Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Собрание сочинений

ModernLib.Net / Поэзия / Бродский Иосиф Александрович / Собрание сочинений - Чтение (стр. 4)
Автор: Бродский Иосиф Александрович
Жанр: Поэзия

 

 


к пустой реке, шумит гранит,

течет река, кого ты судишь,

скажи, кто прав, река твердит,

гудит буксир за Летним садом,

скрипит асфальт, шумит трава,

каналов блеск и плеск канавок,

и все одна, одна строфа:

течет Нева к пустому лету,

кружа мосты с тоски, с тоски,

пройдешь и ты, и без ответа

оставишь ты вопрос реки,

каналов плеск и треск канатов,

и жизнь моя полна, полна,

пустых домов, мостов горбатых,

разжатых рек волна темна,

разжатых рек, квартир и поля,

такси скользят, глаза скользят,

разжатых рук любви и горя,

разжатых рук, путей назад.

Глава 22

Отъезд. Вот памятник неровный

любови, памятник себе,

вокзал, я брошенный любовник,

я твой с колесами в судьбе.

Скажи, куда я выезжаю

из этих плачущихся лет,

мелькнет в окне страна чужая,

махнет деревьями вослед.

Река, и памятник, и крепость -

все видишь сызнова во сне,

и по Морской летит троллейбус

с любовью в запертом окне.

И нет на родину возврата,

одни страдания верны,

за петербургские ограды

обиды как-нибудь верни.

Ты все раздашь на зимних скамьях

по незнакомым городам

и скормишь собранные камни

летейским жадным воробьям.

Глава 23

К намокшим вывескам свисая,

листва легка, листва легка,

над Мойкой серые фасады

клубятся, словно облака,

твой день бежит меж вечных хлопот,

асфальта шорох деловой,

свистя под нос, под шум и грохот,

съезжает осень с Моховой,

взгляни ей вслед и, если хочешь,

скажи себе — печаль бедна,

о, как ты искренне уходишь,

оставив только имена

судьбе, судьбе или картине,

но меж тобой, бредущей вслед,

и между пальцами моими

все больше воздуха и лет,

продли шаги, продли страданья,

пока кружится голова

и обрываются желанья

в душе, как новая листва.

Глава 24

Смеркалось, ветер, утихая,

спешил к Литейному мосту,

из переулков увлекая

окурки, пыльную листву.

Вдали по площади покатой

съезжали два грузовика,

с последним отсветом заката

сбивались в кучу облака.

Гремел трамвай по Миллионной,

и за версту его слыхал

минувший день в густых колоннах,

легко вздыхая, утихал.

Смеркалось. В комнате героя

трещала печь и свет серел,

безмолвно в зеркало сырое

герой все пристальней смотрел.

Проходит жизнь моя, он думал,

темнеет свет, сереет свет,

находишь боль, находишь юмор,

каким ты стал за столько лет.

Глава 25

Сползает свет по длинным стеклам,

с намокших стен к ногам скользя,

о, чьи глаза в тебя так смотрят,

наверно, зеркала глаза.

Он думал — облики случайней

догадок жутких вечеров,

проходит жизнь моя, печальней

не скажешь слов, не скажешь слов.

Теперь ты чувствуешь, как странно

понять, что суть в твоей судьбе

и суть несвязного романа

проходит жизнь сказать тебе.

И ночь сдвигает коридоры

и громко говорит — не верь,

в пустую комнату героя

толчком распахивая дверь.

И возникает на пороге

пришелец, памятник, венец

в конце любви, в конце дороги,

немого времени гонец.

Глава 26

И вновь знакомый переулок

белел обрывками газет,

торцы заученных прогулок,

толкуй о родине, сосед,

толкуй о чем-нибудь недавнем,

любимом в нынешние дни,

тверди о чем-нибудь недальнем,

о смерти издали шепни,

заметь, заметь — одно и то же

мы говорим так много лет,

бежит полуночный прохожий,

спешит за временем вослед,

горит окно, а ты все плачешь

и жмешься к черному стеклу,

кого ты судишь, что ты платишь,

река все плещет на углу.

Пред ним торцы, вода и бревна,

фасадов трещины пред ним,

он ускоряет шаг неровный,

ничем как будто не гоним.

Глава 27

Гоним. Пролетами Пассажа,

свистками, криками ворон,

густыми взмахами фасадов,

толпой фаллических колонн.

Гоним. Ты движешься в испуге

к Неве. Я снова говорю:

я снова вижу в Петербурге

фигуру вечную твою.

Гоним столетьями гонений,

от смерти всюду в двух шагах,

теперь здороваюсь, Евгений,

с тобой на этих берегах.

Река и улица вдохнули

любовь в потертые дома,

в тома дневной литературы

догадок вечного ума.

Гоним, но все-таки не изгнан,

один — сквозь тарахтящий век

вдоль водостоков и карнизов

живой и мертвый человек.

Глава 28

Зимою холоден Елагин.

Полотна узких облаков

висят, как согнутые флаги,

в подковах цинковых мостков,

и мертвым лыжником с обрыва

скользит непрожитая жизнь,

и белый конь бежит к заливу,

вминая снег, кто дышит вниз,

чьи пальцы согнуты в кармане,

тепло, спасибо и за то,

да кто же он, герой романа

в холодном драповом пальто,

он смотрит вниз, какой-то праздник

в его уме жужжит, жужжит,

не мертвый лыжник — мертвый всадник

у ног его теперь лежит.

Он ни при чем, здесь всадник мертвый,

коня белеющего бег

и облака. К подковам мерзлым

все липнет снег, все липнет снег.

Глава 29

Канал туманный Грибоедов,

сквозь двести лет шуршит вода,

немного в мире переехав,

приходишь сызнова сюда.

Со всем когда-нибудь сживешься

в кругу обидчивых харит,

к ограде счастливо прижмешься,

и вечер воду озарит.

Канал ботинок твой окатит

и где-то около Невы

плеснет водой зеленоватой, -

мой Бог, неужто это вы.

А это ты. В канале старом

ты столько лет плывешь уже,

канатов треск и плеск каналов

и улиц свет в твоей душе.

И боль в душе. Вот два столетья.

И улиц свет. И боль в груди.

И ты живешь один на свете,

и только город впереди.

Глава 30

Смотри, смотри, приходит полдень,

чей свет теплей, чей свет серей

всего, что ты опять не понял

на шумной родине своей.

Глава последняя, ты встанешь,

в последний раз в своем лице

сменив усталость, жизнь поставишь,

как будто рифму, на конце.

А век в лицо тебе смеется

и вдаль бежит сквозь треск идей.

Смотри, одно и остается -

цепляться снова за людей,

за их любовь, за свет и низость,

за свет и боль, за долгий крик,

пока из мертвых лет, как вызов,

летят слова — за них, за них.

Я прохожу сквозь вечный город,

дома твердят: река, держись,

шумит листва, в громадном хоре

я говорю тебе: все жизнь.

первая половина 1961, Ленинград

Июльское интермеццо

(цикл из 9 стихов) [13]

В письме на юг

Г. Гинзбургу-Воскову

Ты уехал на юг, а здесь настали теплые дни,

нагревается мост, ровно плещет вода, пыль витает,

я теперь прохожу в переулке, все в тени, все в тени, все в тени,

и вблизи надо мной твой пустой самолет пролетает.

Господи, я говорю, помоги, помоги ему,

я дурной человек, но ты помоги, я пойду, я пойду прощусь,

Господи, я боюсь за него, нужно помочь, я ладонь подниму,

самолет летит, Господи, помоги, я боюсь.

Так боюсь за себя. Настали теплые дни, так тепло,

пригородные пляжи, желтые паруса посреди залива,

теплый лязг трамваев, воздух в листьях, на той стороне светло,

я прохожу в тени, вижу воду, почти счастливый.

Из распахнутых окон телефоны звенят, и квартиры шумят, и деревья

листвой полны,

солнце светит в дали, солнце светит в горах — над ним,

в этом городе вновь настали теплые дни.

Помоги мне не быть, помоги мне не быть здесь одним.

Пробегай, пробегай, ты любовник, и здесь тебя ждут,

вдоль решеток канала пробегай, задевая рукой гранит,

ровно плещет вода, на балконах цветы цветут,

вот горячей листвой над каналом каштан шумит.

С каждым днем за спиной все плотней закрываются окна оставленных лет,

кто-то смотрит вослед — за стеклом, все глядит холодней,

впереди, кроме улиц твоих, никого, ничего уже нет,

как поверить, что ты проживешь еще столько же дней.

Потому-то все чаще, все чаще ты смотришь назад,

значит, жизнь — только утренний свет, только сердца уверенный стук;

только горы стоят, только горы стоят в твоих белых глазах,

это страшно узнать — никогда не вернешься на Юг.

Прощайте, горы. Что я прожил, что помню, что знаю на час,

никогда не узнаю, но если приходит, приходит пора уходить,

никогда не забуду, и вы не забудьте, что сверху я видел вас,

а теперь здесь другой, я уже не вернусь, постарайтесь простить.

Горы, горы мои. Навсегда белый свет, белый снег, белый свет,

до последнего часа в душе, в ходе мертвых имен,

вечных белых вершин над долинами минувших лет,

словно тысячи рек на свиданьи у вечных времен.

Словно тысячи рек умолкают на миг, умолкают на миг, на мгновение вдруг,

я запомню себя, там, в горах, посреди ослепительных стен,

там, внизу, человек, это я говорю в моих письмах на Юг:

добрый день, моя смерть, добрый день, добрый день, добрый день.

июнь 1961

***

Э. Т.

Люби проездом родину друзей.

На станциях батоны покупая,

о прожитом бездумно пожалей,

к вагонному окошку прилипая.

Все тот же вальс в провинции звучит,

летит, летит в белесые колонны,

весна друзей по-прежнему молчит,

блондинкам улыбаясь благосклонно.

Отходят поезда от городов,

приходит моментальное забвенье,

десятилетья искренних трудов,

но вечного, увы, неоткровенья.

Да что там жизнь! Под перестук колес

взбредет на ум печальная догадка,

что новый недоверчивый вопрос

когда-нибудь их вызовет обратно.

Так, поезжай. Куда? Куда-нибудь,

скажи себе: с несчастьями дружу я.

Гляди в окно и о себе забудь.

Жалей проездом родину чужую.

1961

***

Воротишься на родину. Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь?

Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя одна, твоя вина,

и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,

как хорошо, что ты никем не связан,

как хорошо, что до смерти любить

тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму

ничья рука тебя не провожала,

как хорошо на свете одному

идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,

поймать себя в словах неоткровенных

и вдруг понять, как медленно душа

заботится о новых переменах.

1961

Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона

Металлический зов в полночь

слетает с Петропавловского собора,

из распахнутых окон в переулках

мелодически звякают деревянные часы комнат,

в радиоприемниках звучат гимны.

Все стихает.

Ровный шепот девушек в подворотнях

стихает,

и любовники в июле спокойны.

Изредка проезжает машина.

Ты стоишь на мосту и слышишь,

как стихает, и меркнет, и гаснет

целый город.

Ночь приносит

из теплого темно-синего мрака

желтые квадратики окон

и мерцанье канала.

Играй, играй, Диззи Гиллеспи,

Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг,

в белых платьях, все вы там в белых платьях

и в белых рубахах

на сорок второй и семьдесят второй улице,

там, за темным океаном, среди деревьев,

над которыми с зажженными бортовыми огнями

летят самолеты,

за океаном.

Хороший стиль, хороший стиль

в этот вечер,

Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,

что там вытворяет Джерри,

баритон и скука и так одиноко,

Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,

звук выписывает эллипсоид так далеко за океаном,

и если теперь черный Гарнер

колотит руками по черно-белому ряду,

все становится понятным.

Эррол!

Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,

какой ударник у старого Монка

и так далеко,

за океаном,

Боже мой, Боже мой, Боже мой,

это какая-то охота за любовью,

все расхватано, но идет охота,

Боже мой, Боже мой,

это какая-то погоня за нами, погоня за нами,

Боже мой,

кто это болтает со смертью, выходя на улицу,

сегодня утром.

Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой,

ты бежишь по улице, так пустынно, никакого шума,

только в подворотнях, в подъездах, на перекрестках,

в парадных,

в подворотнях говорят друг с другом,

и на запертых фасадах прочитанные газеты оскаливают

заголовки.

Все любовники в июле так спокойны,

спокойны, спокойны.

1961

Романс

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,

недалеко, за цинковой рекой.

Ах, улыбнись в оставленных домах,

я различу на улицах твой взмах.

Недалеко, за цинковой рекой,

где стекла дребезжат наперебой,

и в полдень нагреваются мосты,

тебе уже не покупать цветы.

Ах, улыбнись в оставленных домах,

где ты живешь средь вороха бумаг

и запаха увянувших цветов,

мне не найти оставленных следов.

Я различу на улицах твой взмах,

как хорошо в оставленных домах

любить других и находить других,

из комнат, бесконечно дорогих,

любовью умолкающей дыша,

навек уйти, куда-нибудь спеша.

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,

когда на миг все люди замолчат,

недалеко за цинковой рекой

твои шаги на целый мир звучат.

Останься на нагревшемся мосту,

роняй цветы в ночную пустоту,

когда река, блестя из пустоты,

всю ночь несет в Голландию цветы.

1961

Современная песня

Человек приходит к развалинам снова и снова,

он был здесь позавчера и вчера

и появится завтра,

его привлекают развалины.

Он говорит:

Постепенно,

постепенно научишься многим вещам, очень многим,

научишься выбирать из груды битого щебня

свои будильники и обгоревшие корешки альбомов,

привыкнешь

приходить сюда ежедневно,

привыкнешь, что развалины существуют,

с этой мыслью сживешься.

Начинает порою казаться — так и надо,

начинает порою казаться, что всему научился,

и теперь ты легко говоришь

на улице с незнакомым ребенком

и все объясняешь. Так и надо.

Человек приходит к развалинам снова,

всякий раз, когда снова он хочет любить,

когда снова заводит будильник.

Нам, людям нормальным, и в голову не приходит, как это можно вернуться

домой и найти вместо дома — развалины. Нет, мы не знаем, как это можно

потерять и ноги, и руки под поездом или трамваем — все это доходит до нас

— слава Богу — в виде горестных слухов, между тем это и есть необходимый

процент несчастий, это — роза несчастий.

Человек приходит к развалинам снова,

долго тычется палкой среди мокрых обоев и щебня,

нагибается, поднимает и смотрит.

Кто-то строит дома,

кто-то вечно их разрушает, кто-то снова их строит,

изобилие городов наполняет нас всех оптимизмом.

Человек на развалинах поднял и смотрит,

эти люди обычно не плачут.

Даже сидя в гостях у — слава Богу — целых знакомых,

неодобрительно смотрят на столбики фотоальбомов.

«В наши дни, — так они говорят, — не стоит заводить фотографий».

Можно много построить и столько же можно разрушить

и снова построить.

Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,

ничего нет страшнее развалин,

на которые падает дождь и мимо которых

проносятся новые автомобили,

по которым, как призраки, бродят

люди с разбитым сердцем и дети в беретах,

ничего нет страшнее развалин,

которые перестают казаться метафорой

и становятся тем, чем они были когда-то:

домами.

1961

Июльское интермеццо

Девушки, которых мы обнимали,

с которыми мы спали,

приятели, с которыми мы пили,

родственники, которые нас кормили и все покупали,

братья и сестры, которых мы так любили,

знакомые, случайные соседи этажом выше,

наши однокашники, наши учителя, — да, все вместе, -

почему я их больше не вижу,

куда они все исчезли.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень,

новая осень незнакомо шумит в листьях,

вот опять предо мною проезжают, проходят ночью,

в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Неужели все они мертвы, неужели это правда,

каждый, который любил меня, обнимал, так смеялся,

неужели я не услышу издали крик брата,

неужели они ушли,

а я остался.

Здесь, один, между старых и новых улиц,

прохожу один, никого не встречаю больше,

мне нельзя входить, чистеньких лестниц узость

и чужие квартиры звонят над моей болью.

Ну, звени, звени, новая жизнь, над моим плачем,

к новым, каким по счету, любовям привыкать, к потерям,

к незнакомым лицам, к чужому шуму и к новым платьям,

ну, звени, звени, закрывай предо мною двери.

Ну, шуми надо мной, своим новым, широким флангом,

тарахти подо мной, отражай мою тень

своим камнем твердым,

светлым камнем своим маячь из мрака,

оставляя меня, оставляя меня

моим мертвым.

1961

Августовские любовники

Августовские любовники,

августовские любовники проходят с цветами,

невидимые зовы парадных их влекут,

августовские любовники в красных рубашках с полуоткрытыми ртами

мелькают на перекрестках, исчезают в переулках,

по площади бегут.

Августовские любовники

в вечернем воздухе чертят

красно-белые линии рубашек, своих цветов,

распахнутые окна между черными парадными светят,

и они все идут, все бегут на какой-то зов.

Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,

вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,

в узеньких переулках торопливо звонят соборы,

возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.

Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,

голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,

вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,

никогда ни с кем, это ты себе говоришь.

Вот цветы и цветы, и квартиры с новой любовью,

с юной плотью входящей, всходящей на новый круг,

отдавая себя с новым криком и с новой кровью,

отдавая себя, выпуская цветы из рук.

Новый вечер шумит, что никто не вернется, над новой жизнью, [14]

что никто не пройдет под балконом твоим к тебе,

и не станет к тебе, и не станет, не станет ближе

чем к самим себе, чем к своим цветам, чем к самим себе.

1961

Проплывают облака

Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,

над сумеречными деревьями звенящие, звенящие голоса,

в сумеречном воздухе пропадающие, затихающие постепенно,

в сумеречном воздухе исчезающие небеса?

Блестящие нити дождя переплетаются среди деревьев

и негромко шумят, и негромко шумят в белесой траве.

Слышишь ли ты голоса, видишь ли ты волосы с красными гребнями,

маленькие ладони, поднятые к мокрой листве?

«Проплывают облака, проплывают облака и гаснут...» -

это дети поют и поют, черные ветви шумят,

голоса взлетают между листьев, между стволов неясных,

в сумеречном воздухе их не обнять, не вернуть назад.

Только мокрые листья летят на ветру, спешат из рощи,

улетают, словно слышат издали какой-то осенний зов.

«Проплывают облака...» — это дети поют ночью, ночью,

от травы до вершин все — биение, все — дрожание голосов.

Проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит,

привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несем,

среди черных ветвей облака с голосами, с любовью...

«Проплывают облака...» — это дети поют обо всем.

Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,

блестящие нити дождя переплетаются, звенящие голоса,

возле узких вершин в новых сумерках на мгновение

видишь сызнова, видишь сызнова угасающие небеса?

Проплывают облака, проплывают, проплывают над рощей.

Где-то льется вода, только плакать и петь, вдоль осенних оград,

все рыдать и рыдать, и смотреть все вверх, быть ребенком ночью,

и смотреть все вверх, только плакать и петь, и не знать утрат.

Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных,

в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить.

Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет,

только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.

1961

Шествие

(поэма) [15]

Поэма-мистерия в двух частях-актах и в 42-х главах-сценах

Идея поэмы — идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она — гимн баналу. Цель достигается путем вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как менее условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов. Романс — здесь понятие условное, по существу — монолог. Романсы рассчитаны на произнесение — и на произнесение с максимальной экспрессией: в этом, а также в некоторых длиннотах сказывается мистерийный характер поэмы. Романсы, кроме того, должны произноситься высокими голосами: нижний предел — нежелательный — баритон, верхний — идеальный — альт. Прочие наставления — у Шекспира в «Гамлете», в 3 акте.

Часть I

Пора давно за все благодарить,

за все, что невозможно подарить

когда-нибудь, кому-нибудь из вас

и улыбнуться, словно в первый раз

в твоих дверях, ушедшая любовь,

но невозможно улыбнуться вновь.

Прощай, прощай — шепчу я на ходу,

среди знакомых улиц вновь иду,

подрагивают стекла надо мной,

растет вдали привычный гул дневной,

а в подворотнях гасятся огни.

— Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

Так оглянись когда-нибудь назад:

стоят дома в прищуренных глазах,

и мимо них уже который год

по тротуарам шествие идет.

1

Вот Арлекин толкает свой возок,

и каплет пот на уличный песок,

и Коломбина машет из возка.

А вот Скрипач, в руках его тоска

и несколько монет. Таков Скрипач.

А рядом с ним вышагивает Плач,

плач комнаты и улицы в пальто,

блестящих проносящихся авто,

плач всех людей. А рядом с ним Поэт,

давно не брит и кое-как одет

и голоден, его колотит дрожь.

А меж домами льется серый дождь,

свисают с подоконников цветы,

а там, внизу, вышагиваешь ты.

Вот шествие по улице идет,

и кое-кто вполголоса поет,

а кое-кто поглядывает вверх,

а кое-кто поругивает век,

как, например, Усталый Человек.

И шум дождя, и вспышки сигарет,

шаги и шорох утренних газет,

и шелест непроглаженных штанин

(неплохо ведь в рейтузах, Арлекин),

и звяканье оставшихся монет,

и тени их идут за ними вслед.

Любите тех, кто прожил жизнь впотьмах

и не оставил по себе бумаг

и памяти какой уж ни на есть,

не помышлял о перемене мест,

кто прожил жизнь, однако же не став

ни жертвой, ни участником забав,

в процессию по случаю попав.

Таков герой. В поэме он молчит,

не говорит, не шепчет, не кричит,

прислушиваясь к возгласам других,

не совершая действий никаких.

Я попытаюсь вас увлечь игрой:

никем не замечаемый порой,

запомните — присутствует герой.

2

Вот шествие по улице идет.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49