В Сочельник я был зван на пироги.

За окнами описывал круги

сырой ежевечерний снегопад,

рекламы загорались невпопад,

трамваи дребезжали вдалеке,

сворачивали мальчики к реке,

подкатывали вороны к сыскной,

карнизы поражали белизной,

витрины будоражили умы,

волнение по правилам зимы

охватывало город в полутьме,

царило возбуждение в уме,

и лампочки ныряли у ворот

в закрытый снегопадом небосвод.

Фургоны отъезжали в темноту,

трамваи дребезжали на мосту,

царило возбужденье и тоска,

шуршала незамерзшая река,

раскачивался лист календаря,

качалось отраженье фонаря,

метались в полумраке на стене

окно и снегопад наедине.

Качался над сугробами забор,

раскачивался в сумраке собор,

внутри его подрагивал придел,

раскачивался колокол, гудел,

подрагивали стрелки на часах,

раскачивался Бог на небесах.

Раскачивалась штора у плеча,

за окнами двуглавая свеча

раскачивалась с чувством торжества,

раскачивался сумрак Рождества,

кто знает, как раскачивать тоску,

чтоб от прикосновения к виску

раскачивалась штора на окне,

раскачивались тени на стене,

чтоб выхваченный лампочками куст

раскачивался маятником чувств

(смятенье — унижение — и месть)

с той разницей, чтоб времени не счесть,

с той разницей, чтоб времени не ждать,

с той разницей, чтоб чувств не передать.

Чтоб чувства передать через него,

не следовало в ночь под Рождество

вторгаться в наступающую мглу

двуглавыми свечами на углу,

бояться поножовщины и драк,

искусственно расталкивая мрак,

не следовало требовать огня.

Вчерашние — для завтрешнего дня.

Все чувства будут до смерти нужны,

все чувства будут вдруг обнажены

в предчувствии убийственных вестей,

как будто в поножовщине страстей

за вами кто-то гонится вослед.

Напрасно вы не выключили свет!

Сомнамбулою уличных огней,

пристанищем, ристалищем теней,

обителью, где царствует сквозняк,

качался офицерский особняк,

так, если кто-то гонится вослед,

неузнанными в блеске эполет,

затерянными в бездне анфилад,

зажавшими в ладонях шоколад,

обнявшими барочные сосцы,

окажутся пехотные юнцы,

останется непролитой их кровь,

останутся их дамы и любовь,

их яблоки, упавшие из ваз, -

предел недосягаемости ваш.

Кто вздрагивал под вывескою «вход»?

Кто вздрагивал в предчувствии невзгод,

предчувствуя безмерную беду,

кто вздрагивал единожды в году,

кто на душу не принял бы греха,

чья светлая душа была глуха,

кто вовремя уменьшил кругозор,

кто вздрагивал, предчувствуя позор?

Насмешка, издевательство и срам:

предел недосягаемости — храм,

пример несокрушимости — орех,

пример недосягаемости — грех,

предел невозмутимости — бокал

среди несокрушимости зеркал.

Кто выживет в прогулках у Невы,

беспечнее, прекраснее, чем вы,

прелестнее, прекраснее одет,

кто вам не оборотится во след

с прекрасною улыбкой, никогда

в чьем сердце не оставите следа,

в чьем взоре промелькнет голубизна,

в чьем взоре распластается Нева,

чье черное пальто и синева

останутся когда-нибудь без нас,

в потемках и в присутствии огней,

не чувствуя присутствия теней?

Не чувствуя ни времени, ни дат,

всеобщим Solitude и Soledad,

прекрасною рукой и головой

нащупывая корень мировой,

нащупывать в снегу и на часах,

прекрасной головою в небесах,

устами и коленями — везде

нащупывать безмерные О, Д -

в безмерной ОДинокости Души,

в ДОму своем и далее — в глуши

нащупывать на рОДине весь гОД?

В неверии — о госпОДи, mein Gott,

выискивать не АД уже, но ДА -

нащупывать свой выхОД в никогДА.

Безмолвно наслаждаясь из угла,

все детство наблюдая зеркала,

предел невозмутимости их — пруд,

безмерно обожая изумруд,

ухмылки изумрудные гостей -

достигнувшими возраста страстей,

почувствуем ли спрятанный в них клАД,

присущий только подлинности хлАД,

вокруг него и около кружа,

доподлинным обличьем дорожа,

доподлинно почувствуешь ли в них,

себя уже стократ переменив,

портьеру или штору теребя,

почувствуешь ли в зеркале себя?

Укрыться за торшерами в углу,

укрыться офицером на балу,

смотреть в апоплексический портрет,

какое наслаждение и бред,

на дюреровской лошади верхом

во тьму на искушение грехом,

сжимая поредевшие виски,

въезжая в Апокалипсис тоски,

оглядываться сызнова назад -

внезапно нарастающий азарт

при виде настигающих теней,

и грохот огнедышащих коней,

и алый меч в разверстых небесах

качается, как маятник в часах.

Я вижу свою душу в зеркала,

душа моя неслыханно мала,

не более бумажного листа, -

душа моя неслыханно чиста,

прекрасная душа моя, Господь,

прелестная не менее, чем плоть,

чем далее, тем более для грез

до девочки ты душу превознес, -

прекрасная, как девочка, душа,

ты так же велика, как хороша, -

как девочке присущий оптимизм,

души моей глухой инфантилизм

всегда со мной в полуночной тиши.

За окнами ни плоти, ни души.

За окнами мерцают фонари.

Душа моя безмолвствует внутри,

безмолвствует смятение в умах,

душа моя безмолвствует впотьмах,

безмолвствует за окнами январь,

безмолвствует на стенке календарь,

безмолвствует во мраке снегопад,

неслыханно безмолвствует распад,

в затылке нарастает перезвон,

безмолвствует окно и телефон,

безмолвствует душа моя, и рот

немотствует, безмолвствует народ,

неслыханно безмолвствует зима,

от жизни и от смерти без ума.

В молчании я слышу голоса.

Безмолвствуют святые небеса,

над родиной свисая свысока.

Юродствует земля без языка.

Лишь свету от небес благодаря

мой век от зарожденья фонаря

до апокалиптических коней

одна жестикуляция теней,

белесые запястия и вен

сиреневый узор, благословен

создавший эту музыку без нот,

безногого оракула немот,

дающего на все один ответ:

молчание и непрерывный свет.

В безмолвии я слышу голоса.

Безмолвствуют земля и небеса.

В безмолвии я слышу легкий гуд,

и тени чувств по воздуху бегут.

Вопросы устремленные, как лес,

в прекрасное молчание небес,

как греза о заколотых тельцах,

теснятся в неприкаянных сердцах.

Едва ли взбудоражишь пустоту

молитвой, приуроченной к посту,

прекрасным возвращеньем в отчий дом

и маркой на конвертике пустом,

чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,

оделись в серебро авиапочт.

Как будто это ложь, а это труд,

как будто это жизнь, а это блуд,

как будто это грязь, а это кровь,

не грех — но это странная любовь.

Не чудо, но мечта о чудесах,

не праведник, а все ж поторопись

мелькнуть и потеряться в небесах

открыткой в посполитый парадиз,

как будто это ниточка и связь,

как будто, над собою не смеясь,

твердишь себе: вот Бог, а вот порог,

как будто это ты, а это Бог,

как будто век жужжит в его руке,

а жизнь твоя, как Ио, вдалеке.

Чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,

укрыли блудных сыновей и дочь

прекрасную и, адрес изменив,

чтоб чувства не усиливали миф,

не следовало в ночь под Рождество

выскакивать из дома своего,

бояться поножовщины и драк,

выскакивать от ужаса во мрак,

не следовало в панике большой

спасаться от погони за душой,

не следовало верить в чудеса,

вопросам устремляться в небеса,

не следовало письма вам писать,

не следовало плоть свою спасать.

Но в ночь под Рождество не повторять

о том, что можно много потерять,

что этого нельзя предотвратить,

чтоб жизнь свою в корову обратить.

Как будто ты ужален и ослеп,

за белою коровой вьется вслед

жужжащая небесная оса,

безмолвствуют святые небеса,

напрасно ты, безмолвствуя, бежал

ужасного, но лучшего из жал,

напрасно ты не чувствуешь одно:

стрАДаний ОДинаково ДАно,

стрАДанье и забвение — труха,

стрАДание не стоило греха.

Почувствуешь ли в панике большой

бессмертную погоню за душой,

погоню, чтобы времени не ждать,

с той выгодой, чтоб чувства передать

в мгновение, схватившее виски,

в твой век по мановению тоски,

чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,

оделись в серебро авиапочт.

Предчувствуешь все это в снегопад

в подъезде, петроградский телепат,

и чувства распростертые смешны,

шпагатом от войны и до войны,

он шепчет, огибая Летний сад:

немыслимый мой польский адресат.

Любовь твоя — воспитанница фей,

возлюбленный твой — нынешний Орфей,

и образ твой — фотографа момент,

твой голос — отдаленный диксиленд.

Прогулки в ботаническом саду,

возлюбленного пение в аду,

возлюбленного пение сквозь сон, -

два голоса, звучащих в унисон,

органный замирающий свинец,

венчальные цветы, всему венец,

душа твоя прекрасна и тиха,

душа твоя не ведает греха,

душа твоя по-прежнему в пути,

по-прежнему с любовью во плоти.

Ничто твоей души не сокрушит.

Запомни, что душа твоя грешит!

Душа твоя неслыханно больна.

Запомни, что душа твоя одна.

От свадебного поезда конец

души твоей неслыханный венец,

души твоей венчальные цветы,

блестящие терновые кусты.

Душа твоя грехи тебе простит,

душа тебя до девочки взрастит,

душа твоя смоковницу сожжет,

душа твоя обнимет и солжет,

душа твоя тебя превознесет,

от Страшного Суда душа спасет!

Чье пение за окнами звучит?

Возлюбленный за окнами кричит.

Душа его вослед за ним парит.

Душа его обратно водворит.

Как странно ты впоследствии глядишь.

Действительно, ты странствуешь весь день,

душа твоя вослед тебе, как тень,

по комнате витает, если спишь,

душа твоя впоследствии как мышь.

Впоследствии ты сызнова пловец,

впоследствии «таинственный певец» -

душа твоя не верит в чепуху, -

впоследствии ты странник наверху.

Так, девочкой пожертвовать решась,

любовь твоя, души твоей страшась,

под черными деревьями дрожит,

совсем тебя впоследствии бежит.

На улице за окнами рябя,

там что-то убегает от тебя,

ты смотришь на заржавленный карниз,

ты смотришь не на улицу, а вниз,

ты смотришь из окна любви вослед,

ты видишь сам себя — автопортрет,

ты видишь небеса и тени чувств,

ты видишь диабаз и черный куст,

ты видишь это дерево и ад,

в сей графике никто не виноват.

Кто плотью защищен, как решетом,

за собственной душой как за щитом,

прекрасной задушевностью дыши

за выпуклым щитом своей души.

Вся жизнь твоя, минувшая как сон:

два голоса, звучавших в унисон,

деревьев развевающихся шум,

прекрасными страданьями твой ум

наполненный, как зернами гранат,

впоследствии прекрасный аргонавт,

впоследствии ты царствуешь в умах,

запомни, что ты царствуешь впотьмах,

однако же все время на виду,

запомни, что жена твоя в аду.

Уж лучше без глупца, чем без вруна,

уж лучше без певца, чем без руна,

уж лучше грешным быть, чем грешным слыть,

уж легче утонуть, чем дальше плыть.

Но участи пловца или певца

уж лучше — положиться на гребца.

Твой взор блуждает, сумрачен и дик,

доносится до слуха Эвридик

возлюбленного пение сквозь ад,

вокруг него безмолвие и смрад,

вокруг него одни его уста,

вокруг него во мраке пустота,

во мраке с черным деревом в глазу

возлюбленного пение внизу.

Какая наступает тишина

в прекрасном обрамлении окна,

когда впотьмах, недвижимый весь век,

как маятник, качнется человек,

и в тот же час, снаружи и внутри,

возникнет свет, внезапный для зари,

и ровный звон над копьями оград,

как будто это новый циферблат

вторгается, как будто не спеша

над плотью воцаряется душа,

и алый свет, явившийся извне,

внезапно воцаряется в окне,

внезапно растворяется окно,

как будто оживает полотно.

Так шествовал Орфей и пел Христос.

Так странно вам кощунствовать пришлось,

впоследствии нимало не стыдясь.

Прекрасная раскачивалась связь,

раскачивалась, истово гремя,

цепочка между этими двумя.

Так шествовал Христос и пел Орфей,

любовь твоя, воспитанница фей,

от ужаса крича, бежала в степь,

впотьмах над ней раскачивалась цепь,

как будто циферблат и телефон,

впотьмах над ней раскачивался звон,

раскачивался бронзовый овал,

раскачивался смертный идеал.

Раскачивался маятник в холмах,

раскачивался в полдень и впотьмах,

раскачивался девочкой в окне,

раскачивался мальчиком во сне,

раскачивался чувством и кустом,

раскачивался в городе пустом,

раскачивался деревом в глазу,

раскачивался здесь и там, внизу,

раскачивался с девочкой в руках,

раскачивался крик в обиняках,

раскачивался тенью на стене,

раскачивался в чреве и вовне,

раскачивался, вечером бледнел,

при этом оглушительно звенел.

Ты, маятник, душа твоя чиста,

ты маятник от яслей до креста,

как маятник, как маятник другой,

как маятник рука твоя с деньгой,

ты маятник, отсчитывая пядь

от Лазаря к смоковнице и вспять,

как маятник от злости и любви,

ты движешься как маятник в крови.

Ты маятник, страданья нипочем,

ты маятник во мраке ни при чем,

ты маятник и маятнику брат,

твоя душа прекрасный циферблат,

как маятник, чтоб ты не забывал,

лицо твое, как маятник, овал.

Как маятник, то умник, то дурак,

ты маятник от света и во мрак

за окнами, как маятник, рябя, -

зачатие, как маятник, тебя.

Ты маятник, как маятник я сам,

ты маятник по дням и по часам,

как маятник, прости меня, Господь,

как маятник душа твоя и плоть,

ты маятник по каждой голове,

ты маятник — от девочки в траве,

ты маятник внизу и наверху,

ты маятник страданью и греху,

ты маятник от уличных теней

до апокалиптических коней.

Я маятник. Не трогайте меня.

Я маятник для завтрашнего дня.

За будущие страсти не дрожу,

я сам себя о них предупрежу.

Самих себя увидеть в нищете,

самих себя увидеть на щите,

заметить в завсегдатаях больниц

божественная участь единиц.

Признание, награда и венец,

способность предугадывать конец,

достоинство, дарующее власть,

способность, возвышающая страсть,

способность возвышаться невпопад,

как маятник — прекрасный телепат.

Способные висеть на волоске,

способные к обману и тоске,

способные к сношению везде,

способные к опале и звезде,

способные к смешению в крови,

способные к заразе и любви,

напрасно вы не выключили свет,

напрасно вы оставили свой след,

знакомцы ваших тайн не берегут,

за вами ваши чувства побегут.

Что будет поразительней для глаз,

чем чувства, настигающие нас

с намереньем до горла нам достать?

Советую вам маятником стать.

Да не будет дано

умереть мне вдали от тебя,

в голубиных горах,

кривоногому мальчику вторя.

Да не будет дано

и тебе, облака торопя,

в темноте увидать

мои слезы и жалкое горе.

Пусть меня отпоет

хор воды и небес, и гранит

пусть обнимет меня,

пусть поглотит,

мой шаг вспоминая,

пусть меня отпоет,

пусть меня, беглеца, осенит

белой ночью твоя

неподвижная слава земная.

Все умолкнет вокруг.

Только черный буксир закричит

посредине реки,

исступленно борясь с темнотою,

и летящая ночь

эту бедную жизнь обручит

с красотою твоей

и с посмертной моей правотою.

Ни тоски, ни любви, ни печали,

ни тревоги, ни боли в груди,

будто целая жизнь за плечами

и всего полчаса впереди.

Оглянись — и увидишь наверно:

в переулке такси тарахтят,

за церковной оградой деревья

над ребенком больным шелестят,

из какой-то неведомой дали

засвистит молодой постовой,

и бессмысленный грохот рояля

поплывет над твоей головой.

Не поймешь, но почувствуешь сразу:

хорошо бы пяти куполам

и пустому теперь диабазу

завещать свою жизнь пополам.

"Там он лежит, на склоне.

Ветер повсюду снует.

В каждой дубовой кроне

сотня ворон поет."

"Где он лежит, не слышу.

Листва шуршит на ветру.

Что ты сказал про крышу,

слов я не разберу."

"В кронах, сказал я, в кронах

темные птицы кричат.

Слетают с небесных тронов

сотни его внучат."

"Но разве он был вороной:

ветер смеется во тьму.

Что ты сказал о коронах,

слов твоих не пойму."

"Прятал свои усилья

он в темноте ночной.

Все, что он сделал: крылья

птице черной одной."

"Ветер мешает мне, ветер.

Уйми его, Боже, уйми.

Что же он делал на свете,

если он был с людьми."

"Листьев задумчивый лепет,

а он лежит не дыша.

Видишь облако в небе,

это его душа."

"Теперь я тебя понимаю:

ушел, улетел он в ночь.

Теперь он лежит, обнимая

корни дубовых рощ."

"Крышу я делаю, крышу

из густой дубовой листвы.

Лежит он озера тише,

ниже всякой травы.

Его я венчаю мглою.

Корона ему под стать."

«Как ему там под землею.»

"Так, что уже не встать.

Там он лежит с короной,

там я его забыл."

«Неужто он был вороной.»

«Птицей, птицей он был.»

Я ждал автобус в городе Иркутске,

пил воду, замурованную в кране,

глотал позеленевшие закуски

в ночи в аэродромном ресторане.

Я пробуждался от авиагрома

и танцевал под гул радиовальса,

потом катил я по аэродрому

и от земли печально отрывался.

И вот летел над облаком атласным,

себя, как прежде, чувствуя бездомным,

твердил, вися над бездною прекрасной:

все дело в одиночестве бездонном.

Не следует настаивать на жизни

страдальческой из горького упрямства.

Чужбина так же сродственна отчизне,

как тупику соседствует пространство.

Под вечер он видит, застывши в дверях:

два всадника скачут в окрестных полях,

как будто по кругу, сквозь рощу и гать,

и долго не могут друг друга догнать.

То бросив поводья, поникнув, устав,

то снова в седле возбужденно привстав,

и быстро по светлому склону холма,

то в рощу опять, где сгущается тьма.

Два всадника скачут в вечерней грязи,

не только от дома, от сердца вблизи,

друг друга они окликают, зовут,

небесные рати за рощу плывут.

И так никогда им на свете вдвоем

сквозь рощу и гать, сквозь пустой водоем,

не ехать ввиду станционных постов,

как будто меж ними не сотня кустов!

Вечерние призраки! — где их следы,

не видеть двойного им всплеска воды,

их вновь возвращает к себе тишина,

он знает из окриков их имена.

По сельской дороге в холодной пыли,

под черными соснами, в комьях земли,

два всадника скачут над бледной рекой,

два всадника скачут: тоска и покой.

Пустая дорога под соснами спит,

смолкает за стеклами топот копыт,

я знаю обоих, я знаю давно:

так сердце звучит, как им мчаться дано.

Так сердце стучит: за ударом удар,

с полей наплывает холодный угар,

и волны сверкают в прибрежных кустах,

и громко играет любимый состав.

Растаял их топот, а сердце стучит!

Нисходит на шепот, но все ж не молчит,

и, значит, они продолжают скакать!

Способны умолкнуть, не могут — смолкать.

Два всадника мчатся в полночную мглу,

один за другим, пригибаясь к седлу,

по рощам и рекам, по черным лесам,

туда, где удастся им взмыть к небесам.

Июльскою ночью в поселке темно.

Летит мошкара в золотое окно.

Горячий приемник звенит на полу,

и смелый Гиллеспи подходит к столу.

От черной печали до твердой судьбы,

от шума в начале до ясной трубы,

от лирики друга до счастья врага

на свете прекрасном всего два шага.

Я жизни своей не люблю, не боюсь,

я с веком своим ни за что не борюсь.