Блестит залив, и ветр несет

через ограду воздух влажный.

Ночь белая глядит с высот,

как в зеркало, в квадрат бумажный.

Вдвойне темней, чем он, рука

незрима при поспешном взгляде.

Но вот слова, как облака,

несутся по зеркальной глади.

Нет, не посетует Муза,

если напев заурядный,

звук, безразличный для вкуса,

с лиры сорвется нарядной.

Милая, грусти не выдаст,

путая спину и перед,

песню, как платье на вырост,

к слуху пространства примерит.

Правда ведь: как ни вертеться,

искренность, сдержанность, мука,

— нечто, рожденное в сердце,

громче сердечного стука.

С этим залогом успеха

ветер — и тот не поспорит;

дальние горы и эхо

каждое слово повторят.

Вот и певец возвышает

голос — на час, на мгновенье,

криком своим заглушает

собственный ужас забвенья.

Выдохи чаще, чем вдохи,

ибо вдыхает, по сути,

больше, чем воздух эпохи:

нечто, что бродит в сосуде.

Здесь, в ремесле стихотворства,

как в состязаньи на дальность

бега, — бушует притворство,

так как велит натуральность

то, от чего уж не деться, -

взгляды, подобные сверлам,

радовать правдой, что сердце

в страхе живет перед горлом.

Подтверждается дым из трубы

стариками, живущими в доме.

Подтверждается правда судьбы -

человеком с монеткой в ладони.

Точно так же движенье души,

что сродни умолкающей ноте,

замирающей в общей тиши,

подтверждает движение плоти.

Так и смерть, растяжение жил,

— не труды и не слава поэта -

подтверждает, что все-таки жил,

делал тени из ясного света.

Точно так же бросок иль рывок

подтвержден неотступною тенью.

Так и жизнь — подтверждает кивок

в толчее, — человеку — виденью...

Вот я вновь принимаю парад

посветлевшей листвы на участке,

и, приветствуя этот возврат,

гулко дятел стучит для острастки.

И с березы прозрачной на дверь

опускается лист полусонный.

Закрываю воду, теперь [28]

пусть дожди поливают газоны.

Дым плывет над трубой, и заря

чуть кивает из сумрачной рани

золотой головой октября,

утопающей в мокром тумане.

Больше некуда мне поспешать

за бедой, за сердечной свободой.

Остается смотреть и дышать

молчаливой, холодной природой.

Заспорят ночью мать с отцом.

И фразы их с глухим концом

велят, не открывая глаз,

застыть к стене лицом.

Рыдает мать, отец молчит.

И козодой во тьме кричит.

Часы над головой стучат,

и в голове — стучит...

Их разговор бросает в дрожь

не оттого, что слышишь ложь,

а потому, что — их дитя -

ты сам на них похож:

молчишь, как он (вздохнуть нельзя),

как у нее, ползет слеза.

«Разбудишь сына». — «Нет, он спит».

Лежит, раскрыв глаза!

И слушать грех, и грех прервать.

Не громче, чем скрипит кровать,

в ночную пору то звучит,

что нужно им и нам скрывать.

Снег скрыл от глаз гряду камней.

И вот земля — небес бледней.

Одна лишь изгородь черна,

и снега нет на ней.

Холодный лес прикрыла мгла.

Она сама светла, бела.

Одна лишь изгородь в снегу

стоит голым-гола.

И едет всадник вдоль холмов.

Стирает конь следы волков.

Чернеет изгородь в снегу

и слышит звон подков.

Пальто черней, чем первый грач.

Она слепа. Но он-то зряч,

но так же нем и так же глух

и, как она, горяч.

Замерзший повод жжет ладонь.

Угроз, команд не слышит конь.

А в лужах первый лед хрустит,

как в очаге огонь.

Не чует конь моих тревог.

И то сказать, вонзая в бок

ему носки своих сапог,

я вряд ли передать их мог.

Знаком нам путь в лесной овраг.

И, так как нам знаком наш путь,

к нему прибавить лишний шаг

смогу я как-нибудь.

Прибавим шаг к пути, как тот

сосновый ствол, что вверх растет.

И ждет нас на опушке ствол,

ружейный ствол нас ждет.

Тропа вольна свой бег сужать.

Кустам сам Бог велел дрожать.

А мы должны наш путь держать,

наш путь держать, наш путь держать.

Я вышла замуж в январе.

Толпились гости во дворе,

и долго колокол гудел

в той церкви на горе.

От алтаря, из-под венца,

видна дорога в два конца.

Я посылаю взгляд свой вдаль,

и не вернуть гонца.

Церковный колокол гудит.

Жених мой на меня глядит.

И столько свеч для нас двоих!

И я считаю их.

Дверь хлопнула, и вот они вдвоем

стоят уже на улице. И ветер

их обхватил. И каждый о своем

задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.

Канал, деревья замерли на миг.

Холодный вечер быстро покрывался

их взглядами, а столик между них

той темнотой, в которой оказался.

Дверь хлопнула, им вынесли шпагат,

по дну и задней стенке пропустили

и дверцы обмотали наугад,

и вышло, что его перекрестили.

Потом его приподняли с трудом.

Внутри негромко звякнула посуда.

И вот, соединенные крестом,

они пошли, должно быть, прочь отсюда.

Вдвоем, ни слова вслух не говоря.

Они пошли. И тени их мешались.

Вперед. От фонаря до фонаря.

И оба уменьшались, уменьшались.

В деревянном доме, в ночи

беззащитность сродни отрешенью,

обе прячутся в пламя свечи,

чтобы сделаться тотчас мишенью.

Страх растет на глазах, и окно

застилает, как туча в июле,

сократив световое пятно

до размеров отверстия пули.

Тишина на участке, темно,

и молчанье не знает по году,

то ли ужас питает оно,

то ли сердцу внушает свободу.

Трехцветных птичек голоса, -

хотя с нагих ветвей

глядит зима во все глаза,

хотя земля светлей

холмов небесных, в чьих кустах

совсем ни звука нет, -

слышны отчетливей, чем страх

ревизии примет.

На волнах пляшет акробат,

сбивая мель с пути.

Все трубы зимние трубят,

но флейты не найти.

И гребень падает, бежит;

сраженный красотой,

кустарник сучьями шуршит,

а нужен козодой.

Вот так и слышишь пенье птиц,

когда трещит мороз,

не видя их упрямых лиц.

Кого, кого? (Вопрос.)

Не видя глаз, в которых власть

любви должна прочесть

не жажду, нет, но страсть, но страсть

остаться мерзнуть здесь.

Верней песка с морской водой

(на помощь ночь зови), [29]

борись с сердечной пустотой,

вступившей в след любви.

Уму грозящим страхом полн,

беги под крепкий кров,

наполнив сердце шумом волн,

как лунку, до краев.

Но лучше, в землю ткнув носком,

когда все крепко спит,

ее засыпать тем песком,

что в голосе хрипит.

Гулко дятел стучит по пустым

деревам, не стремясь достучаться.

Дождь и снег, пробивающий дым,

заплетаясь, шумят средь участка.

Кто-то, вниз опустивши лицо,

от калитки, все пуще и злее

от желанья взбежать на крыльцо,

семенит по размякшей аллее.

Ключ вползает, как нитка в ушко.

Дом молчит, но нажатие пальца,

от себя уводя далеко,

прижимает к нему постояльца.

И смолкает усилье в руке,

ставши тем, что из мозга не вычесть,

в этом кольцеобразном стежке

над замочною скважиной высясь.

Дом заполнен безумьем, чья нить

из того безопасного рода,

что позволит и печь затопить,

и постель застелить до прихода -

нежеланных гостей, и на крюк

дверь закрыть, привалить к ней поленья,

хоть и зная: не ходит вокруг,

но давно уж внутри — исступленье.

Все растет изнутри, в тишине,

прерываемой изредка печью.

Расползается страх по спине,

проникая на грудь по предплечью;

и на горле смыкая кольцо,

возрастая до внятности гула,

пеленой защищает лицо

от сочувствия лампы и стула.

Там, за «шторой», должно быть, сквозь сон,

сосны мечутся с треском и воем,

исхитряясь попасть в унисон

придыханью своим разнобоем.

Все сгибается, бьется, кричит;

но меж ними достаточно внятно

— в этих «ребрах» — их сердце стучит,

черно-красное в образе дятла.

Это все — эта пища уму:

«дятел бьется и ребра не гнутся»,

перифраза из них — никому

не мешало совсем задохнуться.

Дом бы должен, как хлеб на дрожжах,

вверх расти, заостряя обитель,

повторяя во всех этажах,

что безумие — лучший строитель.

Продержись — все притихнет и так.

Двадцать сосен на месте кошмара.

Из земли вырастает — чердак,

уменьшается втрое опара.

Так что вдруг от виденья куста

из окна — темных мыслей круженье,

словно мяч от «сухого листа»,

изменяет внезапно движенье.

Колка дров, подметанье полов,

топка печи, стекла вытиранье,

выметанье бумаг из углов,

разрешенная стирка, старанье.

Разрешенная топка печей

и приборка постели и сора

— переносишь на время ночей,

если долго живешь без надзора.

Заостря-заостряется дом.

Ставни заперты, что в них стучаться.

Дверь на ключ — предваряя содом:

в предвкушеньи березы участка, -

обнажаясь быстрей, чем велит

время года, зовя на подмогу

каждый куст, что от взора сокрыт, -

подступают все ближе к порогу.

Колка дров, подметанье полов,

нахожденье того, что оставил

на столах, повторенье без слов,

запиранье повторное ставень.

Чистка печи от пепла... зола...

Оттиранье кастрюль, чтоб блестели.

Возвращенье размеров стола.

Топка печи, заправка постели.

В твоих часах не только ход, но тишь.

Притом их путь лишен подобья круга.

Так в ходиках: не только кот, но мышь;

они живут, должно быть, друг для друга.

Дрожат, скребутся, путаются в днях.

Но их возня, грызня и неизбывность

почти что незаметна в деревнях,

где вообще в домах роится живность.

Там каждый час стирается в уме,

и лет былых бесплотные фигуры

теряются — особенно к зиме,

когда в сенях толпятся козы, овцы, куры.

«Идем, Исак. Чего ты встал? Идем».

«Сейчас иду». — Ответ средь веток мокрых

ныряет под ночным густым дождем,

как быстрый плот — туда, где гаснет окрик.

По-русски Исаак теряет звук.

Ни тень его, ни дух (стрела в излете)

не ропщут против буквы вместо двух

в пустых устах (в его последней плоти).

Другой здесь нет — пойди ищи-свищи.

И этой также — капли, крошки, малость.

Исак вообще огарок той свечи,

что всеми Исааком прежде звалась.

И звук вернуть возможно — лишь крича:

«Исак! Исак!» — и это справа, слева:

«Исак! Исак!» — и в тот же миг свеча

колеблет ствол, и пламя рвется к небу.

Совсем иное дело — Авраам.

Холмы, кусты, врагов, друзей составить

в одну толпу, кладбища, ветки, храм -

и всех потом к нему воззвать заставить -

ответа им не будет. Будто слух

от мозга заслонился стенкой красной

с тех пор, как он утратил гласный звук

и странно изменился шум согласной.

От сих потерь он, вместо града стрел,

в ответ им шлет молчанье горла, мозга.

Здесь не свеча — здесь целый куст сгорел.

Пук хвороста. К чему здесь ведра воска?

«Идем же, Исаак». — «Сейчас иду».

«Идем быстрей». — Но медлит тот с ответом.

«Чего ты там застрял?» — «Постой». — «Я жду».

(Свеча горит во мраке полным светом).

«Идем. Не отставай». — «Сейчас, бегу».

С востока туч ползет немое войско.

«Чего ты встал?» — «Глаза полны песку».

«Не отставай». — «Нет-нет». — «Иди, не бойся».

В пустыне Исаак и Авраам

четвертый день пешком к пустому месту

идут одни по всем пустым холмам,

что зыблются сродни (под ними) тесту.

Но то песок. Один густо песок.

И в нем трава (коснись — обрежешь палец),

чей корень — если б был — давно иссох.

Она бредет с песком, трава-скиталец.

Ее ростки имеют бледный цвет.

И то сказать — откуда брать ей соки?

В ней, как в песке, ни капли влаги нет.

На вкус она — сродни лесной осоке.

Кругом песок. Холмы песка. Поля.

Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить.

Верней — моря. Внизу, на дне, земля.

Но в это трудно верить, трудно верить.

Холмы песка. Барханы — имя им.

Пустынный свод небес кружит над ними.

Шагает Авраам. Вослед за ним

ступает Исаак в простор пустыни.

Садится солнце, в спину бьет отца.

Кружит песок. Прибавил ветер скорость.

Холмы, холмы. И нету им конца.

«Сынок, дрова с тобою?» — «Вот он, хворост».

Волна пришла и вновь уходит вспять.

Как долгий разговор, смолкает сразу,

от берега отняв песчинку, пядь

остатком мысли — нет, остатком фразы.

Но нет здесь брега, только мелкий след

двух путников рождает сходство с кромкой

песка прибрежной, — только сбоку нет

прибрежной пенной ленты — нет, хоть скромной.

Нет, здесь валы темны, светлы, черны.

Здесь море справа, слева, сзади, всюду.

И путники сии — челны, челны,

вода глотает след, вздымает судно.

«А трут, отец, с тобою?» — «Вот он, трут».

Не видно против света, смутно эдак...

Обоих их склоняя, спины трут

сквозь ткань одежд вязанки темных темных веток.

Но Авраам несет еще и мех

с густым вином, а Исаак в дорогу,

колодцы встретив, воду брал из всех.

На что они сейчас похожи сбоку?

С востока туча застит свод небес.

Выдергивает ветер пики, иглы.

Зубчатый фронт, как будто черный лес,

над Исааком, все стволы притихли.

Просветы гаснут. Будто в них сошлись

лесные звери — спины свет закрыли.

Сейчас они — по вертикали — вниз

помчат к пескам, раскинут птицы крылья.

И лес растет. Вершины вверх ползут...

И путники плывут, как лодки в море.

Барханы их внизу во тьму несут.

Разжечь костер им здесь придется вскоре.

Еще я помню: есть одна гора.

Там есть тропа, цветущих вишен арка

висит над ней, и пар плывет с утра:

там озеро в ее подножьи, largo

волна шуршит и слышен шум травы.

Тропа пуста, там нет следов часами.

На ней всегда лежит лишь тень листвы,

а осенью — ложатся листья сами.

Крадется пар, вдали блестит мысок,

беленый ствол грызут лесные мыши,

и ветви, что всегда глядят в песок,

склоняются к нему все ближе, ниже.

Как будто жаждут знать, что стало тут,

в песке тропы с тенями их родными,

глядят в упор, и как-то вниз растут,

сливаясь на тропе навечно с ними.

Пчела жужжит, блестит озерный круг,

плывет луна меж тонких веток ночи,

тень листьев двух, как цифра 8, вдруг

в безумный счет свергает быстро рощу.

Внезапно Авраам увидел куст.

Густые ветви стлались низко-низко.

Хоть горизонт, как прежде, был здесь пуст,

но это означало: цель их близко.

«Здесь недалеко», — куст шепнул ему

почти в лицо, но Авраам, однако,

не подал вида и шагнул во тьму.

И точно — Исаак не видел знака.

Он, голову подняв, смотрел туда,

где обнажались корни чащи мрачной,

разросшейся над ним — и там звезда

средь них (корней) зажгла свой свет прозрачный.

Еще одна. Минуя их, вдали

комки «земли» за «корнем» плыли слепо.

И наконец они над ним прошли.

Виденье леса прочь исчезло с неба.

И только вот теперь он в двух шагах

заметил куст (к отцу почуяв зависть).

Он бросил хворост, стал и сжал в руках

бесцветную листву, в песок уставясь.

По сути дела, куст похож на все.

На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу,

на дельты рек, на луч, на колесо -

но только ось его придется книзу.

С ладонью сходен, сходен с плотью всей.

При беглом взгляде ленты вен мелькают.

С народом сходен — весь его рассей,

но он со свистом вновь свой ряд смыкает.

С ладонью сходен, сходен с сотней рук.

(Со всею плотью — нет в нем только речи,

но тот же рост, но тот же мир вокруг).

Весною в нем повсюду свечи, свечи.

«Идем скорей». — «Постой». — «Идем». — «Сейчас».

«Идем, не стой», — (под шапку, как под крышу).

«Давай скорей», — (упрятать каждый глаз).

«Идем быстрей. Пошли». — «Сейчас». — «Не слышу».

Он схож с гнездом, во тьму его птенцы,

взмахнув крылом зеленым, мчат по свету.

Он с кровью схож — она во все концы

стремит свой бег (хоть в нем возврата нету).

Но больше он всего не с телом схож,

а схож с душой, с ее путями всеми.

Движенье в них, в них точно та же дрожь.

Смыкаются они, а что в их сени?

Смыкаются и вновь спешат назад.

Пресечь они друг друга здесь не могут.

Мешаются в ночи, вблизи скользят.

Изогнуты суставы, лист изогнут.

Смыкаются и тотчас вспять спешат,

ныряют в темноту, в пространство, в голость,

а те, кто жаждет прочь — тотчас трещат

и падают — и вот он, хворост, хворост.

И вновь над ними ветер мчит свистя.

Оставшиеся — вмиг — за первой веткой

склоняются назад, шурша, хрустя,

гонимые в клубок пружиной некой.

Все жаждет жизни в этом царстве чувств:

как облик их, с кустом пустынным схожий,

колеблет ветер здесь не темный куст,

но жизни вид, по всей земле прохожий.

Не только облик (чувств) — должно быть, весь

огромный мир — грубей, обширней, тоньше,

стократ сильней (пышней) — столпился здесь.

«Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же».

Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.

В нем сами буквы больше слова, шире.

"К" с веткой схоже, "У" — еще сильней.

Лишь "С" и "Т в другом каком-то мире.

У ветки "К" отростков только два,

а ветка "У" — всего с одним суставом.

Но вот урок: пришла пора слова

учить по форме букв, в ущерб составам.

«Эй, Исаак!» — «Сейчас, иду. Иду».

(Внутри него горячий пар скопился.

Он на ходу поднес кувшин ко рту,

но поскользнулся, — тот упал, разбился).

Ночь. Рядом с Авраамом Исаак

ступает по барханам в длинном платье.

Взошла луна, и каждый новый шаг

сверкает, как сребро в песчаном злате.

Холмы, холмы. Не видно им конца.

Не видно здесь нигде предметов твердых.

Все зыбко, как песок, как тень отца.

Неясный гул растет в небесных сверлах.

Блестит луна, синеет густо даль.

Сплошная тень, исчез бесследно ветер.

«Далеко ль нам, отец?» — «О нет, едва ль»,

не глядя, Авраам тотчас ответил.

С бархана на бархан и снова вниз,

по сторонам поспешным шаря взглядом,

они бредут. Кусты простерлись ниц,

но все молчат: они идут ведь рядом.

Но Аврааму ясно все и так:

они пришли, он туфлей ямки роет.

Шуршит трава. Теперь идти пустяк.

Они себе вот здесь ночлег устроят.

«Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду».

Он так напряг глаза, что воздух сетчат

почудился ему — и вот: "Иду.

Мне показалось, куст здесь что-то шепчет".

«Идем же». — Авраам прибавил шаг.

Луна горит. Все небо в ярких звездах

молчит над ним. Простор звенит в ушах.

Но это только воздух, только воздух.

Песок и тьма. Кусты простерлись ниц.

Все тяжелей влезать им с каждым разом.

Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц.

...И Авраам вязанку бросил наземь.

Они сидят. Меж них горит костер.

Глаза слезятся, дым клубится едкий,

а искры прочь летят в ночной простор.

Ломает Исаак сухие ветки.

Став на колени, их, склонясь вперед,

подбросить хочет: пламя стало утлым.

Но за руку его отец берет:

"Оставь его, нам хворост нужен утром.

Нарви травы". — Устало Исаак

встает и, шевеля с трудом ногами,

бредет в барханы, где бездонный мрак

со всех сторон, а сзади гаснет пламя.

Отломленные ветки мыслят: смерть

настигла их — теперь уж только время

разлучит их, не то, что плоть, а твердь;

однако, здесь их ждет иное бремя.

Отломленные ветви мертвым сном

почили здесь — в песке нагретом, светлом.

Но им еще придется стать огнем,

а вслед за этим новой плотью — пеплом.

И лишь когда весь пепел в пыль сотрут

лавины сих песчаных орд и множеств, -

тогда они, должно быть, впрямь умрут,

исчезнув, сгинув, канув, изничтожась.

Смерть разная и эти ветви ждет.

Отставшая от леса стая волчья

несется меж ночных пустот, пустот,

и мечутся во мраке ветви молча.

Вернулся Исаак, неся траву.

На пальцы Авраам накинул тряпку:

«Подай сюда. Сейчас ее порву».

И быстро стал крошить в огонь охапку.