В тот вечер возле нашего огня

увидели мы черного коня.

Не помню я чернее ничего.

Как уголь были ноги у него.

Он черен был, как ночь, как пустота.

Он черен был от гривы до хвоста.

Но черной по-другому уж была

спина его, не знавшая седла.

Недвижно он стоял. Казалось, спит.

Пугала чернота его копыт.

Он черен был, не чувствовал теней.

Так черен, что не делался темней.

Так черен, как полуночная мгла.

Так черен, как внутри себя игла.

Так черен, как деревья впереди,

как место между ребрами в груди.

Как ямка под землею, где зерно.

Я думаю: внутри у нас черно.

Но все-таки чернел он на глазах!

Была всего лишь полночь на часах.

Он к нам не приближался ни на шаг.

В паху его царил бездонный мрак.

Спина его была уж не видна.

Не оставалось светлого пятна.

Глаза его белели, как щелчок.

Еще страшнее был его зрачок.

Как будто был он чей-то негатив.

Зачем же он, свой бег остановив,

меж нами оставался до утра?

Зачем не отходил он от костра?

Зачем он черным воздухом дышал?

Зачем во тьме он сучьями шуршал?

Зачем струил он черный свет из глаз?

Он всадника искал себе средь нас.

Закричат и захлопочут петухи,

загрохочут по проспекту сапоги,

засверкает лошадиный изумруд,

в одночасье современники умрут.

Запоет над переулком флажолет,

захохочет над каналом пистолет,

загремит на подоконнике стекло,

станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,

невидимые солдаты духоты

вдоль подстриженных по-новому аллей,

словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнется двадцать первый, золотой,

на тропинке, красным солнцем залитой,

на вопросы и проклятия в ответ,

обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемна

Вы придете одинешенька-одна,

в синем платье, как бывало уж не раз,

но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,

лишь такси за Вами едет вдалеке,

рядом плещется блестящая вода,

до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо -

громкий смех, как поминальное словцо,

звук неясный на нагревшемся мосту -

на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,

не услышу я шуршания колес,

уносящих Вас к заливу, к деревам,

по отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,

без поклонников, но также не для них,

опирая на ладонь свою висок,

Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!

этот воздух запустевший — только плоть

дум, оставивших признание свое,

а не новое творение Твое!"

Вы поете вдвоем о своем неудачном союзе.

Улыбаясь сейчас широко каждый собственной музе.

Тополя и фонтан, соболезнуя вам, рукоплещут,

в теплой комнате сна в двух углах ваши лиры трепещут.

Одинокому мне это все интересно и больно.

От громадной тоски, чтобы вдруг не заплакать невольно,

к молодым небесам за стеклом я глаза поднимаю,

на диване родном вашей песне печальной внимаю.

От фонтана бегут золотистые фавны и нимфы,

все святые страны предлагают вам взять свои нимбы,

золотистые лиры наполняют аккордами зданье

и согласно звучат, повествуя о вашем страданьи.

Это значит, весь мир, — он от ваших страстей не зависит,

но и бедная жизнь вашей бедной любви не превысит,

это ваша печаль — дорогая слоновая башня:

исчезает одна, нарождается новая басня.

Несравненная правда дорогими глаголет устами.

И все громче они ударяют по струнам перстами.

В костяное окно понеслась обоюдная мука

к небесам и в Аид — вверх и вниз, по теории звука.

Создавая свой мир, окружаем стеною и рвами

для защиты его. Оттого и пространство меж вами,

что, для блага союза, начиная ее разрушенье,

вы себя на стене сознаете все время мишенью.

На вас не поднимается рука.

И я едва ль осмелюсь говорить,

каким еще понятием греха

сумею этот сумрак озарить.

Но с каждым днем все более, вдвойне,

во всем себя уверенно виня,

беру любовь, затем что в той стране

вы, знаю, отвернетесь от меня.

Пограничной водой наливается куст,

и трава прикордонная жжется.

И боится солдат святотатственных чувств,

и поэт этих чувств бережется.

Над холодной водой автоматчик притих,

и душа не кричит во весь голос.

Лишь во славу бессилия этих двоих

завывает осенняя голость.

Да в тени междуцарствий елозят кусты

и в соседнюю рвутся державу.

И с полей мазовецких журавли темноты

непрерывно летят на Варшаву.

Я шел сквозь рощу, думая о том,

что сосны остаются за плечами,

должно быть, так, как листья под кустом:

гниют и растворяются ночами.

Что существует то, что впереди;

как например бетон, который залит

в песок, с автомобилем на груди,

где ждут меня, но что-то не сигналят.

Я быстро шел среди вечерней мглы,

мой шаг шуршал, но все кругом уснуло.

Я задевал ладонью за стволы,

и пару раз меж них шоссе мелькнуло.

Я полчаса тропинки расплетал,

потом солдатским шагом расторопным

я на бугор взбежал и увидал:

шоссе пустынным было и неровным.

Но небо, подгибая провода,

не то сливалось с ним, не то касалось.

Я молча оглянулся, и тогда

совсем другой мне роща показалась.

Все чуждо в доме новому жильцу.

Поспешный взгляд скользит по всем предметам,

чьи тени так пришельцу не к лицу,

что сами слишком мучаются этим.

Но дом не хочет больше пустовать.

И, как бы за нехваткой той отваги,

замок, не в состояньи узнавать,

один сопротивляется во мраке.

Да, сходства нет меж нынешним и тем,

кто внес сюда шкафы и стол, и думал,

что больше не покинет этих стен;

но должен был уйти, ушел и умер.

Ничем уж их нельзя соединить:

чертой лица, характером, надломом.

Но между ними существует нить,

обычно именуемая домом.

Эстонские деревья озабоченно

удерживают тусклые листы.

Эстонскою латынью у обочины

надписаны могильные кресты.

И облако седое, кропотливое

клубится и охватывает лес.

И чувство возникает сиротливое

к минувшему и будущему здесь.

Былое упоительней грядущего.

И прожитым уверенней дышу.

Ни облика, ни голоса петушьего

теперь уже в себе не нахожу.

И встреча со знакомым впечатлением,

когда я оборачиваюсь вспять,

так радостна, что вместе с удивлением

теряется желанье удивлять.

Ни ревности к грядущему, ни робости.

Лишь новым соответствием души -

рожок междугородного автобуса,

рыдающий в заоблачной тиши.

Откуда к нам пришла зима,

не знаешь ты, никто не знает.

Умолкло все. Она сама

холодных губ не разжимает.

Она молчит. Внезапно, вдруг

упорства ты ее не сломишь.

Вот оттого-то каждый звук

зимою ты так жадно ловишь.

Шуршанье ветра о стволы,

шуршанье крыш под облаками,

потом, как сгнившие полы,

скрипящий снег под башмаками,

а после скрип и стук лопат,

и тусклый дым, и гул рассвета...

Но даже тихий снегопад,

откуда он, не даст ответа.

И ты, входя в свой теплый дом,

взбежав к себе, скажи на милость,

не думал ты хоть раз о том,

что где-то здесь она таилась:

в пролете лестничном, в стене,

меж кирпичей, внизу под складом,

а может быть, в реке, на дне,

куда нельзя проникнуть взглядом.

Быть может, там, в ночных дворах,

на чердаках и в пыльных люстрах,

в забитых досками дверях,

в сырых подвалах, в наших чувствах,

в кладовках тех, где свален хлам...

Но видно, ей там тесно было,

она росла по всем углам

и все заполонила.

Должно быть, это просто вздор,

скопленье дум и слов неясных,

она пришла, должно быть, с гор,

спустилась к нам с вершин прекрасных:

там вечный лед, там вечный снег,

там вечный ветер скалы гложет,

туда не всходит человек,

и сам орел взлететь не может.

Должно быть, так. Не все ль равно,

когда поднять ты должен ворот,

но разве это не одно:

в пролете тень и вечный холод?

Меж ними есть союз и связь

и сходство — пусть совсем немое.

Сойдясь вдвоем, соединясь,

им очень просто стать зимою.

Дела, не знавшие родства,

и облака в небесной сини,

предметы все и вещества

и чувства, разные по силе,

стихии жара и воды,

увлекшись внутренней игрою,

дают со временем плоды,

совсем нежданные порою.

Бывает лед сильней огня,

зима — порой длиннее лета,

бывает ночь длиннее дня

и тьма вдвойне сильнее света;

бывает сад громаден, густ,

а вот плодов совсем не снимешь...

Так берегись холодных чувств,

не то, смотри, застынешь.

И люди все, и все дома,

где есть тепло покуда,

произнесут: пришла зима.

Но не поймут откуда.

Мы снова проживаем у залива,

и проплывают облака над нами,

и современный тарахтит Везувий,

и оседает пыль по переулкам,

и стекла переулков дребезжат.

Когда-нибудь и нас засыпет пепел.

Так я хотел бы в этот бедный час

приехать на окраину в трамвае,

войти в твой дом,

и если через сотни лет

придет отряд раскапывать наш город,

то я хотел бы, чтоб меня нашли

оставшимся навек в твоих объятьях,

засыпанного новою золой.

Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.

Древесные угли чуть-чуть искрились.

Но мысли о зиме, о всей зиме,

каким-то странным образом роились.

Какой печалью нужно обладать,

чтоб вместо парка, что за три квартала,

пейзаж неясный долго вспоминать,

но знать, что больше нет его; не стало.

Да, понимать, что все пришло к концу

тому назад едва ль не за два века, -

но мыслями блуждать в ночном лесу

и все не слышать стука дровосека.

Стоят стволы, стоят кусты в ночи.

Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.

Луна горит, как весь огонь в печи,

и жжет стволы. Но только нет в ней шума.

Когда подойдет к изголовью

смотритель приспущенных век,

я вспомню запачканный кровью,

укатанный лыжами снег,

платформу в снегу под часами,

вагоны — зеленым пятном

и длинные финские сани

в сугробах под Вашим окном,

заборы, кустарники, стены

и оспинки гипсовых ваз,

и сосны — для Вас уже тени,

недолго деревья для нас. [24]

Не жаждал являться до срока,

он медленно шел по земле,

он просто пришел издалека

и молча лежит на столе.

Потом он звучит безучастно

и тает потом в лесу.

И вот, как тропинка с участка,

выводит меня в темноту.

Мир одеял разрушен сном.

Но в чьем-то напряженном взоре

маячит в сумраке ночном

окном разрезанное море. [25]

Две лодки обнажают дно,

смыкаясь в этом с парой туфель.

Вздымающееся полотно

и волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рука

сползает по столбам отвесным,

вторгаясь в эти облака

своим косноязычным жестом.

О камень порванный чулок,

изогнутый впотьмах, как лебедь,

раструбом смотрит в потолок,

как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,

при помощи неясной мысли,

здесь как-то так разделены,

что сети в темноте повисли

пустыми в этой глубине,

но все же ожидают всплытья

от пущенной сквозь крест в окне,

связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,

маячат неподвижно лодки.

Лишь крест вращается в окне

подобием простой лебедки.

К поверхности из двух пустот

два невода ползут отвесно,

надеясь: крест перенесет

и опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,

что кажется окну пустому:

надежда на большой улов

сильней, чем неподвижность дома.

И вот уж в темноте ночной

окну с его сияньем лунным

две грядки кажутся волной,

а куст перед крыльцом — буруном.

Но дом недвижен, и забор

во тьму ныряет поплавками,

и воткнутый в крыльцо топор

один следит за топляками.

Часы стрекочут. Вдалеке

ворчаньем заглушает катер,

как давит устрицы в песке

ногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.

Лишь веки, издавая шорох,

во мраке защищают их

собою наподобье створок.

Как долго эту боль топить,

захлестывать моторной речью,

чтоб дать ей оспой проступить

на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль. [26]

И ветер шелестит в попытке

жасминовую снять вуаль

с открытого лица калитки.

Сеть выбрана, в кустах удод

свистком предупреждает кражу;

и молча замирает тот,

кто бродит в темноте по пляжу.

Затем, чтоб пустым разговорцем

развеять тоску и беду,

я странную жизнь стихотворца

прекрасно на свете веду.

Затем, чтоб за криком прощальным

лицо возникало в окне,

чтоб думать с улыбкой печальной,

что выпадет, может быть, мне,

как в самом начале земного

движенья — с мечтой о творце -

такое же ясное слово

поставить в недальнем конце.

За церквами, садами, театрами,

за кустами в холодных дворах,

в темноте за дверями парадными,

за бездомными в этих дворах.

За пустыми ночными кварталами,

за дворцами над светлой Невой,

за подъездами их, за подвалами,

за шумящей над ними листвой.

За бульварами с тусклыми урнами,

за балконами, полными сна,

за кирпичными красными тюрьмами,

где больных будоражит весна,

за вокзальными страшными люстрами,

что толкаются, тени гоня,

за тремя запоздалыми чувствами

Вы живете теперь от меня.

За любовью, за долгом, за мужеством,

или больше — за Вашим лицом,

за рекой, осененной замужеством,

за таким одиноким пловцом.

За своим Ленинградом, за дальними

островами, в мелькнувшем раю,

за своими страданьями давними,

от меня за замками семью.

Разделенье не жизнью, не временем,

не пространством с кричащей толпой,

Разделенье не болью, не бременем,

и, хоть странно, но все ж не судьбой.

Не пером, не бумагой, не голосом -

разделенье печалью... К тому ж

правдой, больше неловкой, чем горестной:

вековой одинокостью душ.

На окраинах, там, за заборами,

за крестами у цинковых звезд,

за семью — семьюстами! — запорами

и не только за тысячу верст,

а за всею землею неполотой,

за салютом ее журавлей,

за Россией, как будто не политой

ни слезами, ни кровью моей.

Там, где впрямь у дороги непройденной

на ветру моя юность дрожит,

где-то близко холодная Родина

за финляндским вокзалом лежит,

и смотрю я в пространства окрестные,

напряженный до боли уже,

словно эти весы неизвестные

у кого-то не только в душе.

Вот иду я, парадные светятся,

за оградой кусты шелестят,

во дворе Петропаловской крепости

тихо белые ночи сидят.

Развевается белое облако,

под мостами плывут корабли,

ни гудка, ни свистка и ни окрика

до последнего края земли.

Не прошу ни любви, ни признания,

ни волненья, рукав теребя...

Долгой жизни тебе, расстояние!

Но я снова прошу для себя

безразличную ласковость добрую

и при встрече — все то же житье.

Приношу Вам любовь свою долгую,

сознавая ненужность ее.

Что ты плачешь,

распростясь с паровозом.

Что ты слушаешь гудки

поездные.

Поклонись аэродромным березам,

голубиному прогрессу России.

Что ты смотришь все с печалью угрюмой

на платочек ее новый,

кумашный.

Поклонись этой девочке юной,

этой девочке, веселой и страшной.

Что ей стоит нас любить и лелеять.

Что ей стоит поберечь нас немного.

Кто ей, сильной,

заперечить посмеет.

Только ждет она кого-то другого!

Ничего!

Ей не грозит перестарок.

Не гожусь ей в сыновья,

а уж рад бы...

Посылаю ей все слезы в подарок,

потому что не дожить мне до свадьбы.

Мы вышли с почты прямо на канал,

который начал с облаком сливаться

и сверху букву "п" напоминал.

И здесь мы с ним решили расставаться.

Мы попрощались. Мелко семеня,

он уходил вечернею порою.

Он быстро уменьшался для меня

как будто раньше вчетверо, чем втрое.

Конечно, что-то было впереди.

Что именно — нам было неизвестно.

Для тех, кто ждал его в конце пути,

он так же увеличивался резко.

Настал момент, когда он заслонил

пустой канал с деревьями и почту,

когда он все собой заполонил.

Одновременно превратившись в точку.

Ты, кажется, искал здесь? Не ищи.

Гремит засов у входа неизменный.

Не стоит подбирать сюда ключи.

Не тут хранится этот клад забвенный.

Всего и блеску, что огонь в печи.

Соперничает с цепью драгоценной

цепь ходиков стенных. И, непременный,

горит фонарь под окнами в ночи.

Свет фонаря касается трубы.

И больше ничего здесь от судьбы

действительной, от времени, от века.

И если что предполагает клад,

то сам засов, не выдержавший взгляд

пришедшего с отмычкой человека.

В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч

и на звезды глядел,

и в кармане моем заблудившийся ключ

все звенел не у дел,

и по сетке скакал надо мной виноград,

акробат от тоски;

был далек от меня мой родной Ленинград,

и все ближе — пески.

Бессеребряной сталью мерцало крыло,

приближаясь к луне,

и чучмека в папахе рвало, и текло

это под ноги мне.

Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.

Над одною шестой

в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои

двухголовый святой.

Я бежал от судьбы, из-под низких небес,

от распластанных дней,

из квартир, где я умер и где я воскрес

из чужих простыней;

от сжимавших рассудок махровым венцом

откровений, от рук,

припадал я к которым и выпал лицом

из которых на Юг.

Счастье этой земли, что взаправду кругла,

что зрачок не берет

из угла, куда загнан, свободы угла,

но и наоборот:

что в кошачьем мешке у пространства хитро

прогрызаешь дыру,

чтобы слез европейских сушить серебро

на азийском ветру.

Что на свете — верней, на огромной вельми,

на одной из шести -

что мне делать еще, как не хлопать дверьми

да ключами трясти!

Ибо вправду честней, чем делить наш ничей

круглый мир на двоих,

променять всю безрадостность дней и ночей

на безадресность их.

Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,

но за совесть и стыд.

Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах

или Бог пощадит -

все едино, как сбившийся в строчку петит

смертной памяти для:

мегалополис туч гражданина ль почтит,

отщепенца ль — земля.

Но услышишь, когда не найдешь меня ты

днем при свете огня,

как в Быково на старте грохочут винты:

это — помнят меня

зеркала всех радаров, прожекторов, лик

мой хранящих внутри;

и — внехрамовый хор — из динамиков крик

грянет медью: Смотри!

Там летит человек! не грусти! улыбнись!

Он таращится вниз

и сжимает в руке виноградную кисть,

словно бог Дионис.

Огонь, ты слышишь, начал угасать.

А тени по углам — зашевелились.

Уже нельзя в них пальцем указать,

прикрикнуть, чтоб они остановились.

Да, воинство сие не слышит слов.

Построилось в каре, сомкнулось в цепи.

Бесшумно наступает из углов,

и я внезапно оказался в центре.

Все выше снизу взрывы темноты.

Подобны восклицательному знаку.

Все гуще тьма слетает с высоты,

до подбородка, комкает бумагу.

Теперь исчезли стрелки на часах.

Не только их не видно, но не слышно.

И здесь остался только блик в глазах,

застывших неподвижно. Неподвижно.

Огонь угас. Ты слышишь: он угас.

Горючий дым под потолком витает.

Но этот блик — не покидает глаз.

Вернее, темноты не покидает.

Они вдвоем глядят в соседний сад,

и мысленно в той комнате огромной

уже давно. Но тени их назад

бегут вдвоем по грядке помидорной.

Стоит безмолвно деревянный дом,

но все в морщинах: стены, дверь, стропила

как будто повествуют здесь о том,

что сходство между ними наступило.

И в то же время дымную свечу

труба пускает в направленьи взгляда,

вложив сюда всю зависть к кирпичу,

которая плывет через ограду.

Они ж не шелохнутся. Но из глаз

струится ровный свет в чужие розы.

И как прекрасно, что они сейчас

еще не там, совсем не там, где грезы,

что вот они и могут выбирать,

пустой участок предпочесть раките,

и там свою дилемму повторять,

как миф о Филемоне и Бавкиде.

Вот я вновь посетил

эту местность любви, полуостров заводов,

парадиз мастерских и аркадию фабрик,

рай речный пароходов,

я опять прошептал:

вот я снова в младенческих ларах.

Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.

Предо мною река

распласталась под каменно-угольным дымом,

за спиною трамвай

прогремел на мосту невредимом,

и кирпичных оград

просветлела внезапно угрюмость.

Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

Джаз предместий приветствует нас,

слышишь трубы предместий,

золотой диксиленд

в черных кепках прекрасный, прелестный,

не душа и не плоть -

чья-то тень над родным патефоном,

словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.

В ярко-красном кашне

и в плаще в подворотнях, в парадных

ты стоишь на виду

на мосту возле лет безвозвратных,

прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,

и ревет позади дорогая труба комбината.

Добрый день. Ну и встреча у нас.

До чего ты бесплотна:

рядом новый закат

гонит вдаль огневые полотна.

До чего ты бедна. Столько лет,

а промчались напрасно.

Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

По замерзшим холмам

молчаливо несутся борзые,

среди красных болот

возникают гудки поездные,

на пустое шоссе,

пропадая в дыму редколесья,

вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.

Это наша зима.

Современный фонарь смотрит мертвенным оком,

предо мною горят

ослепительно тысячи окон.

Возвышаю свой крик,

чтоб с домами ему не столкнуться:

это наша зима все не может обратно вернуться.

Не до смерти ли, нет,

мы ее не найдем, не находим.

От рожденья на свет

ежедневно куда-то уходим,

словно кто-то вдали

в новостройках прекрасно играет.

Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

в темноте обнимает за плечи,

и полны темноты,

и полны темноты и покоя,

мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

Как легко нам дышать,