Теперь так мало греков в Ленинграде,

что мы сломали Греческую церковь,

дабы построить на свободном месте

концертный зал. В такой архитектуре

есть что-то безнадежное. А впрочем,

концертный зал на тыщу с лишним мест

не так уж безнадежен: это — храм,

и храм искусства. Кто же виноват,

что мастерство вокальное дает

сбор больший, чем знамена веры?

Жаль только, что теперь издалека

мы будем видеть не нормальный купол,

а безобразно плоскую черту.

Но что до безобразия пропорций,

то человек зависит не от них,

а чаще от пропорций безобразья.

Прекрасно помню, как ее ломали.

Была весна, и я как раз тогда

ходил в одно татарское семейство,

неподалеку жившее. Смотрел

в окно и видел Греческую церковь.

Все началось с татарских разговоров;

а после в разговор вмешались звуки,

сливавшиеся с речью поначалу,

но вскоре — заглушившие ее.

В церковный садик въехал экскаватор

с подвешенной к стреле чугунной гирей.

И стены стали тихо поддаваться.

Смешно не поддаваться, если ты

стена, а пред тобою — разрушитель.

К тому же экскаватор мог считать

ее предметом неодушевленным

и, до известной степени, подобным

себе. А в неодушевленном мире

не принято давать друг другу сдачи.

Потом — туда согнали самосвалы,

бульдозеры... И как-то в поздний час

сидел я на развалинах абсиды.

В провалах алтаря зияла ночь.

И я — сквозь эти дыры в алтаре -

смотрел на убегавшие трамваи,

на вереницу тусклых фонарей.

И то, чего вообще не встретишь в церкви,

теперь я видел через призму церкви.

Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее — после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много.

Вот так, по старой памяти, собаки

на прежнем месте задирают лапу.

Ограда снесена давным-давно,

но им, должно быть, грезится ограда.

Их грезы перечеркивают явь.

А может быть, земля хранит тот запах:

асфальту не осилить запах псины.

И что им этот безобразный дом!

Для них тут садик, говорят вам — садик.

А то, что очевидно для людей,

собакам совершенно безразлично.

Вот это и зовут: «собачья верность».

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Так мало нынче в Ленинграде греков,

да и вообще — вне Греции — их мало.

По крайней мере, мало для того,

чтоб сохранить сооруженья веры.

А верить в то, что мы сооружаем,

от них никто не требует. Одно,

должно быть, дело нацию крестить,

а крест нести — уже совсем другое.

У них одна обязанность была.

Они ее исполнить не сумели.

Непаханое поле заросло.

"Ты, сеятель, храни свою соху,

а мы решим, когда нам колоситься".

Они свою соху не сохранили.

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

В стропилах воздух ухает, как сыч.

Скрипит ольха у дальнего колодца.

Бегущий лес пытается настичь

бегущие поля. И удается

порой березам вырваться вперед

и вклиниться в позиции озимых

шеренгой или попросту вразброд,

особенно на склоне и в низинах.

Но озими, величия полны,

спасаясь от лесного гарнизона,

готовы превратиться в валуны,

как нимфы из побасенок Назона.

Эгей, эгей! Холмистый край, ответь,

к кому здесь лучше присоединиться?

К погоне, за которую медведь?

К бегущим, за которых медуница?

Отнюдь не вдохновение, а грусть

меня склоняет к описанью вазы.

В окне шумят раскидистые вязы.

Но можно только увеличить груз

уже вполне достаточный, скребя

пером перед цветущею колодой.

Петь нечто, сотворенное природой,

в конце концов, описывать себя.

Но гордый мир одушевленных тел

скорей в себе, чем где-то за горами,

имеет свой естественный предел,

который не расширишь зеркалами.

Другое дело — глиняный горшок.

Пусть то, что он — недвижимость, неточно.

Но движимость тут выражена в том, что

он из природы делает прыжок

в бездушие. Он радует наш глаз

бездушием, которое при этом

и позволяет быть ему предметом,

я думаю, в отличие от нас.

И все эти повозки с лошадьми,

тем паче — нарисованные лица

дают, как все, что создано людьми,

им от себя возможность отделиться.

Античный зал разжевывает тьму.

В окне торчит мускулатура Штробля.

И своды, как огромная оглобля,

елозят по затылку моему.

Все эти яйцевидные шары,

мне чуждые, как Сириус, Канопус,

в конце концов напоминают глобус

иль более далекие миры.

И я верчусь, как муха у виска,

над этими пустыми кратерами,

отталкивая русскими баграми

метафору, которая близка.

Но что ж я, впрочем? Эта параллель

с лишенным возвращенья астронавтом

дороже всех. Не склонный к полуправдам,

могу сказать: за тридевять земель

от жизни захороненный во мгле,

предмет уже я неодушевленный.

Нет скорби о потерянной земле,

нет страха перед смертью во Вселенной...

Чердачное окно отворено.

Я выглянул в чердачное окно.

Мне подоконник врезался в живот.

Под облаками кувыркался голубь.

Над облаками синий небосвод

не потолок напоминал, а прорубь.

Светило солнце. Пахло резедой.

Наш флюгер верещал, как козодой.

Дом тень свою отбрасывал. Забор

не тень свою отбрасывал, а зебру,

что несколько уродовало двор.

Поодаль гумна оседали в землю.

Сосед-петух над клушей мельтешил.

А наш петух тоску свою глушил,

такое видя, в сильных кукареках.

Я сухо этой драмой пренебрег,

включил приемник «Родина» и лег.

И этот Вавилон на батарейках

донес, что в космос взвился человек.

А я лежал, не поднимая век,

и размышлял о мире многоликом.

Я рассуждал: зевай иль примечай,

но все равно о малом и великом

мы, если узнаем, то невзначай.

На склоне лет я на ограду влез

Я удовлетворял свой интерес

к одной затворнице и зная

что между нами проходная

я подтянулся на руках

ныряла в облаках

Луна и ввысь

из радио неслись

обрывки вальса

и я Луной залюбовался

я примостился между копий

открылся вид балтийских топей

к девице в общежитие я лез

а увидал владычицу небес

Я,

о моя

милая, вспять

смотрю и опять

те вспоминаю края,

где не слыхать филомел,

края, где небесный мел

больше земной доски.

Я учился там жить,

доходил от тоски

и раскрашивал дверь,

бегал к пруду,

ждал то, чего

теперь

не жду.

Цинтия смотрит назад, назад

и видит: входит Проперций в сад,

в руках у него цветы.

Проперций смотрит вперед.

Цинтия, где же ты?

А Цинтия в рот

воды набрала.

Полет орла

Цинтия в тучах зрит.

Не слышит, что говорит

ее возлюбленный друг.

Клубится роз аромат

вокруг Проперция, и вокруг

деревья, деревья шумят, шумят.

Увы,

из Москвы

снова я должен

уехать. Я дожил:

остался без денег

и ни один бездельник

не выдаст мне, как ни проси,

на такси.

Сумев отгородиться от людей,

я от себя хочу отгородиться.

Не изгородь из тесаных жердей,

а зеркало тут больше пригодится.

Я озираю хмурые черты,

щетину, бугорки на подбородке...

Трельяж для разводящейся четы,

пожалуй, лучший вид перегородки.

В него влезают сумерки в окне,

край пахоты с огромными скворцами

и озеро — как брешь в стене,

увенчанной еловыми зубцами.

Того гляди, что из озерных дыр

да и вообще — через любую лужу

сюда полезет посторонний мир.

Иль этот уползет наружу.

Сумерки. Снег. Тишина. Весьма

тихо. Аполлон вернулся на Демос.

Сумерки, снег, наконец, сама

тишина — избавит меня, надеюсь,

от необходимости — прости за дерзость -

объяснять самый факт письма.

Праздники кончились — я не дам

соврать своим рифмам. Остатки влаги

замерзают. Небо белей бумаги

розовеет на западе, словно там

складывают смятые флаги,

разбирают лозунги по складам.

Эти строчки, в твои персты

попав (когда все в них уразумеешь

ты), побелеют, поскольку ты

на слово и на глаз не веришь.

И ты настолько порозовеешь,

насколько побелеют листы.

В общем, в словах моих новизны

хватит, чтоб не скучать сороке.

Пестроту июля, зелень весны

осень превращает в черные строки,

и зима читает ее упреки

и зачитывает до белизны.

Вот и метель, как в лесу игла,

гудит. От Бога и до порога

бело. Ни запятой, ни слога.

И это значит: ты все прочла.

Стряхивать хлопья опасно, строго

говоря, с твоего чела.

Нету — письма. Только крик сорок,

не понимающих дела почты.

Но белизна вообще залог

того, что под ней хоронится то, что

превратится впоследствии в почки, в точки,

в буйство зелени, в буквы строк.

Пусть не бессмертие — перегной

вберет меня. Разница только в поле

сих существительных. В нем тем боле

нет преимущества передо мной.

Радуюсь, встретив сороку в поле,

как завидевший берег Ной.

Так утешает язык певца,

превосходя самое природу,

свои окончания без конца

по падежу, по числу, по роду

меняя, Бог знает кому в угоду,

глядя в воду глазами пловца.

Вполголоса — конечно, не во весь -

прощаюсь навсегда с твоим порогом.

Не шелохнется град, не встрепенется весь

от голоса приглушенного.

С Богом!

По лестнице, на улицу, во тьму...

Перед тобой — окраины в дыму,

простор болот, вечерняя прохлада.

Я не преграда взору твоему,

словам твоим печальным — не преграда.

И что оно — отсюда не видать.

Пучки травы... и лиственниц убранство...

Тебе не в радость, мне не в благодать

безлюдное, доступное пространство.

День кончился, как если бы она

была жива и, сидя у окна,

глядела на садящееся в сосны

светило угасающего дня

и нe хотела зажигать огня,

а вспышки яркие морозной оспы

в стекле превосходили Млечный Путь,

и чай был выпит, и пора уснуть...

День кончился, как делали все дни

ее большой и невыносимой жизни,

и солнце село, и в стекле зажглись не

соцветья звезд, но измороси; ни

одна свеча не вспыхнула, и чай

был выпит, и, задремывая в кресле,

ты пробуждался, вздрагивая, если

вдруг половица скрипнет невзначай.

Но то был скрип, не вызванный ничьим

присутствием; приходом ли ночным,

уходом ли. То был обычный скрип

рассохшегося дерева, чей возраст

дает возможность самому

поскрипывать, твердя, что ни к чему

ни те, кто вызвать этот звук могли б,

ни тот, кто мог расслышать этот возглас.

День кончился. И с точки зренья дня

все было вправду кончено. А если

что оставалось — оставалось для

другого дня, как если бы мы влезли,

презрев чистописанье, на поля,

дающие нам право на длинноту,

таща свой чай, закаты, вензеля

оконной рамы, шорохи, дремоту.

Она так долго прожила, что дни

теперь при всем своем разнообразье

способны, вероятно, только разве

то повторять, что делали они

при ней.

Сначала в бездну свалился стул,

потом — упала кровать,

потом — мой стол. Я его столкнул

сам. Не хочу скрывать.

Потом — учебник «Родная речь»,

фото, где вся семья.

Потом четыре стены и печь.

Остались пальто и я.

Прощай, дорогая. Сними кольцо,

выпиши вестник мод.

И можешь плюнуть тому в лицо,

кто место мое займет.