечером меня вызвал к себе руководитель команды Кислов.
      - Чтобы в первый и последний раз!
      Я спросил:
      - Что именно?
      - Отлучаться самостоятельно!
      - Я думал, вы по поводу моего опоздания...
      - Это тоже, - оборвал меня он. И раздраженно прибавил: - Прыткий какой!
      За три дня до начала состязаний наши и американские тренеры договорились провести совместную тренировку. На стадионе "Аквачитозе" я впервые увидел живого Ника Джемса. Мощный, стройный, ростом 198 сантиметров - он был воплощением идеального атлета. Поражала его растянутость: во время разминки, придерживаясь за штангу футбольных ворот, Ник Джемс, не отрывая правой ноги от земли, легко доставал носком левой до самой перекладины. Я мог это делать лишь с подскока...
      В общем, у меня тотчас исчезло желание переодеваться и прыгать с ним в одном секторе. У Глухова и Габидзе оно, видимо, пропало тоже. Скачков мигом почувствовал это.
      - Ну что? - спросил он. - Попрыгаем или пока просто посмотрим?
      Никто ему не ответил.
      - Посмотрим, - решил за нас наш наставник. - Себя мы знаем, а у него, может, чему и поучимся.
      Неподалеку от сектора мы присели на скамейку и, наблюдая за Ником Джемсом, время от времени щелкали фотоаппаратами. К нам подошел американский тренер, о чем-то спросил Скачкова и, с огорчением покачав головой, удалился.
      - Что он хотел?
      - Интересовался, почему не тренируемся, - ответил Скачков. - Я сказал, что после дороги мы еще не пришли в себя. Начнем, мол, завтра.
      В этот день мы стали свидетелями фантастической тренировки Ника Джемса. Начал он с 205. Эту высоту американец перелетел с огромным запасом. Затем 210. Перед прыжком Ник Джемс чуть постоял, улыбнулся и - раз! Потом так же без малейшего напряжения - 212, 214, 215. Такие высоты на своих обыденных тренировках нам и не снились. Я, Глухов и Габидзе сидели подавленные. Скачков сказал:
      - Ничего, ребята, ему же хуже!
      - Почему?
      - Отнимите мне голову, если уже сегодня он не все из себя выстрелил! Эта показуха ему дорого обойдется. На соревнованиях дохленький будет, вот увидите!
      Мы ему не поверили.
      На другой день (уже на своей тренировке) мы тоже принялись поднимать планку. Когда дошли до 205, Скачков решительно сбросил ее на землю.
      - Все! Больше не дам!
      И оказался прав. Но об этом позже...
      Во второй половине дня я опять отправился в Рим. Мне удалось осмотреть Колизей, собор Святого Петра, пробежать по галереям Ватикана, увидеть множество памятников. Рим удивил меня как огромная, веками наслаиваемая глыба деяний всех прошлых поколений. Ничто, оказывается, не умерло. Все жило. Притом и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. В Риме мне показалось, что времени вообще нет. Секунды, часы, минуты - это одна условность.
      Вечером в газетах написали:
      "...в присутствии русских прыгунов Ник Джемс провел великолепную тренировку и положил их на обе лопатки в моральном отношении. Советские прыгуны в панике".
      Психологическая атака нашего основного соперника продолжалась.
      Через день начались отборочные состязания. Контрольный норматив равнялся двум метрам.
      В финал вышли 15 человек. В их числе вся наша команда и, конечно, Ник Джемс.
      Основные состязания начались с высоты 203. Накануне Скачков мне посоветовал:
      - Участников много, пока до настоящих высот доберешься, можешь перегореть. Возьми какую-нибудь книгу и читай.
      Я его послушал и прихватил на соревнования легкий детектив.
      208 я взял с первой попытки. Отошел под тент и раскрыл книжку. Когда отпрыгали остальные 14 прыгунов, прошло минут двадцать. Установили 206. Я вновь без труда перелетел через планку и опять углубился в детектив.
      "Действительно, здорово! Не нервничаю, понапрасну сил не трачу, даже не вижу своих соперников".
      Через полчаса планку подняли на 209. Я автоматически совершил серию необходимых движений, разбежался и вдруг сбил. Я даже не поверил. "Нелепость какая-то!" Возвращаясь под тент, увидел на трибуне вскочившего Скачкова. Он энергично крутил у виска пальцам и кричал:
      - Книга! Брось к чертовой матери!
      Кто-то из судей сделал ему замечание.
      "То читай, то не читай! С толку только сбивает!"
      Назло Скачкову я демонстративно открыл книгу. Однако читать уже не мог. Краем глаза заметил, что все мои соперники преодолели 209 с первой попытки.
      Неожиданно ко мне приблизился Габидзе.
      - Ты что пижонишь? Ты ж из ритма вылетел. И остыл. Разминайся!
      Я отложил книгу, встал, сделал несколько приседаний и вновь направился к точке разбега.
      Опять! Рейка со звоном грохнулась на землю.
      Меня парализовал страх. Панический и бессильный - словно прямо в лоб мне наставили заряженное ружье.
      Ко мне подошел Габидзе.
      - Разогрейся! - сказал он. - До пота!
      Я машинально кивнул и стал рассеянно делать какие-то упражнения. Я находился под гипнозом надвигающегося краха.
      "Конец! Позор! Привезли на Олимпиаду, как будущую надежду - и только 206... Все!"
      И вдруг во мне начала оживать злость. На свое хвастовство, никчемность, наконец, на сам страх.
      Представ перед планкой в третий раз, я разъяренно разбежался, сильно оттолкнулся и взлетел точно пушинка.
      Сразу же я подошел к Габидзе и сказал:
      - Спасибо.
      Он ответил:
      - Молодец. Из тебя толк будет.
      Это были его первые теплые слова за все время нашего знакомства.
      Необычно для грузина, Габидзе всегда выглядел замкнутым, колючим. Его интересовали только прыжки. Скупой на слова, он не обладал ни особой силой, ни ростом. Единственным козырем Габидзе была техника. "Технарь" - так его и звали в команде. Постоянно на чем-то сосредоточенный, он ни с кем не дружил, поэтому никто никогда не знал, что у него на уме...
      212 Габидзе взял с первой попытки. Ник Джемс - тоже. Я и Глухов - со второй. Все остальные прыгуны на этой высоте выбыли.
      Установили 2 метра 14 сантиметров.
      Я, Габидзе и Глухов воспрянули духом и разом ощутили незримое единство: нас трое, а противник один - американец Ник Джемс.
      Габидзе указал нам на переполненные трибуны:
      - Они болеют за Ника, надо их сломать. Если это удастся - сломается он.
      Первым к новой высоте понесся Джемс. Стремительно и одновременно легко он чуть ли не полетел над землей. И вдруг в самый последний момент задел рейку носком левой ноги. Она звонко брякнулась. Стадион ахнул и заволновался.
      Американец был настолько убежден в победе, что просто не поверил в свою неудачу. Возбужденный досадной случайностью, он тут же побежал обратно. По пути его задержали судьи, разъясняя, что нужно дождаться своей очереди. Ник горячо размахивал руками и не соглашался.
      А в начале разбега, уже готовый к прыжку, стоял Габидзе. Он нервно подергивал усиками и ждал, когда американец успокоится. Он мешал ему сосредоточиться.
      Глядя на Ника Джемса, я почувствовал в его поведении "прокол". Обнаружилось, что он не такой уж стойкий, как казался.
      С большим трудом судьям наконец удалось увести американца из сектора.
      Габидзе от негодования кипел. Это была его самая ответственная попытка. Его лучший результат равнялся 212, а сейчас стояло 214. И вдруг такой хаос!
      После сигнальной отмашки Габидзе свирепо ринулся вперед и неожиданно для всех преодолел высоту с первой попытки. Публика притихла. Ощутились ее недоумение, растерянность...
      После успеха Габидзе у меня возникло неприятное чувство отстающего. Теоретически его догнать еще можно, но только догнать, а не победить. Он был единственным, кто ни одной попытки не испортил. Мне, Глухову, Нику Джемсу еще предстояло нервничать, напрягаться, но даже в случае успеха мы все равно оставались позади. По попыткам Габидзе стал лидером состязания.
      Я вновь предстал перед планкой. Во мне было только одно желание - жгучее, нарастающее - победить! Изо всей силы помчавшись вперед, я грубо свалил рейку коленом.
      Побежал Глухов - то же самое.
      На вторую попытку вышел Ник Джемс. Отвернувшись от планки, он вдруг вытянул из-под майки золотой крестик, что висел у него на груди, и на глазах десятков тысяч зрителей стал молиться. Затем сразу рванулся вперед. Но уже как-то суетливо, напряженно - я мигом заметил это. С явным усилием он все же оказался по другую сторону рейки. Выскочив из ямы, американец радостно воздел руки и принялся подскакивать, как будто он перепрыгнул не 214, а установил мировой рекорд.
      Публика ему зааплодировала, но уже вяло.
      В третий раз перед планкой встал я.
      "Техника, - вспомнил я уроки Скачкова. - Когда стоишь перед высотой любой! - думай об элементах прыжка. Подробно, неторопливо - только о них! Судьи, зрители, сама победа - ничто не должно существовать. Отречься! На минуту, на две - отречься от всего, чтобы все завоевать".
      Рейку мне удалось перелететь как из пушки - по заранее заданной траектории. Ту же высоту преодолел и Глухов.
      Прошло пять с половиной часов тяжкой борьбы - ни один из моих основных соперников еще не выбыл из состязания.
      Планку подняли на 2 метра 16 сантиметров. На стадионе понемногу стало темнеть. Было заметно, что все устали. У меня же оставался еще "вагон" силы. Тогда я сказал себе:
      "Победить должен я! Я, и никто другой! Ник - почти сломался. Скачков оказался прав - он все выстрелил из себя на последней тренировке. Глухов на этой высоте мне не соперник. Габидзе - тоже. Второго чуда с ним не произойдет. Остаюсь я! Именно я в свои восемнадцать лет должен выиграть эту Олимпиаду! "
      Зачем я сказал себе эту последнюю фразу? Если бы я не произнес ее, у меня не сперло бы проклятое дыхание, я не затрепетал бы глубокой дрожью...
      К первой попытке направился Ник Джемс. На этот раз он решил не доставать крестик, а разом побежал, мощно оттолкнулся, но в последний момент дрогнул и уже в полете как-то парализовался. На песок он упал вместе с планкой. Американец бешено ударил возле себя кулаком и пулей выскочил из ямы.
      Побежал Габидзе. Собранно, хладнокровно, продуманно. И случилось второе чудо! Рейку он "облизал" на одной технике. После того как Габидзе рухнул вниз, рейка мелко затряслась. Он замер в неудобной позе и несколько секунд буквально гипнотизировал ее глазами. Планка осталась на месте.
      Стадион разразился оглушительными аплодисментами.
      Опыт! Огромный соревновательный опыт помог Габидзе сохранить и предельно мобилизовать свои силы для решающего прыжка. Я же, кроме техники и эмоций, пока еще ничего не имел.
      Представ, в свою очередь, перед этой же высотой, я стал повторять:
      "Должен! Должен, должен!"
      Мне это не удалось. Глухову - тоже.
      Ник Джемс точь-в-точь скопировал свой первый прыжок. На этот раз он обхватил руками голову и побежал прочь от сбитой планки. Габидзе совсем добил его своим прыжком.
      Нам сразу полегчало - американец отпал как соперник.
      Я вновь встал в начале разбега.
      "Разбег на всей ступне, - напомнил я себе. - Плечи вперед, натянуть маховую ногу, толчок до последнего пальца... До последнего!"
      Я помчался к рейке - оказался по другую сторону. Как гром услышал бурные аплодисменты.
      Глухову эта высота не покорилась.
      Когда к планке в последний раз побежал Ник Джемс, было такое впечатление, что он уже вообще не хочет прыгать. Рейку американец свалил всем корпусом. Публика пронзительно засвистела и заулюлюкала...
      Выиграли! Мы - именно мы - отобрали у американцев пальму первенства в прыжках в высоту, которую они удерживали на всех Олимпиадах! Стоя нам аплодировал весь стадион.
      И вдруг сразу же возникло ощущение страшной усталости. На стадионе почти стемнело, но прожектора почему-то не зажигали. Следующую высоту - 218 - мы сбили в густых сумерках. Планка еле-еле угадывалась на расстоянии.
      Перед второй попыткой вспыхнуло наконец освещение. Тотчас всё переменилось - словно мы перешли в незнакомый сектор, к которому надо заново приспосабливаться.
      Остальные прыжки нам тоже не удались.
      Габидзе выиграл золотую медаль олимпийского чемпиона по попыткам.
      КАЛИННИКОВ
      Газеты и радио сообщили: материальный ущерб, нанесенный нашей стране войной, составил около 2 триллионов 600 миллиардов рублей. Лично у меня подобная цифра в голове не укладывалась.
      Медики не менее активно, чем шахтеры Донбасса или строители Днепрогэса, принялись восстанавливать главные потери государства - трудоспособность людей, пострадавших на фронте.
      С каждым днем меня стало все более раздражать слепое следование некоторых врачей старым методам лечения. Особенно этим грешили в области травматологии. Здесь, как и прежде, главенствовал гипс, почти на все случаи. В гипсе больные лежали от полутора месяцев до двух лет, а иногда и больше. Попутно они приобретали еще несколько заболеваний: контрактуру суставов, пролежни, колиты, гастриты, мышечную атрофию, нервную депрессию. При этом давно было известно, что в гипсе кость срастается плохо, неохотно и зачастую неправильно. По этой причине больных нередко оперировали по второму и третьему разу. И все-таки гипс находился в травматологии почти на положении бога, которому поклонялись вот уже более двух тысяч лет. Ведь основателем принципа гипсовой повязки являлся еще Гиппократ!
      Трудно было поверить, чтобы за истекшее время медицина не смогла найти в этой области что-либо новое - совершенно иные, более эффективные и надежные способы сращивания костей.
      Интуитивно я чувствовал, что в травматологии давно затаилась перспектива.
      На первую мысль в этом направлении меня натолкнула моя корова. Она собиралась отелиться. Однажды, глядя на ее раздутый живот, я подумал: "А почему, собственно, кость не может расти так же, как и ткани? Она твердая, да. Но ведь известно, что это просто другое состояние все той же живой материи. В других пропорциях, но кости состоят из тех же веществ, что мышцы и нервы. Притом они выполняют не только роль каркаса, на котором держится наше тело, но и сами являются плотью организма. Но если скелет тесно взаимосвязан с тканями, нервами и мышцами, то, подобно им, он тоже должен регенерировать. Обладать способностью к росту, как живот коровы!"
      По ортопедии и травматологии у меня тотчас появилась гора книг. Выяснилось, что именно в этой сфере медицина наиболее консервативна. Ведущие авторитеты утверждали, что человеческая кость к росту не способна. Она может лишь сращиваться, да и то с большим трудом. Некоторые доказывали, что даже и подобный процесс ей не под силу. По их мнению, так называемое сращение являлось лишь видимостью. За счет сильного сжатия костные отломки всего-навсего механически проникали друг в друга мельчайшими осколками и поэтому держались.
      И вдруг у одного японца, а затем у американца я набрел на более смелую мысль. Они высказывали догадку, что при определенных благоприятных условиях человеческая кость все же может расти. Правда, крайне незначительно.
      Я обрадовался - значит, со своей коровой я ничего не нафантазировал!
      Робость моих коллег в отношении своих предсказаний, очевидно, была вызвана тем, что никто из них не знал, как создать благоприятные условия, которые способствовали бы росту наших костей. Я не имел об этом понятия тоже.
      Зато окончательно прояснилось другое: гипс подобных условий не создает. По сотням рентгеновских снимков мне приходилось наблюдать, что кость в гипсе срастается рывками, через мозоли, которые тотчас разрушаются от толчков и сотрясений.
      Постепенно передо мной начал вырисовываться путь дальнейших поисков. Шел я по нему примерно так. Гипсовая повязка - бесперспективна, это уже точно. Образно говоря, она походит на подушку, в которую завернуты две соединенные палки (отломки костей). При малейшем движении они испытывают массу колебаний в разных направлениях: поперечных, вертикальных, круговых, диагональных. Я был убежден, что именно эти колебания и не позволяют развиваться кости в должной мере. Они нарушают и затормаживают ее естественные процессы роста.
      Сам собой напрашивался вывод: необходимо создать такое устройство, в котором отломки костей стояли бы относительно друг друга намертво и никаким сотрясениям не подвергались.
      Как подобное устройство должно выглядеть, на каком принципе основано этого я еще не представлял. Однако половина пути была пройдена - я сумел поставить перед собой конкретную задачу, которую всегда нелегко сформулировать. После этого мне пришла идея создать вместо гипса своеобразный аппарат, который бы прочно удерживал костные отломки даже при ходьбе. Как следствие этого, у меня начали появляться пособия по слесарному делу. Я стал прикидывать и так и эдак - ничего не получалось. Я не мог найти подходящих компонентов для будущего аппарата.
      В качестве отломков я использовал распиленное древко лопаты. Через дерево я пропускал спицы, скреплял их дугами, полудугами, закручивал гайками - ничего не клеилось. Как только я натягивал одну спицу, ослабевала другая. И наоборот.
      На зарождение и оформление идеи аппарата, на поиски его конструкции у меня ушло четыре года.
      Летом 1949 года меня пригласили в Сургану работать в областной больнице ординатором хирургического отделения. Я сразу согласился. В своем поселке я остро нуждался в книгах, в оборудовании, в опытных специалистах, с которыми можно было бы посоветоваться. Наконец, в квалифицированных слесарях. В Дятловке я оставил мать, четырехлетнюю дочь, сестер и брата. Ежемесячно я высылал им треть своей зарплаты.
      Областная больница сняла для меня комнатку на частной квартире. Там была печка, одно оконце и скрипучие половицы. Зато хозяйка, тетя Дуся, оказалась женщиной доброй и терпеливой. Ее не раздражал ворох книг, масса железного хлама для аппарата, наконец, постоянные удары молотка и жужжание дрели...
      Спустя полгода по приезде в Сургану я снова женился. Варю я встретил в доме отдыха нашей больницы. На вечере самодеятельности я вышел на сцену, встал возле столика, накрытого скатертью до самого пола, и, прежде чем начать представление, попросил кого-нибудь из зрителей одолжить мне шляпу. Естественно, что такой добряк тотчас нашелся. Шляпа у него была новая, велюровая.
      Я положил ее на стол, загородил спиной от публики и, достав из кармана два яйца, под всеобщий хохот разбил яйца прямо в шляпу. Владелец ее мигом вскочил - он был единственным в зале, кто не смеялся.
      Под хохот зрителей я предложил ему надеть свой головной убор. Мужчина попятился. После того как мне удалось отвлечь его внимание, я ловко нахлобучил ему шляпу до самых ушей. Он инстинктивно сжался и вдруг с удивлением обнаружил, что она суха. Сняв ее, мужчина показал публике - там ничего не было.
      Мне зааплодировали, потом закричали:
      - А яйца? Где яйца?
      По моему магическому жесту один из зрителей - это был сторож дома отдыха открыл рот и медленно выдул одно яйцо. Второе, опять же к изумлению публики, обнаружилось в кармане у массовика-затейника.
      Начались танцы, Варя пригласила меня на вальс-бостон и не отпускала от себя весь вечер. Я очень намучился - с танцами у меня были нелады. Варю это ничуть не смущало - она оказалась бойкой, веселой хохотушкой.
      Женщин я всегда стеснялся, а с ней вдруг почувствовал себя хорошо и просто. Я с удовольствием выложил ей секрет своего фокуса. Варя немного разочаровалась и сказала, что теперь никогда не станет добиваться отгадок, потому что чем все загадочнее, тем интересней...
      Оставшиеся полторы недели мы ежедневно встречались. Потом она сказала:
      - А ты, оказывается, неплохой мужик. Я даже согласна выйти за тебя замуж.
      И мы расписались.
      Первым делом она переоборудовала мою келью на свой лад: все книги вынесла в коридор и сложила возле стены. Лопаты и хлам для аппаратов она затолкала в сарай, сказала:
      - Здесь будет твой уголок. В комнате чтоб ничего не разбрасывал!
      Затем Варя выскоблила пол, вымыла окно и повесила занавески. Я смотрел на свою супругу, молодую, ловкую, хозяйственную, и ни в чем не смел ей возразить.
      Постепенно мне пришлось перенести в сарай и книги. Я провел туда на шнуре лампочку, затем радиоточку (ежедневно я слушал сообщения о начавшейся войне в Корее), соорудил верстак и вполне сносно мог там работать. Аппаратом мне удавалось заниматься после работы, до двух, до трех часов ночи. Неуютно было лишь зимой - во все щели сарая дул холод.
      А в общем я считал себя счастливчиком: любимая работа, любимая жена, любимая дочь, которую я с согласия Вари перевез в город из Дятловки. Что еще человеку надо?
      Через десять месяцев Варя родила девочку. Назвали мы ее Надеждой.
      А спустя еще год Варя начала мрачнеть. Все чаще она повторяла, что, кроме своих больных и железок, я ничем не интересуюсь, что она устала от маленьких детей и постоянной нехватки денег (большую часть зарплаты я тратил на изготовление аппарата), что домой я являюсь черт-те когда, да и то не в комнату, а в свой сарай, что мои книжки она когда-нибудь сожжет, что в мое изобретение она не верит - надо мной уже смеются люди, обзывают не врачом, а слесарем...
      С каждым днем ссоры стали все непримиримее. Я пытался сдерживаться, отмалчиваться, а однажды, не стерпев, сказал:
      - Уходи! Не можешь - уходи!
      И она вдруг ушла: в тот же день собрала свои пожитки и переселилась к подругам по общежитию. На руках у меня остались двое детей.
      Девочек я снова отвез в Дятловку к матери. Если бы не она, я не знаю, что бы делал...
      Перед XIX съездом партии меня приняли в члены ВКП(б), переименованной теперь, в КПСС. В связи с этим, помимо постоянной работы в больнице, меня назначили еще и дежурным хирургом по области.
      По территории наша область превосходила две Италии. В мое распоряжение предоставили двухместный допотопный самолет, похожий на таратайку. Передвигался он так же тряско, как и моя прежняя телега. Вылетал я по самым срочным и тяжелым вызовам. Особенно прибавлялось хлопот зимой. Кабина у самолета была открытая, летал он низко - пурга, ледяной ветер, Почти никакой видимости. В такие моменты я с головой запахивался в тулуп и думал о своем аппарате. Под стрекот мотора мысли текли глубоко и спокойно.
      Как-то, вернувшись из очередного рейса, я сразу же лег спать я увидел такой сон.
      Сначала сплошной мрак... Затем с какой-то верхней точки сквозь него проступили очертания земли. Пустой, голой, как каменная твердь... На ней стояла огромная толпа людей. Все они молчали и время от времени беспокойно поглядывали на небо. И вдруг среди них я заметил себя... Я находился в самой гуще... Вокруг меня постепенно нарастал какой-то ропот... С каждой секундой он становился слышнее, взволнованней - я не мог понять его причины и тоже, как все, принялся озираться... Потом кто-то резко вскрикнул и указал вверх. Люди подняли лица и в ужасе замерли: небо неожиданно поплыло, из-за горизонта показалось неестественно яркое, необычное созвездие. За ним выплыло второе... третье... четвертое... Люди разом закричали и, сметая друг друга, помчались. Я упал, закрыл руками голову и не сдвинулся с места. Во мне сработал рефлекс, приобретенный в реальной жизни - не поддаваться панике... Затем все смолкло.
      Кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову и близко увидел над собой лицо, и тотчас узнал его: это была женщина, которую я видел во время бомбежки в Армавире...
      Показав жестом, чтобы я поднялся, она улыбнулась мне абсолютно так же, как и тогда: очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, исчезают земля, люди, вместо них появляются какие-то несуразные созвездия, а только все равно вся эта нелепость не имеет никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга... Ведь так же?..
      И я снова кивнул ей.
      Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки, всего того несчастья, что нас окружало, и ее собственного... Женщина уходила от меня на костылях. Одна нога у нее была на много короче другой...
      Меня так потрясло это, что я тотчас все придумал. Ясно, четко, во всех деталях увидел перед собой чертеж...
      Я проснулся... По-прежнему стояла ночь. В окно проникал слабый отсвет луны. Поднявшись, я зажег лампу и принялся шарить по комнате: мне нужна была новая лопата.