Ветер оставил лес

и взлетел до небес,

оттолкнув облака

в белизну потолка.

И, как смерть холодна,

роща стоит одна,

без стремленья вослед,

без особых примет.

Снова пришла лиса с подведенной бровью,

снова пришел охотник с ружьем и дробью,

с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.

Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,

но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильный

в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;

дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой

судорог, обернется песней на слух угрюмой,

но оглашающей рощи, покуда рощи

не вернут себе прежней рваной зеленой мощи.

Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам

не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!

Спать, рождественский гусь,

отвернувшись к стене,

с темнотой на спине,

разжигая, как искорки бус,

свой хрусталик во сне.

Ни волхвов, ни осла,

ни звезды, ни пурги,

что младенца от смерти спасла,

расходясь, как круги

от удара весла.

Расходясь будто нимб

в шумной чаще лесной

к белым платьицам нимф,

и зимой, и весной

разрезать белизной

ленты вздувшихся лимф

за больничной стеной.

Спи, рождественский гусь.

Засыпай поскорей.

Сновидений не трусь

между двух батарей,

между яблок и слив

два крыла расстелив,

головой в сельдерей.

Это песня сверчка

в красном плинтусе тут,

словно пенье большого смычка,

ибо звуки растут,

как сверканье зрачка

сквозь большой институт.

"Спать, рождественский гусь,

потому что боюсь

клюва — возле стены

в облаках простыни,

рядом с плинтусом тут,

где рулады растут,

где я громко пою

эту песню мою".

Нимб пускает круги

наподобье пурги,

друг за другом вослед

за две тысячи лет,

достигая ума,

как двойная зима:

вроде зимних долин

край, где царь — инсулин.

Здесь, в палате шестой,

встав на страшный постой

в белом царстве спрятанных лиц,

ночь белеет ключом

пополам с главврачом

ужас тел от больниц,

облаков — от глазниц,

насекомых — от птиц.

Скрип телег тем сильней,

чем больше вокруг теней,

сильней, чем дальше они

от колючей стерни.

Из колеи в колею

дерут они глотку свою

тем громче, чем дальше луг,

чем гуще листва вокруг.

Вершина голой ольхи

и желтых берез верхи

видят, уняв озноб,

как смотрит связанный сноп

в чистый небесный свод.

Опять коряга, и вот

деревья слышат не птиц,

а скрип деревянных спиц

и громкую брань возниц.

Песни счастливой зимы

на память себе возьми,

чтоб вспоминать на ходу

звуков их глухоту;

местность, куда, как мышь,

быстрый свой бег стремишь,

как бы там не звалась,

в рифмах их улеглась.

Так что, вытянув рот,

так ты смотришь вперед,

как глядит в потолок,

глаз пыля, ангелок.

А снаружи — в провал -

снег, белей покрывал

тех, что нас занесли,

но зимы не спасли.

Значит, это весна.

То-то крови тесна

вена: только что взрежь,

море ринется в брешь.

Так что — виден насквозь

вход в бессмертие врозь,

вызывающий грусть,

но вдвойне: наизусть.

Песни счастливой зимы

на память себе возьми.

То, что спрятано в них,

не отыщешь в иных.

Здесь, от снега чисты,

воздух секут кусты,

где дрожит средь ветвей

радость жизни твоей.

Ночь встает на колени перед лесной стеною.

Ищет ключи слепые в связке своей несметной.

Птицы твои родные громко кричат надо мною.

Карр! Чивичи-ли, карр! — словно напев посмертный.

Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый.

Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая.

Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал,

рушится вниз, меня здесь одного скрывая.

Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе,

вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага.

Бог глядит из небес, словно изба на отшибе:

будто к нему пройти можно по дну оврага.

Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега,

горло вытянув вверх — вран, но белес, как аист, -

белым паром дыша, руку подняв для смеха,

имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь.

Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.

Все сливается в снег и в белизну святую.

Словно ангел — крылом — ты и безумье — слито,

будто в пальцах своих легкий снежок пестую.

Нет! Все тает — тебя здесь не бывало вовсе.

Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно.

Просто здесь образ твой входит к безумью в гости.

И отбегает вспять — память всегда бесплотна.

Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?

Боже, зачем молчишь? Грешен — молить не смею.

Боже, снегом зачем след ее застилаешь.

Где она — здесь, в лесу? Иль за спиной моею?

Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно.

Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега.

Путь, проделанный ею — он за спиной, как бездна:

взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега.

Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло?

Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали?

Где этот дом земной — погреб, овраг, могила?

Иль это я молчу? Птицы мой крик украли?

Нет, неправда — летит с зимних небес убранство.

Больше, чем смертный путь — путь между ней и мною.

Милых птиц растолкав, так взвился над страною,

что меж сердцем моим и криком моим — пространство.

Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины

жизни — в зимнюю ночь, дантову шагу вторя.

Только я плоть ищу. А в остальном — едины.

Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе.

Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится,

корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост.

Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься,

но никого там нет — и никого не вывесть!

Ибо она — жива! Но ни свистком, ни эхом

не отзовется мне в этом упорстве твердом,

что припадает сном к милым безгрешным векам,

и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым.

Только двуглавый лес — под неподвижным взглядом

осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув,

землю нашей любви перемежая с Адом,

кружится в пустоте, будто паук, повиснув.

Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая,

слыша то тут, то там разве что крик вороны,

будто вижу, как ты — словно от сна немая -

жаждешь сном отделить корни сии от кроны.

Сон! Не молчанье — сон! Страшной подобный стали,

смерти моей под стать — к черной подснежной славе -

режет лес по оси, чтоб из мертвых восстали

грезы ее любви — выше, сильней, чем в яви!

Боже зимних небес, Отче звезды над полем,

Отче лесных дорог, снежных холмов владыка,

Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем

выше моей любви, выше стенанья, крика.

Дай ее разбудить! Нет, уж не речью страстной!

Нет, не правдой святой, с правдою чувств совместной!

Дай ее разбудить песней такой же ясной,

как небеса твои, — ясной, как свод небесный!

Отче зимних равнин, мне — за подвиг мой грешный -

сумрачный голос мой сделавший глуше, Боже,

Отче, дай мне поднять очи от тьмы кромешной!

Боже, услышь меня, давший мне душу Боже!

Дай ее разбудить, светом прильнуть к завесам

всех семи покрывал, светом сквозь них пробиться!

Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом,

песню свою пропеть и в темноту спуститься.

В разных земных устах дай же звучать ей долго.

То как любовный плач, то как напев житейский.

Дай мне от духа, Бог, чтобы она не смолкла

прежде, чем в слух любви хлынет поток летейский.

Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни,

пусть не моей — чужой. Дай вослед посмотреть им.

Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне,

лжи и любви воздав общим числом — бессмертьем!

Этой силы прошу в небе твоем пресветлом.

Небу нету конца. Но и любви конца нет.

Пусть все то, что тогда было таким несметным:

ложь ее и любовь — пусть все бессмертным станет!

Ибо ее душа — только мой крик утихнет -

тело оставит вмиг — песня звучит все глуше.

Пусть же за смертью плоть душу свою настигнет:

я обессмерчу плоть — ты обессмертил душу!

Пусть же, жизнь обогнав, с нежностью песня тронет

смертный ее порог — с лаской, но столь же мнимо,

и как ласточка лист, сорванный лист обгонит

и помчится во тьму, ветром ночным гонима.

Нет, листва, не проси даже у птиц предательств!

Песня, как ни звонка, глуше, чем крик от горя.

Пусть она, как река, этот «листок» подхватит

и понесет с собой, дальше от смерти, в море.

Что ж мы смертью зовем. То, чему нет возврата!

Это бессилье душ — нужен ли лучший признак!

Целой жизни во тьму бегство, уход, утрата...

Нет, еще нет могил! Но уж бушует призрак!

Что уж дальше! Смерть! Лучшим смертям на зависть!

Всем сиротствам урок: горе одно, без отчеств.

Больше смерти: в руке вместо запястья — запись.

Памятник нам двоим, жизни ушедшей — почесть!

Отче, прости сей стон. Это все рана. Боль же

не заглушить ничем. Дух не властен над нею.

Боже, чем больше мир, тем и страданье больше,

дольше — изгнанье, вдох — глубже! о нет — больнее!

Жизнь, словно крик ворон, бьющий крылом окрестность,

поиск скрывшихся мест в милых сердцах с успехом.

Жизнь — возвращенье слов, для повторенья местность

и на горчайший зов — все же ответ: хоть эхом.

Где же искать твои слезы, уста, объятья?

В дом безвестный внесла? В черной земле зарыла?

Как велик этот край? Или не больше платья?

Платьица твоего? Может быть, им прикрыла?

Где они все? Где я? — Здесь я, в снегу, как стебель

горло кверху тяну. Слезы глаза мне застят.

Где они все? В земле? В море? В огне? Не в небе ль?

Корнем в сумрак стучу. Здесь я, в снегу, как заступ.

Боже зимних небес, Отче звезды горящей,

словно ее костер в черном ночном просторе!

В сердце бедном моем, словно рассвет на чащу,

горе кричит на страсть, ужас кричит на горе.

Не оставляй меня! Ибо земля — все шире...

Правды своей не прячь! Кто я? — пришел — исчезну.

Не оставляй меня! Странник я в этом мире.

Дай мне в могилу пасть, а не сорваться в бездну.

Боже! Что она жжет в этом костре? Не знаю.

Прежде, чем я дойду, может звезда остынуть.

Будто твоя любовь, как и любовь земная,

может уйти во тьму, может меня покинуть.

Отче! Правды не прячь! Сим потрясен разрывом,

разум готов нырнуть в пение правды нервной:

Божья любовь с земной — как океан с приливом:

бегство во тьму второй — знак отступленья первой!

Кончено. Смерть! Отлив! Вспять уползает лента!

Пена в сером песке сохнет — быстрей чем жалость!

Что же я? Брег пустой? Черный край континента?

Боже, нет! Материк! Дном под ним продолжаюсь!

Только трудно дышать. Зыблется свет неверный.

Вместо неба и птиц — море и рыб беззубье.

Давит сверху вода — словно ответ безмерный -

и убыстряет бег сердца к ядру: в безумье.

Боже зимних небес. Отче звезды над полем.

Казни я не страшусь, как ни страшна разверстость

сей безграничной тьмы; тяжести дна над морем:

ибо я сам — любовь. Ибо я сам — поверхность!

Не оставляй меня! Ты меня не оставишь!

Ибо моя душа — вся эта местность божья.

Отче! Каждая страсть, коей меня пытаешь,

душу мою, меня — вдаль разгоняет больше.

Отче зимних небес, давший безмерность муки

вдруг прибавить к любви; к шири ее несметной,

дай мне припасть к земле, дай мне раскинуть руки,

чтобы пальцы мои свесились в сумрак смертный.

Пусть это будет крест: горе сильней, чем доблесть!

Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить.

Дай мне пропеть о той, чей уходящий образ

дал мне здесь, на земле, ближе Тебя увидеть!

Не оставляй ее! Сбей с ее крыльев наледь!

Боже, продли ей жизнь, если не сроком — местом.

Ибо она как та птица, что гнезд не знает,

но высоко летит к ясным холмам небесным.

Дай же мне сил вселить смятый клочок бумажный

в души, чьих тел еще в мире нигде не встретить.

Ибо, если следить этот полет бесстрашный,

можно внезапно твой, дальний твой край заметить!

Выше, выше... простясь... с небом в ночных удушьях...

выше, выше... прощай... пламя, сжегшее правду...

Пусть же песня совьет... гнезда в сердцах грядущих...

выше, выше... не взмыть... в этот край астронавту...

Дай же людским устам... свистом... из неба вызвать...

это сиянье глаз... голос... Любовь, как чаша...

с вечно живой водой... ждет ли она: что брызнуть...

долго ли ждать... ответь... Ждать... до смертного часа...

Карр! чивичи-ли-карр! Карр, чивичи-ли... струи

снега ли... карр, чиви... Карр, чивичи-ли... ветер...

Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичи-ли... фьюи...

Карр, чивичи-ли, карр. Каррр... Чечевицу видел?

Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичири, чири...

Спать пора, спать пора... Карр, чивичи-ри, фьере!

Карр, чивичи-ри, каррр... фьюри, фьюри, фьюири.

Карр, чивичи-ри, карр! Карр, чивиче... чивере.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.

Звезда светила ярко с небосвода.

Холодный ветер снег в сугроб сгребал.

Шуршал песок. Костер трещал у входа.

Дым шел свечой. Огонь вился крючком.

И тени становились то короче,

то вдруг длинней. Никто не знал кругом,

что жизни счет начнется с этой ночи.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.

Крутые своды ясли окружали.

Кружился снег. Клубился белый пар.

Лежал младенец, и дары лежали.

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.

Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.

За твоею спиной умолкает в кустах беготня.

Мне пора уходить. Ты останешься после меня.

До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.

Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.

Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.

Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать.

Все равно я сюда никогда не приду умирать,

Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись.

Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись.

Человек — это шар, а душа — это нить, говоришь.

В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш.

Отпустить — говоришь — вознестись над зеленой листвой.

Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,

изобилье минут вдалеке на больничных часах.

Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.

Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.

Посвящаю свободе одиночество возле стены.

Завещаю стене стук шагов посреди тишины.

Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:

завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.

Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.

Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,

не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.

Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.

Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.

Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.

Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать.

Так окрикни меня. Так легко малыша напугать.

Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу:

Эй, малыш! — и тотчас по пространствам пустым полечу.

Ты права: нужно что-то иметь за спиной.

Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной

не безгласный агент с голубиным плащом на плече,

не душа и не плоть — только тень на твоем кирпиче.

Изолятор тоски — или просто движенье вперед.

Надзиратель любви — или просто мой русский народ.

Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить.

Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить.

За тобою тюрьма. А за мною — лишь тень на тебе.

Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе.

Хорошо, что кончается ночь. Приближается день.

Сохрани мою тень.

Нет, Филомела, прости:

я не успел навести

справки в кассах аллей -

в лучшей части полей

песнь твоя не слышна.

Шепчет ветру копна,

что Филомела за вход

в рощу много берет.

Сжимающий пайку изгнанья

в обнимку с гремучим замком,

прибыв на места умиранья,

опять шевелю языком.

Сияние русского ямба

упорней — и жарче огня,

как самая лучшая лампа,

в ночи освещает меня.

Перо поднимаю насилу,

и сердце пугливо стучит.

Но тень за спиной на Россию,

как птица на рощу, кричит,

да гордое эхо рассеян

засело по грудь в белизну.

Лишь ненависть с Юга на Север

спешит, обгоняя весну.

Сжигаемый кашлем надсадным,

все ниже склоняясь в ночи,

почти обжигаюсь. Тем самым

от смерти подобье свечи

собой закрываю упрямо,

как самой последней стеной.

И это великое пламя

колеблется вместе со мной.

В накидке лисьей — сама

хитрей, чем лиса с холма

лесного, что вдалеке

склон полощет в реке,

сбежав из рощи, где бог

охотясь вонзает в бок

вепрю жало стрелы,

где бушуют стволы,

покинув знакомый мыс,

пришла под яблоню из

пятнадцати яблок — к ним

с мальчуганом своим.

Головку набок склоня,

как бы мимо меня,

ребенок, сжимая плод,

тоже смотрит вперед.

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшанник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая — белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телеграфом учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь над околицей белесой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она — на острие,

а он — на изолятор загляделся.

Одно обоим чудится во мгле,

хоть (позабыв про сажу и про копоть)

она — все об уколе, об игле...

А он — об «изоляции», должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

какое-то подобие аврала:

ведь если изолирует фарфор,

зачем его ворона оседлала?)

И все, что будет, зная назубок

(прослывший знатоком былого тонким),

он высвободил локоть, и хлопок

ударил по вороньим перепонкам.

Та, первая, замешкавшись, глаза

зажмурила и крылья распростерла.

Вторая же — взвилась под небеса

и каркнула во все воронье горло,

приказывая издали и впредь

фарфоровому шарику (над нами)

помалкивать и взапуски белеть

с забредшими в болото валунами.

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех

малинников, припомнивши в неволе,

как в сумерках вторгается в горох

ворсистое люпиновое поле.

Сквозь сомкнутые вербные усы

туда! — где, замирая на мгновенье,

бесчисленные капельки росы

сбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залог

оставлена догадка, что, возможно,

охотник, расставляющий силок,

валежником хрустит неосторожно.

На деле же — лишь ленточка тропы

во мраке извивается, белея.

Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,

не видно ни Стрельца, ни Водолея.

Лишь ночь под перевернутым крылом

бежит по опрокинувшимся кущам,

настойчива, как память о былом -

безмолвном, но по-прежнему живущем.

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,

откуда приближаются к тебе

смятенье, исходящее от А,

надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,

одновременно движутся во тьме,

разлуку умножая на зарю,

хотя бы и не встретившись в уме.

В деревне, затерявшейся в лесах,

таращусь на просветы в небесах -

когда же загорятся Ваши окна

в небесных (москворецких) корпусах.

А южный ветр, что облака несет

с холодных, нетемнеющих высот,

того гляди, далекой Вашей Музы

аукающий голос донесет.

И здесь, в лесу, на явном рубеже

минувшего с грядущим, на меже

меж Голосом и Эхом — все же внятно

я отзовусь — как некогда уже,

не слыша очевидных голосов,

откликнулся я все ж на некий зов.

И вот теперь туда бреду безмолвно

среди людей, средь рек, среди лесов.

Забор пронзил подмерзший наст

и вот налег плечом

на снежный вал, как аргонавт -

за золотым лучом.

Таким гребцам моря тесны.

Но кто там гребнем скрыт?

Кто в арьергарде у весны

там топчется, небрит?

Кто наблюдает, молчалив

(но рот завистливо раскрыв),