На окраине я встретил деда Махмуда. Он сидел на завалинке сакли в своей вылинявшей черкеске, курил трубку. Я громко сказал:
      - Здравствуй, дед Махмуд!
      Он поднял на меня глаза, уставшие смотреть на жизнь девяносто с лишним лет, ничего не ответил. Потом дед оглядел моего товарища и вдруг, как будто видел меня только вчера, спросил:
      - Ты пришел со своим другом?
      Я улыбнулся. Мне стало очень хорошо. Этот дед всегда вселял в меня прочность бытия. Прежде всего тем, что он долго жил. Сейчас, глядя на него, я вдруг с удивлением почувствовал, что в жизни все равно ничего не изменится. Война, голод, разруха - это лишь плохой сон. Все опять будет по-прежнему. Как этот дед.
      Дед Махмуд произнес:
      - Ты домой, Степа?
      - Да! - Я опять улыбнулся. - Я хочу увидеть свою мать, сестер и братьев! Потом я пойду обратно.
      Дед несколько раз покивал головой, а после паузы сказал:
      - Не ходи, сынок.
      - Почему?
      - Потому что ты и твой друг голодны.
      - Да, дед, - подтвердил я. - Мы голодны. Но мы съедим совсем мало, мы уже договорились.
      Дед повторил:
      - Не ходи, сынок. Твоя мать стареет, но она здорова. И сестры твои и братья - они тоже живы. И твой дом, смотри, стоит на том же месте. Если ты туда спустишься, они зарежут для тебя и твоего друга свою козу.
      - Да, - проговорил я. - Они так и сделают.
      Дед Махмуд долго молчал и глядел на мои босые ноги. Потом сказал:
      - Потерпи, сынок. Ты им отец. Потерпи...
      Дед Махмуд накормил меня и Димитрия овсяной кашей. Мы съели целый чугун. Он подарил мне свои онучи.
      Я сказал:
      - Дед, я обязательно с тобой расплачусь.
      - Деньги, сынок, онучи, каша - все ничто. Между людьми есть только один счет - добро. Я сделал его тебе, ты - другому, он - третьему. Пусть это добро пойдет по кругу и, может, когда-нибудь возвратится ко мне. И чем больше добра, сынок, ты сотворишь, тем больше надежды у меня на это будет.
      Перед уходом я спрятался за саклей деда Махмуда и долго глядел на свой дом. Я увидел братьев - они носили из-под горы ведрами воду и заполняли ею большую бочку. Потом вышли мои сестры - они принялись стирать белье в чане и развешивать его на веревке. Не было только матери... Я не уходил и ждал, когда она появится.
      Ко мне подошел Димитрий, напомнил:
      - Темнеет, надо идти.
      - Сейчас, - ответил я, - Еще чуть.
      Он тактично удалился.
      "Мама, - стал молить я про себя, - выйди. Я же тут, мама. Ты должна это почувствовать..."
      И она вышла. И прямо с порога стала беспокойно оглядываться. Я замер. Неужели она почувствовала мое присутствие?
      Походив по двору, мать сделала какое-то замечание сестрам, заглянула в наполнявшуюся бочку, затем направилась обратно в дом. Исхудавшая, с первыми признаками старческой походки, она вдруг остановилась и обернулась в мою сторону.
      Я затаился. Малейшее движение могло выдать меня.
      Мать отвернулась от меня и вошла в дом. Согбенно, понуро...
      Вместе с Димитрием я зашагал прочь из села. Меня душили боль, слезы и ненависть к фашистам, из-за которых я должен был бояться глаз собственной матери.
      Я вдруг понял, что именно эта мразь и выдумала самую унизительную философию: "Человек рожден для страданий".
      - Вранье! Человек рожден для человека. Для своей матери, для своих сестер, для своих братьев, для своего дома, для своей земли, какой бы она ни была каменистой...
      Институт мы нагнали в Баку. От него уже отстало около половины студентов.
      На баржах мы переплыли Каспийское море, затем в течение двух недель добирались до Кзыл-Орды. К этому времени немецкие войска предприняли вторичное наступление на Сталинградском фронте. Сталинград объявили на осадном положении.
      В Кзыл-Орде власти выделили нам два барачных помещения, в них мы стали жить и учиться. Институт произвел добор студентов из местных жителей. Больше всего в институте оказалось корейцев.
      Однажды меня вызвал к себе Арепьев.
      - Понимаешь, - сказал он, - нашему институту дали задание углубить арык. Коли все примутся за работу, с учебой ничего не получится. Ты парень крепкий, собери человек тридцать - и ройте. А мы станем вас подкармливать из общего котла.
      - А с учебой как?
      - Это уж как сможете. В оставшееся время.
      Ширина километрового арыка равнялась пяти метрам, углублять его надо было на полметра. Слежавшийся на дне песок походил на камень. Ломами и кирками мы долбили его около полугода. Почти столько же шли бои под Сталинградом, после которых гитлеровцев, наконец, погнали обратно...
      Жил я с узбеком Апазовым у пожилого одинокого казаха, который между делом научил нас шить тапочки. Помимо рытья арыка и учебы мы на этом немного подрабатывали. Но еды все равно не хватало, особенно мяса.
      Через год жизни в Кзыл-Орде я и узбек Апазов стали есть собачатину. Научили нас этому корейцы. Они были единственными студентами, которые тогда не голодали.
      Мой друг Димитрий есть собак не мог. Как-то он признался:
      - Если бы я не знал, какое это мясо. Но это же невозможно!
      Я решил сделать для товарища доброе дело: я его загипнотизировал.
      Согласившись на гипноз, Димитрий, видимо, догадывался о моих намерениях. Но он был так голоден! Поначалу я приказал Димитрию не шевелиться и сосредоточенно глядеть на языки пламени. Он послушно сел напротив костра и замер. Через несколько минут я положил ему на затылок ладонь.
      - Теперь смотри на меня... Прямо в глаза! В моих глазах ты видишь язычки пламени... Они там... Внутри... Их все больше и больше... Тебе приятно от них. Тебе очень тепло и спокойно... Тебе так хорошо, что хочется спать... Спать... Когда спишь, нет голода... Сон... Ровный, нормальный... Ты погружаешься в сон... Медленно, постепенно...
      Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
      - Спи!
      Он заснул с открытыми глазами.
      Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало чуть сладковатый запах.
      - Мясо! - громко произнес я. - Запах мяса! Ты его чувствуешь!.. Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден...
      По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать слюну. Я подставил тарелку.
      - Бери! Бери самый большой кусок. И ешь!
      Он судорожно схватил кусок и жадно стал глотать. Я приказал:
      - Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет... Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек...
      Димитрий стал есть, как все нормальные люди.
      - Возьми еще!
      Он принялся за второй кусок.
      - Все! - наконец распорядился я. - Хватит! Ты сыт, ты спокоен... Тебе больше ничего не нужно... Отдыхай... Ложись на спину и спи... Спи!
      Димитрий безропотно подчинился.
      - Спи глубоко! - произнес я над ним. - Спи долго!
      Спал он около получаса. За это время мы поужинали, затем, затушив костер, вылили из котла воду.
      Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:
      - Что я делал?
      - Все! - сказал я. - Ползал на животе, плясал, даже на голову становился!
      - Да-а... - протянул Димитрий. - Интересно... Не знаю отчего, но мне почему-то очень хорошо.
      - После гипноза всегда так.
      Он счастливо улыбался. Я вышел из юрты и сел на теплый песок. Над головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой. Вдруг кто-то выскочил из юрты, тут же, у входа, его вырвало. Это был Димитрий.
      Я вбежал в юрту, заорал:
      - Кто? Кто ему сказал?
      Перепуганный Апазов указал на корейца.
      - Вон! - закричал я. - Убью!
      Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему понравилась собачатина.
      Я вернулся к своему товарищу, положил ему на плечо руку.
      - Прости. Я не хотел, чтобы все так... Прости.
      Димитрий замотал головой.
      - Нет, нет, - проговорил он. - Спасибо. Пусть. Я хоть несколько минут чувствовал себя сытым...
      Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды. Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери?"
      В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
      БУСЛАЕВ
      Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях.
      Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся.
      - Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет - нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
      Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он посоветовал есть мед.
      В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло.
      Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров.
      В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины. Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал в рай.
      Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую технику прыжка. Позже он скажет обо мне:
      "Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой, медлительный казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и никогда уже не терял".
      На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.)
      В Туле я прыгнул еще выше - 208.
      В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в Московский институт физкультуры.
      На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева.
      Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям.
      Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил:
      - В Рим хочешь поехать?
      - Конечно!
      - А что ты там будешь делать?
      - Обыгрывать.
      - Кого?
      - Да всех!
      Кислов усмехнулся:
      - Ника Джемса тоже?
      Я спокойно проговорил:
      - А чего с ним церемониться?
      - Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и напор у тебя! Откуда такая уверенность?
      - От бога, наверное.
      - Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди.
      Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе олимпийской команды.
      Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву.
      На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд Европы для открытых стадионов - 217.
      Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я преодолел ее так же легко, как и два метра.
      И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им воспользоваться".
      Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову.
      Ко мне подскочил Скачков:
      - С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь!
      Я ответил:
      - А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд.
      Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно стихла.
      Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну.
      Так оно и произошло.
      Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со стороны. И как можно жестче...
      Это было ценное приобретение, я сразу взял его в свой арсенал - и не только в прыжках. Нередко по тем или иным обстоятельствам жизни я вслушиваюсь в себя и спрашиваю: "Чем все кончится?" И вдруг чувствую - будет худо, несмотря на то, что события вроде бы развиваются самым благоприятным образом. И наоборот.
      В день установления рекорда я попытался заглянуть в свое будущее на несколько лет вперед. Не вообще, а конкретно - на мировой рекорд американского прыгуна Ника Джемса - 222. Рассуждал я примерно так.
      В пятнадцать лет, когда я впервые узнал о Нике Джемсе из газет, мой результат равнялся 175 сантиметрам. Американцу тогда было шестнадцать, он преодолевал уже 202. Годом раньше Ник Джемс, видимо, прыгал не меньше, чем на 195 сантиметров. Я явно отставал от него, и именно в этот период усиленно приналег на штангу. В шестнадцать с половиной я перепрыгнул 200. Ник - в восемнадцать перелетал уже 213. В течение последующего года я не прибавил к своему результату ни сантиметра, но зато на другой вдруг бурно пошел вверх: 207, 208, а сегодня 217. Американец по-прежнему брал 222. И вдруг до меня дошло: я, оказывается, уже обыграл его! По возрасту. В восемнадцать лет он прыгал только 213, а я уже взял 217. Значит, в девятнадцать я должен прыгать выше, чем 222!
      Свой будущий мировой рекорд я побил именно в этот день.
      КАЛИННИКОВ
      Стояла зима 1944 года. Две трети оккупированной территории были уже очищены от немцев. Неделю назад их разгромили под Ленинградом. Наши войска всюду перешли в наступление.
      Большая часть врачей находилась на фронтах, в тылу ощущалась нехватка медицинских работников. По этой причине в Кзыл-Орде мне, как и всем студентам, раньше времени выдали справку об окончании института и направили работать в Сибирь, в село Дятловку.
      В двадцать с небольшим лет я стал единственным врачом в округе, которая по размерам превосходила Швейцарию.
      Мне выделили избу, сарай, корову и петуха. Чуть позже я раздобыл двух куриц. В качестве транспорта я получил старую кобылу и розвальни (на лето телегу).
      В моем ведении находилась районная больница, поликлиника и три человека обслуживающего персонала: шестидесятилетняя санитарка, хромой завхоз и уборщица. Работал я на двух ставках, но по сути действовал за полтора десятка врачей.
      Ежедневно я разъезжал во все концы своей "Швейцарии" и пытался лечить все: простуду, кожные болезни, травмы, сердце, нервы, свинку, желудочно-кишечные заболевания, глаза, уши; удалял аппендиксы, принимал роды. Еще по пути в Дятловку я заехал в областной центр и накупил целый рюкзак медицинской литературы. В часы отдыха я непрерывно читал, но все реже находил ответы на свои вопросы. Каждый новый день передо мной проходили все новые больные, а вместе с ними и новые болезни, которые в книгах не описывались вовсе или обрисовывались крайне приблизительно. Через полгода работы я убедился, что как нет абсолютно похожих людей, так не существует и одинаковых болезней. Одно и то же заболевание иногда протекало с такими значительными индивидуальными отклонениями, что обычный грипп, например, можно было принять за воспаление легких и наоборот. Так, кстати, со мной нередко и происходило, пока я не взял себе за основу одно правило: прежде чем ставить диагноз, по возможности подробно изучить самого больного - его темперамент, ритм жизни, склонности, рацион, условия труда и т. п.
      И все же - от ошибки к ошибке (смертельных исходов у меня, слава богу, пока не было) я постепенно продвигался в глубины своего дела.
      Вот история с волчьей губой.
      В Дятлове жила тридцатилетняя Таня. Она постоянно ходила с платком, повязанным от глаз до шеи. С рождения у нее отсутствовала верхняя губа. Осмотрев девушку, я отказал ей в помощи. Первая из причин состояла в том, что я был завален срочными вызовами, отравлениями, воспалениями, травмами. Во-вторых, я не имел понятия, как делаются и делаются ли вообще подобные операции. В-третьих, от волчьей губы еще никто не умирал. Я подумал: "Прожила же она тридцать лет. И проживет еще столько же!"
      Отказал - и тотчас потерял покой. Меня начала мучить совесть. "Имею ли я право отказывать в помощи человеку только по той причине, что чего-то не знаю? Должен же быть какой-то выход!"
      Постепенно у меня возникло ощущение, что эту девушку я в чем-то предал.
      Я съездил в областной центр и привез с собой еще два мешка медицинской литературы. Покупал я без разбора - что попадалось. Я знал: все будет нужно, все пригодится.
      Однажды в одной из книг я набрел на пластические операции. Внимание мое заострилось на такой детали: человеческое лицо - место самых эластичных тканей на нашем теле. И сразу возникла идея - использовать это свойство.
      Для начала я взял лист бумаги, нарисовал в натуральную величину овал лица, нос, губы, вырезал ножницами и получил своеобразные выкройки для будущей операции.
      На другой день я явился к Тане, снял размеры всех частей ее лица и смастерил еще около пятидесяти выкроек.
      Перед операцией я сказал Тане:
      - Ничего подобного делать мне не приходилось. Так что решайте сами. Полной гарантии на успех дать не могу.
      Таня моментально согласилась. Она сказала, что хуже, чем есть, уже не будет.
      Я продержал ее около часа под наркозом и сделал все, как задумал. От крыльев носа на обеих, щеках вырезал два треугольника. Вывернув их наружу слизистой оболочкой, соединил концы вместе и, образовав губу, скрепил ее конским волосом. Натянув ткань обратно к крыльям носа и к углам рта, я использовал ее эластичность.
      Через неделю подошла пора извлекать из швов конский волос. Лица девушке я пока не показывал. А через десять дней поднес ей зеркало.
      Таня долго плакала. Она оказалась почти красивой... Спустя полгода Таня вышла замуж, родила троих детей.
      Такую победу над человеческим несчастьем я еще никогда не одерживал. При других заболеваниях выздоровление людей происходило поэтапно и потому незаметно. Исцеление Тани помогло мне понять, что я не бездарен.
      Работы по-прежнему было невпроворот. Домой я, как правило, добирался к одиннадцати-двенадцати ночи. В избе меня ждала пустота. Ни еды, ни близкого человека. На скотном дворе, недоеная, беспрерывно мычала моя бедная корова. Я брал ведро и шел доить. Потом выпивал около двух литров парного молока и, точно убитый, валился в постель.
      Высыпаться никогда не удавалось. Среди ночи ко мне стучались в окно и звали на помощь: кого-то придавило трактором, кто-то обварился, кому-то проломили череп, с кем-то случился сердечный приступ. Сонный, я садился в свои розвальни и отправлялся на встречу с очередным несчастьем...
      Думаю, вряд ли я выдержал бы тогда такой напор человеческих бед, если бы не знал, что людям в данный момент, кроме как на меня, не на кого надеяться. Другого врача просто не существовало.
      После истории с Таней меня завалили заказами на носы. Я их выправил и переделал штук двенадцать. Одни хотели жениться, другие выйти замуж, третьи переживали за своих детей, четвертые мучились оттого, что не смели пройтись со своей женой даже по деревенской улице.
      Постепенно я приобрел известность не только в районе, но и в области. Мне это льстило, однако хлопот в связи с этим лишь прибавилось. Меня стали вызывать за сотню и более километров от Дятловки. Больные прибывали из областного центра, а однажды привезли больного даже из Оренбурга.
      Это был тракторист-передовик. Его доставил секретарь райкома партии. Механизатор походил на скелет, обтянутый кожей. Цвет лица у него был пепельный, с коричневым оттенком. Мумия. По какой-то причине он не мог есть и пить вот уже полтора месяца.
      Помимо врачей, тракторист обращался к бабкам-знахаркам. Травы, настои, коренья, заговоры, отговоры - ничего не помогало. Начнет пить воду - тут же рвет.
      Я его спросил:
      - Что было? С чего все началось?
      Говорить больной уже затруднялся.
      - Работал на полевом стане... Одна женщина дала выпить воды... Меня вырвало. Сразу... Выпил еще - в животе начались боли... Жуткие... Вот и все...
      - До этого что-нибудь ели?
      - Рыбу... Ну да, рыбу. Карась...
      - Она была свежая?
      - Пахла... Чуть... Я есть хотел...
      - Сколько времени прошло после еды, когда выпили воды?
      - Часа два... Может, три...
      Все объяснилось довольно легко. Произошло отравление. Обычно оно наступает спустя два-три часа. Суть странного заболевания тракториста состояла в том, что токсикоз совпал с приемом воды. У него мгновенно возник условно-рефлекторный момент.
      Тогда, да и потом, я не раз поражался, как мало врачи знали, а главное не хотели верить в природу заболеваний, связанных с приобретением новых условных рефлексов. Ведь на это уже давным-давно указывал академик Павлов.
      Больного пичкали таблетками, делали уколы, а нужно было просто ликвидировать установившуюся реакцию организма, которая действовала ему во вред.
      С трактористом я провел несколько сеансов гипноза. Поначалу заставлял его подолгу спать. Помимо того что пациент не ел и не пил, сна он лишился тоже. Необходимо было хоть как-то привести в порядок его измотанную нервную систему. Затем я стал разрушать губительный рефлекс путем внушения.
      Через месяц он набрал почти прежний вес.
      Еще с одним случаем я столкнулся в соседнем областном центре. Меня вызвали туда для консультации.
      Больной оказалась девушка двадцати лет. Тоже неукротимая рвота, рези в животе. Худела буквально на глазах. Все решили, что у нее непроходимость кишечника на почве злокачественной опухоли. Девушку передали онкологам. Прооперировали. Опухоли не обнаружили. Но рвота и боли продолжались. Собрали консилиум. После долгих дебатов решили, что опухоль все-таки существует. Больной предложили оперироваться во второй раз. Она была согласна на все.
      Я сообразил, что болезнь девушки примерно того же рода, что и у тракториста. На этот счет у меня уже существовали свои примеры. Не биологичность, а антибиологичность ее заболевания побудила меня изыскать иной способ лечения. Первое, что натолкнуло меня на эту мысль, были медикаменты больной, которыми она заполнила всю тумбочку.
      Заключение я вынес такое:
      - Никакой опухоли нет, лечить надо гипнотерапией.
      - Да вы что? - ответили мне. - Взгляните на ее показатели! Лейкоциты, роэ, температура. Несерьезно, товарищ Калинников! Налицо органическое заболевание, а вы с каким-то гипнозом!
      - И все-таки... Давайте попробуем?
      Спустя пять сеансов рвота прекратилась, через три недели девушка набрала восемнадцать килограммов.
      В этот день я крепко выпил, ходил по избе и кричал:
      - Капут проклятому Гитлеру! Капут фашизму! Капут на вечные времена.
      Стоял май 1945 года.
      Спустя месяц я вздохнул свободнее: в Дятловку прислали еще двух врачей. Меня послали в Новосибирск на курсы повышения квалификации.
      За две недели я перечитал в городской библиотеке гору новых книг по медицине. Особенно увлекла меня область травматологии. В ней я обнаружил массу неизведанного для себя.
      Возвращаясь обратно, я женился. Произошло это крайне просто. Мой товарищ по курсам сказал:
      - Ну что ты опять поедешь домой бобылем? В избе пусто, единственная живая душа у тебя - корова. А тут посмотри какая девушка!
      Я поглядел. "А что? Скромная, неглупая. А потом - мне и искать-то некогда, ухаживать я не умею. А здесь - пожалуйста: сразу и жена, и еще одного врача к себе заполучу!"
      Девушку звали Ира. Она училась на курсах, готовилась стать педиатром. Своим делом она вроде интересовалась всерьез. Когда я сделал ей предложение, Ира согласилась.
      За день до отъезда мы расписались и отправились в Дятловку.
      Я лежал на второй полке вагона и строил планы нашей будущей жизни. В избе жена теперь наведет порядок, корова недоенной стоять не будет, кончится моя сухомятка. Иру, чтобы не уставала, я устрою в поликлинике на полставки. Потом она родит мне сына, которого я выучу на врача. Затем дочь - она тоже пойдет в медицину. Им уже не нужно будет доставать, как мне, книги - к тому времени они заполнят всю избу и сарай. Наконец, детям не помешает и мой опыт. В общем, все выходило так, что из них должны были получиться неплохие врачи...
      Жены в купе не было. Я слез с полки и прошел в конец коридора. Отворив дверь в тамбур, я увидел Иру с каким-то солдатом. Они целовались...
      Никто из них не успел обернуться - так быстро я прошел в другой вагон... Тупо постояв в соседнем тамбуре, я вернулся обратно... Жены там уже не было курил только один солдат...
      Я возвратился в купе - она сидела за столиком и что-то читала. Ничего не сказав ей, я снова взобрался на полку и, отвернувшись к стене, замер. Я пытался и не мог ничего осознать. Все мои внутренности и мозги как бы в один миг замерзли. Ничто во мне не хотело шевелиться. Ни чувства, ни мысли...
      Потом меня вдруг начал колотить нервный озноб. Мелкий, противный - как после сильного перепоя... Затем это состояние так же неожиданно прошло, я сразу подумал:
      "Не говорить... Пока ничего не говорить..."
      В каком-то нереальном полусне я недвижимо пролежал около часа...
      И вдруг услышал шелест. Это был шелест ее платья - жена опять осторожно встала.
      Я затаился, как затравленный зверь. Спиной я почувствовал, как она всматривается в меня - сплю я или нет?..
      Потом опять вышла...
      Я заставил себя полежать еще минут пять... Затем снова слез с полки и, быстро прошагав коридором, теперь уже резко, дернул на себя дверь тамбура.
      Они опять целовались... Увидев меня, оба застыли... Солдату я сказал:
      - Выйдите отсюда...
      Он сразу послушался и исчез. Я шагнул к жене... У меня аритмично колотилось сердце. Под моим взглядом она присела на корточки и прикрыла голову двумя руками...
      И вдруг я понял: не надо ее бить - я все уже пережил, не надо.
      Вернувшись в купе, я собрал ее вещи. Через полчаса она вернулась, молча села рядом. Я сказал ей:
      - Сойди с поезда, где тебе удобнее.
      Она замотала головой и опять заплакала.
      В конце концов Ира все-таки очутилась у меня дома. Впустил я ее по самой простой причине: ей некуда было деваться.
      Она прожила в Дятловке десять дней. За это время я не сказал ей ни одного слова. Наконец она поняла, что ничего не изменится, попросила у меня на дорогу денег и уехала.
      Вернувшись через год и пять месяцев, бывшая жена привезла мне восьмимесячную девочку Машу. Ира объявила, что это моя дочь и что возиться с ней она больше не намерена, так как снова выходит замуж. И в тот же день укатила обратно.
      К этому времени я перевез в Дятловку мать, трех братьев и двух сестер. Теперь прибавилась дочь.
      Странно, но я сразу почувствовал себя отцом. Удивительно, но это так. И слава богу.
      Болезни не иссякали - как сама жизнь...
      Однажды ночью, уставший больше обычного, я возвращался на своей телеге домой. Кругом не было ни души, ни звука. Я подумал:
      "Как все обманчиво... Каждую секунду в природе кто-то умирает или заболевает, а мы этого не чувствуем... Ведь постоянно идет война! Людей все время бомбардирует смерть. Против нее не протестуют в газетах, на митингах, по радио, а между тем, самые кровавые бойни крестоносцев, инквизиция и даже Гитлер - ничто по сравнению с будничной войной смерти, которая не прекращается на протяжении тысячелетий. Как с этим справиться?.. Видимо, никак... Тогда зачем я?.. Чтобы, как Сизиф, бессмысленно вкатывать камень в гору?.."