Не измени себе

      "Советские войска получили мощное ракетное оружие, которое закрывает воздушные границы Родины от любых посягательств агрессоров".
      После того как меня признали лучшим спортсменом в мире, на меня неудержимо покатился ком славы. Радио, телевидение, специальные фильмы, статьи в журналах с огромными фотографиями, бесчисленные интервью, автографы, масса поклонников - начиная с известных артистов, кончая директорами гастрономов.
      Жену в этот период закружило вместе со мной. Мы забыли о прежних распрях (потом, правда, оказалось, что забыл один я) и с головой окунулись в этот приятный вихрь.
      Позже я стал понемногу перенимать кое-что от напыщенного индюка. Но деградировать полностью не позволило дело. Я повел штурм следующей высоты.
      В Риге преодолел 223. В Цюрихе 224. В Лос-Анджелесе я вплотную подошел к рубежу 229. Подвела гаревая дорожка. В этот сезон все секторы на американских стадионах задумали перекрывать заново. На выбор мне предложили "гарь" или "гростекс". Искусственная дорожка была лучше, она чуть пружинила, но "гростекс" еще не признала Международная легкоатлетическая федерация. Я опасался, что рекорд не будет засчитан, и выбрал старое покрытие. И просчитался: прыгать пришлось, что называется, "на пахоте". Грунт, постланный за два дня до соревнования, не успел улежаться. В Лос-Анджелесе удалось взять лишь два метра двадцать пять сантиметров.
      Через две недели я снова вышел в сектор, уже в Киеве. Всего 224.
      Затем несколько состязаний подряд. Везде на высоте 229 планка звонко брякалась на землю.
      И вдруг, словно после изнурительной гонки, я ощутил страшную усталость, апатию. Не хотелось даже думать о прыжках. А предстояло первенство Советского Союза.
      Я проиграл его Габидзе. По попыткам, с результатом два метра семнадцать сантиметров.
      В погоне за новым рекордом я не заметил, как приблизились сроки Олимпийских игр в Токио.
      На первой тренировке в Токио (за полторы недели до начала игр) мне еще удалось взять два метра. Куда все подевалось: техника, чувство грунта, воля. Но втайне я все же надеялся выиграть Олимпиаду.
      Заключительный этап подготовки я провел в одиночестве, отыскав какой-то захудалый стадион с запущенным сектором. Я не хотел, чтобы кто-либо увидел меня слабым. И правильно сделал. Однако я перестарался и от нервного перенапряжения перестал спать. Выручил начальник команды Кислов.
      - На ночь стакан водки! - авторитетно заявил он. - Лучше не придумаешь!
      Я выпил и за день до начала Олимпиады заснул как ангел.
      Настал наконец "судный день". Контрольный норматив утренних квалификационных соревнований равнялся двум метрам шести сантиметрам. Кому он не покорялся, тот не попадал на вечерний финал. Признаться, здесь я натерпелся страха.
      Преодолев два метра, я застрял на высоте 203. Первая попытка - сбил. Вторая - то же самое.
      Ко мне подошел Габидзе:
      - Ты что, спятил? Это же 203!
      Я тупо кивнул. Воля, разум, мышцы как бы парализовались.
      На последней попытке я несколько раз вставал на место разбега и тут же отходил в сторону. Меня обдавало холодом. "Что делать? С ума сойти! А если не возьму? Нет, нет! Ведь всего два метра три сантиметра".
      Я понесся вперед и, изобразив лишь форму прыжка, перелетел через планку, слава богу! 206 я взял сразу же.
      Однако пережитое ощущение катастрофы все еще не покидало меня. Выходя из сектора, я увидел вытаращенные глаза Кислова, которые под очками казались еще больше, со всей остротой представил последствия своего провала: реакция в газетах, слухи. Желая быстрее скрыться, я забыл пригнуть голову и ударился лбом в перекладину железной калитки, отделяющей стадион от публики. Кислов в последний миг успел подхватить меня, я чуть не потерял сознание...
      Сейчас мне кажется, что именно этот удар привел меня в чувство, избавил от панического состояния.
      С огромной шишкой на лбу я вышел на вечерние состязания.
      К Олимпийским играм в Токио легкоатлетическая команда США подготовилась как никогда за всю свою историю. Американцы претендовали минимум на двадцать золотых медалей. Бег, мужская эстафета, толкание ядра, метание диска, прыжки в длину, с шестом, наконец, в высоту - эти виды они считали беспроигрышными. И не ошиблись. Завоевав в легкой атлетике уверенную командную победу, они увезли с собой четырнадцать золотых медалей. Мы только пять.
      В финал по прыжкам в высоту вышли Ник Джемс и Патрик Фул (США), Габидзе и я (СССР), швед, поляк, австралиец и министр по спорту небольшой африканской республики. Кроме меня и Ника Джемса, все они имели результаты порядка 220, министр - 216. Прыгать начали с 203. На этот раз я, как и остальные, преодолел эту высоту с первой попытки. На 209 "посыпались" те, кто не обладал олимпийским опытом. 212 не покорились шведу, поляку, австралийцу и министру. В секторе остались Ник Джемс, Патрик Фул, Габидзе и я.
      На высоте 214 начались неприятности. Первая попытка оказалась неудачной для всех, вторая - лишь для нас с Габидзе. И опять спасибо Габидзе. Он как тень принялся ходить за мной по сектору и настраивать на третью попытку:
      - Эту Олимпиаду должен выиграть ты, только ты! Я нет. Я уже все... Соберись!
      На этой Олимпиаде Габидзе рассматривал себя лишь как своеобразное прикрытие моих тылов. Я был для него не соперник, а надежда и оправдание собственного выступления на этих играх. В моей победе он видел свою.
      214 я взял. Габидзе выжал из себя все, что мог, и перепрыгнул эту высоту тоже. Я подошел к нему, искренне обнял его. От того, что нас по-прежнему двое, у меня заметно поднялось настроение.
      216 я преодолел с первого раза. Ник Джемс - со второй попытки, Патрик Фул - с третьей. Габидзе выбыл. Однако сектора он не покинул, остался со мной.
      Погода начала портиться. Спустился легкий туман, стал накрапывать мелкий дождь.
      Пока в лидеры состязаний вышел я. По попыткам. За мной Ник Джемс, следом его соотечественник. На стадионе присутствовало множество наших туристов. Они беспрерывно подбадривали меня дружными выкриками и самодельными транспарантами типа: "Отступать некуда - позади Москва!", "Буслаев, даешь рекорд!"
      218 я вновь перелетел с первой попытки. Меня бросился целовать Габидзе. От радости он едва не плакал.
      Когда Ник Джемс перелетел 218 с первого захода, у меня все равно оставался резерв - выигранная попытка на предыдущей высоте. Патрик Фул на 218 выбыл.
      Установили 220. Я почувствовал, что не сделаю уже ни одного толкового прыжка. Вдобавок дождь усилился, потемнело. Посматривая на Ника Джемса, я понял, что этой высоты он тоже не возьмет. Американец радовался своей личной победе: после третьего места в Риме теперь второе, серебро. Он был доволен и не желал больше бороться. А зря! Если бы он знал, что отдает титул олимпийского чемпиона сопернику, который пребывает в своей наихудшей спортивной форме!
      Закончилось все так, как следовало ожидать: ни я, ни Джемс два метра двадцать сантиметров не покорили.
      Спустя некоторое время я стоял на высшей ступени олимпийского пьедестала почета, по бокам от меня высились два рослых американца: Ник Джемс на второй тумбе, Патрик Фул - на третьей. Несмотря на разную высоту ступенек, наши головы находились на одном уровне.
      У меня вдруг появилась мысль: "А не пора ли? Вот самый удобный момент, когда можно уйти. Уйти непобежденным олимпийским чемпионом и шестикратным рекордсменом мира. Или нет?"
      Я не успел себе ответить - над стадионом загремел Гимн Советского Союза...
      КАЛИННИКОВ
      Больные ко мне теперь ехали со всех концов Союза: из Грузии, Прибалтики, Сибири, Молдавии. Один двенадцатилетний мальчик прикатил из Карелии, притом "зайцем". (У него был врожденный вывих тазобедренного сустава.)
      Страждущие поджидали меня всюду: у порога кабинета, в коридорах, на улице, даже на лестничной площадке возле квартиры. Я постоянно видел их глаза, которые просили об одном и том же: "Помогите!"
      Вне очереди я положил в больницу лишь двенадцатилетнего мальчика.
      Журналист одной из центральных газет, который побывал в нашей лаборатории, поместил статью под названием "Что ответить отцу Толика Н.?". Вот она.
      "На хирургическом совете докладывается история болезни Толика Н., шести лет, из Москвы. Когда он родился, ножка была короче правой на 6 сантиметров, теперь - на 15. Мальчик, опирвясь об отцовское плечо, здоровой ножкой стоит на диване, больной, короткой, болтает в воздухе. Играет.
      Дома ему уже сделали пять операций. Как обычно поступают в таких случаях, брали кость из бедра, из руки, пересаживали в ножку. Пять лет из шести мальчик не снимает гипсового панциря.
      В материалах симпозиума отмечалось, что Калинников вытягивает кость бескровным способом.
      - Поймите, - говорит Калинников отцу Толика, - вашего сына мы не можем положить, у нас очень мало коек.
      Мужчина спокойно его выслушивает, говорит:
      - Да, да, я знаю, очередь на десять лет.
      И вдруг кричит:
      - Но пусть в шестнадцать он перестанет быть калекой!
      Подобных примеров можно привести немало. Вот цифры: за прошлый год в поликлинике у Калинникова было принято 4678 человек. На очередь поставлено только 169. Самые сложные, самые серьезные, не поддающиеся лечению другими методами случаи. Ждать этим 169 предстоит долго, очень долго.
      Очередь не за автомобилями и не за мебельными гарнитурами - за собственными ногами и руками.
      Отчего же это происходит?
      С одной стороны, Минздрав РСФСР постановляет:
      "Отметить высокую научную значимость метода доктора Калинникова и рекомендовать к широкому внедрению в практику здравоохранения".
      С другой - Минздрав СССР сообщает в Госплан:
      "Министерство здравоохранения согласно с мнением Госплана о нецелесообразности строительства в текущем пятилетии в г. Сургане крупного научного комплекса".
      Пытаясь докопаться до причин, которые объяснили бы столь двоякое отношение к работам Калинникова, я услышал: универсальных методов в медицине не существует. В одних случаях помогает аппарат Калинникова, в других иные способы.
      Правильно, универсальных методов нет. Вероятно, сотням и тысячам больных больше показано другое, некалинниковское, лечение. Но я сейчас говорю о тех, тоже сотнях и тысячах, которым, по признанию самих медиков, лучше всего помогает аппарат Калинникова и которые этой помощи лишены будут еще долгие годы. Вот о чем я говорю... Пришлось услышать еще и такое: газетная шумиха оказывает Калинникову плохую услугу. В Сургану едут люди, начитавшись ваших легкомысленных статей. Пожалейте их, прекратите раздувать нездоровую шумиху.
      Согласен, многие сели в поезд, когда прочли статьи о Калинникове. (Хотя до этой их было всего две.) Но Сургана не модный курорт. Едут сюда чаще всего те, кто достаточно натерпелся, настрадался, кому другое лечение не принесло, увы, облегчения. Газетчики, поверьте, только рады будут, когда о методе Калинникова не придется больше писать, когда он из сенсации превратится в повседневную практику.
      Пока очевидно одно: положение проблемной лаборатории доктора Калинникова не соответствует задачам, стоящим перед этим учреждением.
      В Сургане должна быть создана современная, достаточно сильная научная база. Нужны теоретические отделы, расшифровывающие "белые пятна". Лаборатории, ведущие глубокие исследования. Конструкторское бюро, совершенствующее аппараты Калинникова. Экспериментальные мастерские, создающие их новые образцы. Нужны учебные аудитории... Здание районной больницы, которую еще только предстоит построить, на это совершенно не рассчитано. В ее стенах можно хорошо лечить больных из окрестных сел, но развивать здесь перспективное в медицине направление, увы, невозможно.
      Вот поэтому и нельзя объяснить отцу шестилетнего Толика Н., почему его сыну вернут ногу лишь через долгие годы, хотя вернуть ее можно уже через пять месяцев!"
      Именно так все и обстояло. Проблемная лаборатория продолжала арендовать часть помещения городской больницы, поликлиника ютилась в нескольких комнатушках школы-интерната, медико-конструкторское бюро занимало угол прачечной, виварий располагался в морге.
      Запланированное строительство нового корпуса на двести коек затягивалось. По самым оптимистическим подсчетам, оно могло быть завершено через полтора-два года. Однако меня беспокоило другое: пусть в Сургане возведут самую огромную в стране больницу, она все равно не поместит всех тяжелобольных. Хоть тресни! Решить проблему можно было только одним способом - не больные должны были прибывать ко мне, а мой метод к ним. В их города, деревни и поселки.
      Многие травматологи это уже понимали. От них, как и от больных, ко мне постоянно поступал поток писем.
      "Сахалинская область. Центральная районная больница.
      Уважаемый тов. Калинников!
      Уже год, как нами организовано межрайонное травматологическое отделение на 40 коек. Районы промышленные (шахтеры, лесники, рыбаки, бумажники), есть травмы, а лечим мы их или вытяжением, или вгоняем гвозди, или путем наложения пластинок. Мы надолго укладываем их в гипс. Больно смотреть на дело рук своих, когда знаешь, что есть более совершенные методы и приемы лечения, а ты ими не владеешь. Мы много наслышаны о вашем аппарате, но почти не представляем, как им пользоваться. Познакомиться по литературе с основными принципами вашего аппарата нам тоже не удается. О нем почему-то крайне мало упоминается в нашей печати. На свой страх и риск мы попробовали наложить ваш аппарат на голень, но у нас не получилось компрессии. Мы временно отступились, нам не хочется причинять больным лишние страдания своими неудачами. Нам нужны ваши советы, рекомендации и литература. А главное, нельзя ли нашим 2-3 врачам пройти специализацию на базе вашей больницы? И на какой срок? Помогите нам!"
      "Войсковая часть Балтийского флота.
      Глубокоуважаемый Степан Ильич!
      Прошу Вашего разрешения пройти месячное рабочее прикомандирование по травматологии и ортопедии при вашей проблемной лаборатории.
      Кандидат медицинских наук - майор..."
      "Исполком Кишиневского городского Совета, отдел здравоохранения.
      Товарищ Калинников!
      Убедительно просим вашего разрешения направить работника нашего горздравотдела во вверенную вам лабораторию для ознакомления с компрессионно-дистракционным методом лечения, сроком на 10-15 дней".
      "Минздрав Бурятской АССР.
      Тов. Калинников!
      Республиканская больница ходатайствует о предоставлении рабочего места".
      И так далее, и так далее - без конца.
      Всем я отвечал одно и то же:
      "Сообщаю, что специальных курсов усовершенствования врачей в нашей лаборатории нет. Желающих получить специализацию на рабочее место очень много, поэтому приезд иногородних врачей регулируется Минздравом РСФСР, куда советую вам обратиться. С получением разрешения от Минздрава РСФСР будет решен вопрос о сроках приезда на специализацию вашего врача.
      С большим уважением - Калинников С. И.".
      Увы, вместо обещанных курсов пока существовало лишь постановление:
      "Приказываю:
      1. Провести в г. Сургане на базе проблемной лаборатории Минздрава РСФСР выездной семинар по вопросу применения методов компрессионного и дистракционного остеосинтеза, разработанных С. И. Калинниковым.
      2. Тов. Калинникову создать необходимые условия для нормальной работы семинара.
      3. Указанный семинар провести продолжительностью до 1 месяца в течение марта сего года".
      Прошли апрель, май, июнь, июль, август. На протяжении полугода Министерство здравоохранения СССР время от времени присылало письма с просьбами уточнить сроки семинара, но ни разу не шевельнуло пальцем, чтобы оказать лаборатории хоть какую-либо помощь. Эта комедия мне наконец надоела, я написал в Минздрав РСФСР докладную записку.
      "Приказом Министерства здравоохранения СССР на базе нашей лаборатории планировалось проведение выездного семинара. В течение длительного времени велась переписка между Минздравом СССР и Институтом усовершенствования врачей, с одной стороны, и нашей лабораторией - с другой, где выяснялись детали организационных форм проведения этого ответственного семинара.
      Практически вопрос до сих пор не решен. У нас нет никаких условий для проведения нормальной работы подобного семинара - ни помещений, ни достаточного количества аппаратов. Нам необходима конкретная помощь.
      Понимая, что она нам не может быть оказана в ближайшее время, мы считаем, что такое мероприятие, как один выездной семинар, не сумеет решить основной задачи по освоению и внедрению в практику методов лечения, разработанных нашей лабораторией. По этой причине мы предлагаем создать постоянно действующие курсы типа усовершенствования врачей с цикличностью занятий 3 месяца. Было бы целесообразно выделение соответствующих штатных единиц преподавателей. Ничего этого, как и всего, что перечислено выше, мы не имеем. Строительство запланированного корпуса не начинается тоже. В связи с актуальностью задачи просим вас изыскать возможности ее решения".
      Я не желал, чтобы все дело путем единственного (для проформы) семинара свели на тяп-ляп.
      Очередные нападки, которые могли явиться результатом этой "записки", меня не страшили. Я к ним привык. Чуть меньше, чуть больше - какая разница? Главное - дело. И если стоять за него, так до конца...
      Обвинения, конечно, посыпались незамедлительно:
      "Калинников испугался семинара", "Метод Калинникова несостоятелен" и тому подобные. Выступления на травматологических конференциях, симпозиумах приобрели новую окраску:
      "...Пусть даже медицинская практика доктора Калинникова обогнала теорию... Допустим!.. Но именно это-то и не дает нам права повсеместно распространять его аппарат!"
      "...Факт. Да. При гнойном воспалении вопреки всем медицинским правилам человеческая кость в аппарате срастается... Но какой этому сопутствует биологический процесс? Ответьте?.. Совершенно ясно, товарищи, что метод Калинникова не имеет под собой исчерпывающей научной базы. То, что мы наблюдаем, - это только талант и искусство. Но разве можно увезти с собой домой талант другого человека?"
      Возражал я примерно так:
      "...Да, мы не знаем еще всех биологических процессов, ну и что? Для этого нужно время, а главное, настоящая научная база и кадры, чего мы пока не имеем... Разговоры насчет таланта - выдумки! В нашей лаборатории, помимо меня, аппарат умеют накладывать уже больше десятка врачей... Кто не знает причин моего отказа от семинара, тому повторяю: я за наш метод всерьез. Поверхностное изучение его не приведет к положительным результатам. Это моя позиция..."
      Одновременно с этими перипетиями я закончил написание диссертации. Прежде чем представить ее на защиту, необходимо было собрать три положительных отзыва.
      Первый оппонент, профессор из Ленинграда, продержал мою работу полгода и в результате высказать свое мнение отказался. Второй, видный травматолог из Казани, заключение прислал, но безрадостное. Мою диссертацию он оценивал как еле-еле натягивающую на кандидатскую. Я ничего не понимал: метод, посредством которого излечились уже около 3000 больных в три раза быстрее обычных сроков, ни в чем не убеждал моего коллегу. Тут было что-то не то. С третьим оппонентом повезло, он прислал самую восторженную рецензию и вызвал меня для защиты диссертации в свой институт травматологии и ортопедии, которым руководил. Фамилия его была Байков.
      Диссертацию я защитил. На банкете Байков с глазу на глаз вдруг сказал мне:
      - Знаете, а ведь я тоже был предупрежден, чтобы не переоценить значения вашей диссертации.
      - Кем?
      - Неважно. Лицо в нашем мире довольно влиятельное.
      - Ясно, - протянул я. - Что же это лицо еще сказало?
      - Что в лучшем случае ваша работа натягивает на кандидатскую. Но я ответил, что научными принципами торговать еще не научился и надеюсь, что никогда не научусь. Ваша диссертация заслуживает докторской.
      Я рассеянно покивал.
      - Вы сказали: вас тоже предупредили. А почему "тоже"?
      - Ну, видимо, как и двух ваших предыдущие оппонентов.
      Меня словно ударило - я почувствовал одну и ту же руку. Везде: в перипетиях, связанных с затяжкой строительства нового корпуса, в бесплодной переписке по поводу выездного семинара, в интонациях выступлений на симпозиумах в мой адрес и вот теперь, в истории с диссертацией. Эта рука обладала большой силой, связями и очень тонко, незаметно пыталась держать меня "на привязи".
      Байков мягко положил мне на плечо руку.
      - Все это мелочи. Главное, что вы открыли новую главу во всей травматологии.
      В ВАК мою диссертацию представили как докторскую.
      Везение, по-моему, сестра прогресса. В Сургану заехал один из членов ЦК КПСС. Он возвращался из зарубежной поездки и на два дня задержался у нас по делам. Обком партии посоветовал ему посетить нашу лабораторию.
      Член ЦК нашел время, прибыл в клинику. Я ему все показал, вкратце объяснил суть метода. Он спросил:
      - А в Америке этот метод применяют?
      - Пока нет. Они написали нам несколько писем с просьбой ознакомить их с нашим аппаратом подробнее.
      - Покажите письма.
      Член ЦК прочел их, помолчал.
      - Мы дождемся, что они первыми начнут применять у себя наше отечественное изобретение... Чем вам можно помочь?
      - Базой. Крупной современной научной базой, где могли бы специализироваться врачи со всего Союза.
      - Иначе, нужен специальный институт?
      - Да.
      - Здесь, в Сургане? А почему не в Москве?
      - Если откровенно, то в Москве у меня девяносто процентов времени будет уходить на улаживание неизбежных трений с моими коллегами.
      Член ЦК задумался.
      - Я попрошу Минздрав СССР вынести ваш вопрос на обсуждение коллегии. И еще: подготовьте необходимые материалы по вашему методу, я доложу в ЦК.
      Он уехал, в Сургане появился Зайцев. Наконец-то он получил возможность ознакомиться с результатами компрессионно-дистракционного метода.
      - Пока своими глазами не увидишь, не поверишь!
      Троекратно расцеловав меня, Зайцев добавил:
      - Готовьтесь к лауреатству!
      Через две недели он прислал мне телеграмму, что моя диссертация утверждена в ВАКе, и сожалел, что не может отпраздновать это событие вместе со мной.
      Действительно, стоило отпраздновать. Вечером мы сели дома за стол, выпили первую рюмку за мой успех. Настроение у меня было приподнятое, благодушное. Раздался междугородный звонок. Звонил заместитель министра здравоохранения РСФСР Фуреев. (Он относился к моему методу с симпатией.)
      - Как дела? - осторожно поинтересовался он.
      - Неплохо, - ответил я. - Праздную!
      По молчанию я ощутил, что Фуреев хочет сообщить что-то неприятное, но колеблется. Я напряженно проговорил:
      - Вы, наверное, еще не знаете. Мне Зайцев телеграммой сообщил.
      -Нет! - вдруг закричал Фуреев. - Какая наглость! Какое лицемерие! Не верьте!.. Вас хотят сбить с толку и дезориентировать! У вас все гораздо сложнее!
      - Не понимаю, - произнес я. - Не верить Зайцеву?
      - Насчет Зайцева не знаю. Вероятней всего, что его дезинформировали. Он не член ВАКа. Мне известно другое: ваша диссертация кем-то опять ставится под сомнение. Вас скоро вызовут на заседание ВАКа, готовьтесь. Ко всему. Поняли?
      - Да, - откликнулся я. - Спасибо.
      Я почти осязаемо почувствовал уже не руку, а стену.
      БУСЛАЕВ
      После Олимпиады в Токио мне захотелось расслабиться. Я устал, потом дома опять все пошло кувырком - жена (в который уже раз) ушла от меня с сыном к матери.
      Я улетел в Киев. На моем горизонте вновь появился Воробей - тот самый, с которым я тренировался у Абессаламова. К этому времени он стал чемпионом Союза и мира по пятиборью. В Киеве Воробей служил в рядах Советской Армии, там же и тренировался. Симпатичный, добрый, трудолюбивый, но загульный парень. Свой быт он не устраивал. В его однокомнатной квартира стоял стул, на полу лежал матрац с двумя подушками (без наволочек), поверх два байковых одеяла. Одежда была свалена в кучу на чемодане. Единственное, что украшало его жилище, музыкальная установка. Без нее скучали женщины, которые бесперебойно появлялись в этой квартире. Спустя месяц мы оба устали. Воробей предложил поохотиться, У него был знакомый егерь. По его совету мы отправились в одну из деревень за сорок километров от Киева.
      Для селян наше появление оказалось как нельзя кстати. Кабаны пожрали в буртах много картошки. Нам сообщили, что в округе их целое стадо - огромных, жирных, а главное - наглых. Они даже в деревню заходить начали.
      После охоты я неожиданно ощутил тоску по хрусту шиповок на гари, по самой высоте. Я понял: полоса спада прошла, хватит бездельничать, пора возвращаться в прыжковый сектор. На другое утро я улетел домой.
      Приступив к тренировкам, я дал себе зарок не спешить. Начался легкоатлетический сезон, соревнования, которых я не мог избежать, не ждали. Было ясно: пока я обрету былую спортивную форму, мне придется потерпеть несколько поражений. С этим предстояло смириться...
      Но случилось так, что, "поднимаясь", я все-таки не проиграл ни одного поединка. Видимо, потому, что против логики всякий раз восставало мое самолюбие.
      Самое первое состязание я выиграл лишь за счет "нахальства" и прежнего авторитета. Это был матч четырех: Москва - Ленинград - Украина - РСФСР. (На улицах цвел май.)
      К этому времени среди всех прыгунов наилучшим образом выглядел Глухов. (Мы выступали с ним на Олимпиаде в Риме.) Года на два Глухов куда-то пропал. Начали поговаривать, что для прыжков этот спортсмен уже устарел. Неожиданно он снова вынырнул на спортивном горизонте, притом с приличным результатом - 2 метра 18 сантиметров. Стало очевидно, что похоронили его преждевременно. (Впоследствии Глухов успешно выступал еще несколько лет.)
      Обо мне пошла молва, что я сгорел, выдохся и т. п. Прослышав об этом, Глухов почувствовал, что настал наконец момент, когда со мной можно рассчитаться за все прежние проигрыши. Мечтал он об этом всю спортивную жизнь. Пока ему это не удавалось. Я всегда "уходил" от него на 5-10 сантиметров.
      На матче четырех я тоже не собирался сдаваться без боя. Глухов был лучше подготовлен, но у меня имелось другое преимущество. Он меня боялся. Даже слабого. От моих предыдущих, почти беспрерывных успехов у него развивался "комплекс подавленности" перед моим именем. На это я и рассчитывал...
      Прыгая из последних сил, еще больше я тратил их на то, чтобы не показать Глухову и малейшей неуверенности в своей победе. Сбивая планку, я улыбался. Отдыхая, беспрерывно шутил. Иногда нарочно с самим Глуховым. Когда прыгал он, не обращал на него внимания. И вообще всем видом показывал сопернику, что соревновательный процесс для меня сугубо формальное явление. Кто будет первым, известно заранее. То есть я...
      Глухов понемногу стал раздражаться. На себя. На меня он не мог - не было причин. С каждым прыжком все более нервничал и выбивался из колеи.
      Когда планку подняли на 2 метра 15 сантиметров, я понял, что именно эту высоту мне нужно взять с первой попытки... Почему?.. Глухов знал: в новом сезоне это мой лучший результат. Выше я наверняка не прыгну.
      Предстояло разубедить его в этом. Во что бы то ни стало надо было показать, что слухи о моем "разобранном" состоянии необоснованны, что уставшим я только прикидываюсь. Только так Глухов сломается.
      Я собрал в себе остатки сил и эту задачу выполнил... Глухов не сломался. Наоборот, его охватило более жгучее желание победить меня. Но, как ни парадоксально, оно и явилось причиной его слома. От чрезмерных желаний планку обычно сбивают. Глухов не стал исключением. 215 он взял лишь с третьей попытки...
      Сознание того, что я (слабейший) вдруг почему-то выигрываю у него (сильнейшего), стало постепенно доканывать Глухова. Чтобы ускорить этот процесс, я сделал такой жест - подошел к нему и спросил:
      - Какую высоту ставить будем?
      Он нервно подернул плечом, ответил:
      - Какую, какую! 218!
      - А может, сразу 221? Чего силы зря тратить?
      Глухов разозленно отвернулся, пошел к судейскому столику и заказал 218. Я пришел следом, заявил:
      - Эту высоту я пропускаю.
      От такой наглости мой соперник чуть не задохнулся... В состоянии бессильной ярости он сбил планку все три раза...
      Я, конечно, рисковал, но другого выхода у меня не было, пусть бы я умер, но 218 я бы уже не взял...
      Позже, остыв, Глухов наконец понял это. Приблизившись, он тихо сказал мне:
      - Уполз... Ну смотри! В другой раз такого никогда не случится!
      Я широко улыбнулся, ответил:
      - Правильно! В другой раз я тебя и близко не подпущу!
      Этой фразой я закрепил свое прежнее моральное преимущество. И действительно, другого раза у Глухова уже не случилось...
      Через месяц Кислов уговорил меня полететь на состязания в Норвегию. Уговорил, потому что я заболел гриппом. Ведущие прыгуны разъехались кто куда: в Польшу, во Францию, в Италию...
      Матч СССР - Норвегия проводился впервые, нам хотелось его выиграть. С температурой 37,8 я отправился в Скандинавию. За ночь до соревнований я, как и в Токио, опять выпил стакан "Зверобоя". Наутро температура спала. Но слабость осталась.
      В сектор я вышел на трясущихся ногах, перед глазами плавали мутные круги.
      Все высоты: 203, 206, 209, 212 я преодолел "на зубах", все с третьей попытки.
      И вдруг перед двумя метрами пятнадцатью сантиметрами я ощутил знакомую легкость. На этих соревнованиях я взял 218.
      Преодолев в Норвегии свою хворь, я почувствовал, что вновь начинаю обретать силы. В Англии на крупных состязаниях - 220. Через две недели в Финляндии - 222. В Италии - 224. В США - 225.
      В Америке я попросил установить 2 метра 29 сантиметров - выше своего мирового рекорда. Этот результат мне не покорился, но я почувствовал - близко.
      В Париже взял 226, пошел на 230. К этой высоте я прикоснулся только кожей колена. Планка мелко задрожала и по микронам поползла с подставок, упала. Но было ясно: еще полмесяца, месяц, и я сяду на такого коня, на которого вряд ли кто еще сумеет сесть в течение ближайших нескольких лет.
      Пока же я сел на мотоцикл. Сел позади сокурсницы по институту мотогонщицы. Я попросил ее подвезти меня до метро.