Осень. Оголенность тополей

раздвигает коридор аллей

в нашем не-именьи. Ставни бьются

друг о друга. Туч невпроворот,

солнце забуксует. У ворот

лужа, как расколотое блюдце.

Спинка стула, платьица без плеч.

Ни тебя в них больше не облечь,

ни сестер, раздавшихся за лето.

Пальцы со следами до-ре-ми.

В бельэтаже хлопают дверьми,

будто бы палят из пистолета.

И моя над бронзовым узлом

пятерня, как посуху — веслом.

«Запираем» — кличут — «Запираем!»

Не рыдай, что будущего нет.

Это — тоже в перечне примет

места, именуемого Раем.

Запрягай же, жизнь моя сестра,

в бричку яблонь серую. Пора!

По проселкам, перелескам, гатям,

за семь верст некрашеных и вод,

к станции, туда, где небосвод

заколочен досками, покатим.

Ну, пошел же! Шляпу придержи

да под хвост не опускай вожжи.

Эх, целуйся, сталкивайся лбами!

То не в церковь белую к венцу -

прямо к света нашего концу,

точно в рощу вместе за грибами.

Октябрь. Море поутру

лежит щекой на волнорезе.

Стручки акаций на ветру,

как дождь на кровельном железе,

чечетку выбивают. Луч

светила, вставшего из моря,

скорей пронзителен, чем жгуч;

его пронзительности вторя,

на весла севшие гребцы

глядят на снежные зубцы.

Покуда храбрая рука

Зюйд-Веста, о незримых пальцах,

расчесывает облака,

в агавах взрывчатых и пальмах

производя переполох,

свершивший туалет без мыла

пророк, застигнутый врасплох

при сотворении кумира,

свой первый кофе пьет уже

на набережной в неглиже.

Потом он прыгает, крестясь,

в прибой, но в схватке рукопашной

он терпит крах. Обзаведясь

в киоске прессою вчерашней,

он размещается в одном

из алюминиевых кресел;

гниют баркасы кверху дном,

дымит на горизонте крейсер,

и сохнут водоросли на

затылке плоском валуна.

Затем он покидает брег.

Он лезет в гору без усилий.

Он возвращается в ковчег

из олеандр и бугенвилей,

настолько сросшийся с горой,

что днище течь дает как будто,

когда сквозь заросли порой

внизу проглядывает бухта;

и стол стоит в ковчеге том,

давно покинутом скотом.

Перо. Чернильница. Жара.

И льнет линолеум к подошвам...

И речь бежит из-под пера

не о грядущем, но о прошлом;

затем что автор этих строк,

чьей проницательности беркут

мог позавидовать, пророк,

который нынче опровергнут,

утратив жажду прорицать,

на лире пробует бряцать.

Приехать к морю в несезон,

помимо матерьяльных выгод,

имеет тот еще резон,

что это — временный, но выход

за скобки года, из ворот

тюрьмы. Посмеиваясь криво,

пусть Время взяток не берет -

Пространство, друг, сребролюбиво!

Орел двугривенника прав,

четыре времени поправ!

Здесь виноградники с холма

бегут темно-зеленым туком.

Хозяйки белые дома

здесь топят розоватым буком.

Петух вечерний голосит.

Крутя замедленное сальто,

луна разбиться не грозит

о гладь щербатую асфальта:

ее и тьму других светил

залив бы с легкостью вместил.

Когда так много позади

всего, в особенности — горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря.

Оно обширнее. Оно

и глубже. Это превосходство -

не слишком радостное. Но

уж если чувствовать сиротство,

то лучше в тех местах, чей вид

волнует, нежели язвит.

Потому что искусство поэзии требует слов,

я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов

второсортной державы, связавшейся с этой, -

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,

при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -

это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизны

новогодней, напитки, секундные стрелки.

Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;

пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -

деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой

чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,

вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.

Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.

Даже стулья плетеные держатся здесь

на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их

немота вынуждает нас как бы к созданью своих

этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,

свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.

Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -

тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

чересчур далека. То ли некая добрая фея

надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.

Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу -

да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,

то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.

Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,

паровоз с кораблем — все равно не сгоришь от стыда:

как и челн на воде, не оставит на рельсах следа

колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?

Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,

обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,

как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;

но не спит. Ибо брезговать кумполом сны

продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те

времена, неспособные в общей своей слепоте

отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.

Не по древу умом растекаться пристало пока,

но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

да зеленого лавра.

Великий человек смотрел в окно,

а для нее весь мир кончался краем

его широкой, греческой туники,

обильем складок походившей на

остановившееся море.

Он же

смотрел в окно, и взгляд его сейчас

был так далек от этих мест, что губы

застыли, точно раковина, где

таится гул, и горизонт в бокале

был неподвижен.

А ее любовь

была лишь рыбой — может и способной

пуститься в море вслед за кораблем

и, рассекая волны гибким телом,

возможно, обогнать его... но он -

он мысленно уже ступил на сушу.

И море обернулось морем слез.

Но, как известно, именно в минуту

отчаянья и начинает дуть

попутный ветер. И великий муж

покинул Карфаген.

Она стояла

перед костром, который разожгли

под городской стеной ее солдаты,

и видела, как в мареве костра,

дрожавшем между пламенем и дымом,

беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

Из слез, дистиллированных зрачком,

гортань мне омывающих, наружу

не пущенных и там, под мозжечком,

образовавших ледяную лужу,

из ночи, перепачканной трубой,

превосходящей мужеский капризнак,

из крови, столь испорченной тобой,

— и тем верней — я создаю твой призрак,

и мне, как псу, не оторвать глаза

от перекрестка, где многоголосо

остервенело лают тормоза,

когда в толпу сбиваются колеса

троллейбусов, когда на красный свет

бежит твой призрак, страх перед которым

присущ скорее глохнущим моторам,

чем шоферам. И если это бред,

ночной мой бред, тогда — сожми виски.

Но тяжкий бред ночной непрерываем

будильником, грохочущим трамваем,

огромный город рвущим на куски,

как белый лист, где сказано «прощай».

Но уничтожив адрес на конверте,

ты входишь в дом, чьи комнаты лишай

забвения стрижет, и мысль о смерти

приюта ищет в меркнущем уме

на ощупь, как случайный обитатель

чужой квартиры пальцами во тьме

по стенам шарит в страхе выключатель.