Даркоувер (№2) - Королева бурь

Мужчина обескураженно смотрел на безжизненное тело служанки. Вопросы, оставшиеся без ответов, замерли у него на губах.

— Теперь мы никогда не узнаем, что она сотворила и кто был врагом, пославшим ее к нам. Я готов поклясться, что Деонара ничего не знает об этом.

Но в его словах содержался невысказанный вопрос. Маргали положила руку на синий самоцвет и тихо произнесла:

— Клянусь своей жизнью, мой лорд: леди Деонара не желала зла ребенку леди Алисианы. Она часто говорила мне, что рада за вас, а я могу распознать правду.

Микел кивнул, но Алисиана видела, что морщины на его лбу и в уголках глаз не разгладились. Если Деонара, ревнуя к избраннице лорда Алдарана, желала причинить вред Алисиане, то это, по крайней мере, можно было понять. Но кто, спрашивала она себя, мог желать зла такому хорошему человеку, как Микел? Кто мог ненавидеть настолько сильно, что заслал в дом шпионку, способную погубить ребенка барраганьи, а возможно, и наложить усиленное лараном заклятье на его семя?

— Уберите ее отсюда, — наконец сказал Алдаран не совсем твердым голосом. — Повесьте ее тело на стене замка, на поживу стервятникам. Она не заслужила честного погребения.

Он бесстрастно ждал, пока стражники выносили тело Мейры. Алисиана услышала рокот грома; сначала вдалеке, затем все ближе и ближе. Но Алдаран уже шел к ней. Его голос смягчился, в нем слышалась нежность:

— Ничего не бойся, мое сокровище; ее больше нет, и зло ушло вместе с ней. Мы еще посмеемся над ее проклятиями.

Микел опустился в кресло и взял ее за руку, но через прикосновение Алисиана ощущала, что он расстроен и даже испуган. У нее же вообще не осталось сил. Проклятья Мейры звенели в ее ушах, словно эхо в каньонах Рокравена, когда еще ребенком она кричала там ради забавы, слушая, как голос возвращается к ней, многократно отразившись от каменных стен.

«Ты не станешь отцом ни сыну, ни дочери… Твои чресла будут подобны иссохшему дереву… Настанет день, когда ты пожалеешь, что не умер бездетным…» Слова вновь и вновь звучали в мозгу, оглушая и подавляя; Алисиана откинулась в кресле, едва осознавая, что происходит вокруг.

— Алисиана, Алисиана… — Женщина почувствовала, как сильные руки обнимают ее, поднимают, несут в постель. Микел положил ей под голову подушку и сел рядом, нежно гладя ее лицо. — Не следует бояться теней, Алисиана.

Вздрогнув, женщина сказала первое, что пришло в голову:

— Она прокляла тебя, мой лорд.

— Но я почему-то не чувствую, что мне угрожает опасность, — улыбаясь, отозвался лорд.

— Однако, пока я была в тягости, ты никого не брал в свою постель, как было заведено раньше.

Слабая тень омрачила лицо Микела. В этот момент их души так сблизились, что Алисиана пожалела о своих словах. Ей не следовало будить его собственный страх.

— Ну что ж, Алисиана, я уже не молод и могу несколько лун прожить без женщины. Думаю, Деонара не жалеет о свободе: мои объятия никогда не означали для нее ничего, кроме мертворожденных детей. Теперь все женщины, кроме тебя, кажутся мне не такими соблазнительными, как в молодости. Мне нетрудно воздержаться от того, что не доставило бы тебе удовольствия, но когда родится наш ребенок и ты снова поправишься, то убедишься, оказали ли слова этой злобной фурии какое-то воздействие на мою мужскую силу. Ты еще можешь подарить мне сына, Алисиана; а если и нет, то, по крайней мере, мы проведем вместе много радостных дней.

— Да будет Властелин Света благосклонен к нам, — прошептала она.

Он наклонился и нежно поцеловал ее, но эта ласка снова заставила разделить его страх.

Микел выпрямился, потрясенный собственными ощущениями.

— Сюда! — крикнул Алдаран. — Будьте у ложа моей леди и прислуживайте ей во всем.

Алисиана удержала его руку.

— Микел, я боюсь, — прошептала она и уловила его мысль: «Воистину, недоброе предзнаменование, что ей суждено рожать после злобного карканья этой ведьмы…» Одновременно ощутила суровую дисциплину, помогавшую ему сдерживать и контролировать даже свои мысли, подавляя малейшие проявления слабости.

— Ты должна думать только о нашем ребенке, Алисиана, и вливать в него свою силу, — с мягкой настойчивостью сказал он. — Думай только о ребенке и о моей любви.

Солнце клонилось к вечеру. За замком Алдаран угрожающе громоздились грозовые облака, но там, где парил Донел, небо оставалось голубым и безоблачным. Его гибкое тело вытянулось вдоль деревянного каркаса, сбитого из легких планок, между широкими крыльями из кожи, натянутыми на хрупкую основу. Увлекаемый воздушными течениями, он парил в воздухе, уравновешивая движениями рук сильные порывы ветра. Подъемная сила создавалась воздушными потоками и маленьким матриксом, вделанным в крестовину каркаса. Донел сделал планер своими руками, лишь с небольшой помощью мастеровых. Некоторые из ребят имели такие игрушки, поскольку их обучение искусству владения звездными камнями требовало развития навыков левитации. Но большинство подростков сейчас находилось на занятиях; Донел незаметно пробрался на крепостную стену и улетел, хотя знал, что в наказание ему на несколько недель могут запретить пользоваться планером. Повсюду в замке ощущались напряженность и страх.

Предательница умерла, сраженная смертельным заклятьем. Но перед смертью она прокляла лорда Алдарана…

Слухи разнеслись по замку со скоростью степного пожара, разжигаемые несколькими женщинами, присутствовавшими в покоях Алисианы. Они видели слишком много, чтобы хранить молчание, но слишком мало, чтобы дать правдивый отчет о произошедшем.

Служанка прокляла маленькую барраганью, и Алисиана из Рокравена изнемогала в родовых муках. Она прокляла лорда Алдарана, он и в самом деле ни с кем не делил ложе — он, менявший женщин с каждой переменой лун. Еще одно зловещее предположение заставило Допела вздрогнуть. Не была ли леди из Рокравена той, кто наложил заклятье на мужскую силу Микела, чтобы навеки сохранить место в его постели и сердце?

Один из стражников, грубый вояка, со смехом сказал:

— Если бы леди Алисиана обратила взгляд своих хорошеньких глазок на меня, то я бы с радостью рискнул здоровьем.

— Замолчи, Радан, — осадил его пожилой оружейник. — Такие разговоры не к лицу молодым парням. Займись-ка лучше делами. Нечего торчать здесь и сплетничать.

Когда солдат ушел, оружейник ласково обратился к Донелу:

— Такие разговоры не подобают мужчинам, но он всего лишь шутил; он расстроен, потому что у него нет женщины. Не считай это признаком неуважения к твоей матери. Воистину, в Алдаран придет праздник, если Алисиана из Рокравена подарит нашему лорду наследника. Тебе не следует сердиться на бездумные речи; если прислушиваться к лаю каждой собаки, мудрым не станешь. Возвращайся к своим занятиям, Донел, не трать время на слухи и суждения невежественных простолюдинов.

Донел взял планер и сейчас парил в воздушных потоках над замком. Тревожные мысли остались позади, память временно отключилась. Мальчика захватило очарование полета, он то закладывал широкую дугу к северу, то поворачивал на запад, где над горными пиками висело огромное пурпурное солнце.

«Похоже на ястреба в свободном полете…» Крыло из кожи и дерева слегка наклонилось, повинуясь движению кисти. Он сосредоточился на воздушном потоке, позволяя ветру нести планер. Его разум слился с самоцветом. Донел видел небо не как голубую пустоту, но как огромную сеть полей и течений, сотканную для полета. Он скользил вниз, пока не начинало казаться неизбежным столкновение с темной громадой утеса, а потом, в последнюю секунду, позволял восходящему потоку уносить себя в сторону, танцуя вместе с ветром. Мальчик бездумно порхал, отдавшись чистой радости полета.

Зеленая луна Идриель тусклым полумесяцем висела в пламенеющих небесах над самым горизонтом; серебряный серп Мормаллора, казалось, был соткан из бледнейших теней, а сияющий знак неистового Лириэля, самого крупного из спутников, сейчас только начинал выплывать из-за горизонта. Низкий рокот грома, исходивший от грозовых облаков с противоположной стороны замка, пробудил в Донеле воспоминания и тревожные предчувствия. Возможно, в такое время ему не сделают выговор за пропуск занятий, но если он не вернется в замок после захода солнца, то его наверняка ждет наказание. На закате поднимался сильный ветер, и около года назад один из пажей разбил планер и сломал плечо на скалистом утесе. Ему еще повезло, что он остался в живых. Донел озабоченно поглядывал на крепостные стены, подыскивая восходящий поток, который поднимет его туда, иначе придется сесть на склон холма и нести свой планер — пусть легкий, но довольно громоздкий. Ощущая малейшие перемены направления ветра, усиленные матриксом, он поймал поток, который, если тщательно рассчитать, вынесет его прямо над замком, откуда можно спокойно спланировать на крышу.

Поднявшись выше, Донел с содроганием увидел обнаженное тело женщины, свисавшее со стены. Ее лицо уже исклевали стервятники, с хриплыми криками летавшие вокруг. Мейра была по-своему добра к нему. Неужели она в самом деле прокляла его мать? Первая настоящая встреча со смертью глубоко потрясла мальчика.

«Люди умирают. Они в самом деле умирают, и стервятники клюют их мертвые тела. Моя мать тоже могла умереть при родах…» Он замер от неожиданного ужаса и заметил, как хрупкие крылья планера, освобожденные от контроля разума, затрепетали и обвисли. Быстро овладев собой, Донел выровнял аппарат, левитируя вместе с ним, пока снова не поймал восходящий поток. Но теперь он чувствовал слабое напряжение в воздухе, усиливающееся потрескивание статического электричества.

Загрохотал гром; над замком Алдаран вспыхнула молния. Донел ощутил запах озона и гари. Он видел игру вспышек в кучевых облаках, сгрудившихся в темнеющем небе за башнями. «Нужно спуститься вниз, — испуганно подумал мальчик. — Опасно летать перед грозовым фронтом». Его неоднократно предупреждали о необходимости тщательно смотреть, нет ли в облаках молний, прежде чем отправляться в полет.

Донела подхватило внезапное и сильное нисходящее течение, стрелой пославшее маленький аппарат вниз. Не на шутку испуганный, мальчик крепко ухватился за планку. Ему хватило благоразумия не сопротивляться в первые же моменты. Ощущение было такое, словно его вот-вот расплющит о каменистую поверхность, но он заставил себя расслабиться, направив свой разум на отчаянные поиски поперечного потока. Он сосредоточился как раз в нужный момент, сфокусировав сознание на матриксе, и почувствовал мягкий рывок подъемной силы; встречное течение снова понесло его вверх.

«Теперь быстро, но осторожно. Я должен подняться на уровень замка и поймать первый же нисходящий поток. У меня нет времени». Но воздух стал плотным и тяжелым. Донел больше не мог угадывать направление потоков. Охваченный цепенящим ужасом, он раскинул свое сознание во всех направлениях, но ощущал лишь сильные магнетические заряды приближающейся грозы.

«Гроза неестественная, такая же, как вчера! Это не гроза, а что-то иное. Мама! Что с ней?» Испуганному ребенку казалось, что он слышит голос Алисианы, в страхе восклицающей: «О Донел! Что будет с моим мальчиком!» Его тело непроизвольно содрогнулось, и планер вновь вышел из-под контроля, падая вниз… Если бы аппарат был более тяжелым, не с такими широкими крыльями, то он бы уже разбился о скалы, но воздушные течения, хотя и неразличимые для Донела, удержали его на лету. Через несколько секунд падение замедлилось, и планер начало сносить вбок. Теперь, используя ларан и свое тренированное сознание, ищущее следы течений в сумятице бури, Донел начал бороться за жизнь. Он вытеснил голос, звучавший в ушах, голос матери, плачущей от страха и душевной боли. Вытеснил ужас, рисовавший ему собственное тело, лежавшее внизу среди обломков планера, и заставил себя полностью сосредоточиться на ларане, сделав крылья планера продолжением раскинутых рук, ощущая течения, бившие и трепавшие хрупкую конструкцию, которая временно стала неотъемлемой частью его тела.

«Теперь немного вперед… достаточно… постарайся набрать немного высоты к западу…» Донел заставил себя расслабиться, когда очередная молния ударила из облака. «Нет контроля… он никуда не направляется… нет осознания…» Нет, думай о лерони, научившей тебя тому малому, что знаешь: «Тренированный разум всегда может овладеть силами природы». Донел повторял эти слова про себя словно заклинание.

«Не нужно бояться ветра, шторма или молнии. Тренированный разум может овладеть…» Но Донелу было всего лишь десять лет. И приходилось ли Маргали когда-либо управлять планером во время подобной грозы?

Оглушительный раскат грома на мгновение лишил его рассудка. Внезапный шквал дождя окатил продрогшее тело мальчика. Он боролся с дрожью, угрожавшей нарушить контроль над трепещущими крыльями планера.

«Сейчас! Держись крепче! Вниз, вниз, вместе с этим течением… направо, к земле, вдоль склона… не время играть с другим восходящим потоком. Там, внизу, я буду в безопасности».

Ноги почти коснулись земли, когда новый резкий порыв ветра подхватил аппарат и снова отбросил его вверх, прочь от твердого склона. Всхлипывая, Донел заставил планер скользить вниз. Он перегнулся через край планки и повис, держась за перекладину над головой, позволяя широким крыльям замедлить неизбежное падение. Интуиция предупредила об очередном ударе молнии, и потребовались все силы, чтобы отклонить удар, направить его в другое место. Из последних сил цепляясь за перекладину, Донел услышал треск, похожий на звук раздираемой пополам портьеры, и помутившимся взором увидел, как один из огромных валунов на склоне горы раскололся надвое. Его ноги ударились о землю. Мальчик тяжело упал, перекатываясь с одного бока на другой и чувствуя, как трещат и ломаются в щепки деревянные планки. У него осталось достаточно самообладания, чтобы расслабиться, как его учили на занятиях по боевым искусствам. Падать нужно расслабившись, иначе можно переломать кости. Весь в синяках, но живой, Донел лежал на каменистом склоне и тихонько всхлипывал. Повсюду беспорядочно сверкали молнии, гром перекатывался от одного горного пика к другому.

Восстановив дыхание, Донел с трудом поднялся на ноги. Деревянные планки обоих крыльев планера превратились в щепки. Но аппарат можно починить; повезло, что планером не придавило руку. Зрелище расколотого надвое валуна вызвало у мальчика тошноту и головокружение. В висках пульсировала боль, но Донел понимал, что, несмотря ни на что, может называть себя счастливчиком. Он сложил сломанные крылья и начал медленно подниматься по склону к воротам замка.

— Она ненавидит меня! — в ужасе воскликнула Алисиана. — Она не хочет появляться на свет!

Сквозь темноту, обволакивавшую разум, роженица почувствовала прикосновение рук Микела.

— Это глупости, любимая, — прошептал он, прижимая женщину к себе. Хотя лорд тоже ощущал странную чужеродность молний, вспыхивавших за высокими окнами, но страх Алисианы угнетал его гораздо больше. Казалось, что помимо испуганной женщины и невозмутимой Маргали, сидевшей у ложа со склоненной головой, в комнате присутствовал кто-то еще. На лице лерони играли голубые отблески матрикса. Она посылала импульсы утешения и спокойствия, стараясь внушить эти чувства окружающим. Микел пытался подчинить собственное тело и разум этому спокойствию, слиться с ним. Он глубоко, ритмично задышал. Этому приему лорд научился еще в детстве. Спустя какое-то время он почувствовал, как Алисиана тоже расслабилась и поплыла вместе с ним в невидимом потоке.

«Где, откуда этот страх, эта борьба? Это она, еще не рожденная. Это ее страх, ее сопротивление… Рождение — это испытание страхом. Должен быть кто-то, кто успокоит ее, кто с любовью ожидает ее появления на свет…»

Алдаран присутствовал при рождении всех своих детей, ощущая инстинктивный страх и ярость еще не ожившего разума, выбрасываемого в мир силами, которых он не мог постигнуть. Теперь, вернувшись к воспоминаниям («Был ли хоть один из детей Клариссы таким сильным? А младенцы Деонары, жалкие маленькие создания, неспособные бороться за свою жизнь…»), Микел потянулся мыслью к ребенку, нащупывая разум, терзаемый осознанием страданий матери. Он искал контакта, чтобы послать утешение. Не в словах — ибо новорожденный не знал человеческого языка, — но в эмоциях, оставляющих ощущение радостного и теплого приветствия.

«Тебе не нужно бояться, маленькая; скоро все кончится… Ты будешь жить и дышать, а мы возьмем тебя на руки, будем любить тебя… Ты долгожданная и давно любимая…» Микел продолжал мысленно успокаивать дочь, изгоняя из разума воспоминания о погибших сыновьях и дочери, когда вся его любовь не могла последовать за ними в непроглядную тьму, наброшенную на их души внезапным пробуждением ларана. Он старался вычеркнуть память о слабых детях Деонары, не сумевших дотянуть даже до первого вздоха. «Разве я достаточно сильно любил их? Если бы я тогда любил Деонару сильнее, стали бы ее дети упрямее цепляться за жизнь?»

— Задерните портьеры, — приказал лорд минуту спустя.

Одна из женщин на цыпочках подошла к окну и закрыла потемневшее небо тяжелой портьерой. Но гром продолжал греметь, а вспышки молний пробивались даже сквозь плотную ткань.

— Сейчас начнется, — прошептала одна из сиделок.

Маргали неслышно встала, подошла к Алисиане и осторожно положила руки на тело женщины, регулируя ее дыхание и следя за процессом родов. Женщину, обладающую лараном и вынашивающую ребенка, нельзя исследовать физически из-за опасности повредить плод. Только лерони могут заниматься этим, пользуясь восприятием телепатических и психокинетических сил роженицы. Алисиана ощутила успокаивающее прикосновение. Ее лицо разгладилось, но, как только Маргали убрала руки, она с неожиданным ужасом воскликнула:

— О Донел, Донел! Что будет с моим мальчиком?

Леди Деонара Ардаис-Алдаран, хрупкая стареющая женщина, бесшумно подошла к ложу Алисианы и погладила ее тонкие пальцы.

— Не бойся за Донела, Алисиана, — успокаивающе прошептала она. — Да хранит нас милосердная Аварра, но клянусь, что, если в том возникнет нужда, с завтрашнего дня я стану ему приемной матерью и буду относиться к нему с такой же нежностью, как если бы он был моим сыном.

— Ты так добра ко мне, Деонара, — прошептала Алисиана. — А ведь я забрала у тебя Микела.

— Дитя, сейчас не время для подобных мыслей. Если ты сможешь дать Микелу то, чего не смогла я, я буду относиться к тебе как к сестре и любить тебя так же, как Кассильда любила Камиллу. — Деонара наклонилась и поцеловала бледную щеку Алисианы. — Успокойся, бреда:[8] думай только о малютке. Я тоже буду любить ее.

Алисиана знала, что здесь, в присутствии отца ее ребенка и Деонары, поклявшейся обращаться с ее дочерью как со своей собственной, она может ни о чем не беспокоиться. Однако когда молнии сверкали за портьерами, а гром сотрясал стены замка, в душе женщины неотвратимо прокатывались все новые и новые волны ужаса. «Чей это ужас — мой или ребенка?» Сознание уплывало во тьму под тихое пение лерони, под животворным потоком мыслей Микела, несущих любовь и нежность. «Ради меня или ради ребенка?» Это больше не имело значения. Алисиана не могла видеть, что будет дальше. Раньше в ее разуме всегда присутствовало слабое предощущение того, что случится в будущем, но теперь казалось, что в мире не осталось ничего, кроме ее страха и ужаса еще не родившегося ребенка — бесформенного, бессловесного неистовства. Казалось, что спазмы фокусируются раскатами грома, родовые схватки совпадают со вспышками молний… гром гремел не снаружи, но внутри измученного чрева… молнии взрывались вспышками слепящей боли. Задохнувшись, Алисиана попыталась вскрикнуть, но тут ее разум угас, и она почти с облегчением погрузилась в черноту и молчание, в ничто…

— Ай! Вот маленькая фурия! — воскликнула акушерка, едва удержав брыкающегося младенца — Вам нужно успокоить ее, домна, прежде чем я отрежу ее жизнь от материнской, иначе она может истечь кровью… но она сильная, горячая девочка!

Маргали склонилась над малюткой. Личико девочки, искаженное яростным криком, имело кирпично-красный оттенок; щелочки полузакрытых глаз сверкали голубизной. Круглая маленькая головка была покрыта густым рыжим пухом. Маргали приложила свои изящные узкие ладони к обнаженному тельцу ребенка, что-то тихо воркуя ему на ухо. Ее прикосновение немного успокоило малышку. Акушерка перерезала пуповину, но едва она взяла новорожденную на руки и завернула в теплое одеяло, та снова начала вопить и барахтаться. Женщина поспешно положила сверток и отдернула руку, вскрикнув от боли.

— Ай! Милосердная Эванда, она одна из этих! Когда малышка вырастет, ей не придется бояться насилия, раз она уже сейчас может бить своим лараном. Я никогда не слышала о таком у новорожденных!

— Ты испугала ее, — улыбнулась Маргали. Как и все женщины из свиты Деонары, она любила маленькую Алисиану. — Бедное дитя — потерять мать в первый же день своей жизни! — грустно добавила лерони.

Микел, лорд Алдаран, стоял на коленях у ложа женщины, которую любил. Его лицо было искажено страданием.

— Алисиана, Алисиана, любимая моя!

Потом он поднял невидящие глаза. Деонара взяла у Маргали спеленутого младенца и прижала его к своей плоской груди со всей жаждой неутоленного материнства.

— Теперь ты довольна, Деонара? Никто не будет оспаривать у тебя права на этого ребенка.

— Такие слова недостойны тебя, Микел, — ответила Деонара. — Я всем сердцем любила Алисиану, мой лорд. Что бы ты предпочел: чтобы я отказалась от ее дочери или вырастила ее с такой же нежностью и заботой, как если бы она была моей собственной? — Несмотря на все усилия, леди Алдаран не могла скрыть горечи, звучавшей в ее голосе. — Она — твое единственное живое дитя, и если она уже сейчас обладает лараном, то тем большей заботой и любовью нам следует ее окружить. Мои дети не прожили даже так долго.

Она положила девочку в руки Микела, который с бесконечной нежностью и печалью смотрел на своего единственного ребенка.

Проклятье Мейры эхом отдавалось в его сознании: «С этого дня ты не станешь отцом ни сыну, ни дочери… Твои чресла будут пусты, словно иссохшее дерево! Ты будешь плакать и молиться…» Его тревога словно передалась малышке, она снова заворочалась и захныкала. За окном бушевала гроза.

Дом Микел вглядывался в лицо дочери. Бесконечно дорогой казалась она пожилому мужчине. Тельце малышки изогнулось. Девочка запищала, крохотное личико исказилось, словно пытаясь выразить всю ярость бури, бушевавшей снаружи. Крошечные розовые кулачки были крепко стиснуты. Однако уже сейчас лорд мог видеть в ее лице миниатюрную копию лица Алисианы — выгнутые дугой брови, высокие скулы, сверкающую синеву глаз, шелковистые рыжие волосы.

— Алисиана умерла, вручив мне этот бесценный дар, — произнес он. — Назовем ли мы ее в память о матери?

Деонара передернула плечами и отступила на шаг:

— Неужели ты хочешь дать своей единственной дочери имя только что умершей женщины, мой лорд? Поищи более удачное имя!

— Как тебе будет угодно. Назови ее так, как тебе нравится, домна.

— Я собиралась назвать нашу первую дочь Дорилис. — Голос Деонары дрогнул. — Пусть малышка носит это имя в залог того, что я буду ей любящей матерью.

Она прикоснулась пальцем к розовой щечке ребенка:

— Тебе нравится это имя, крошка? Смотри, она заснула. Наверное, устала плакать…

Гроза, бушевавшая за окнами чертога, в последний раз что-то глухо пробормотала и замерла. Воцарилась тишина. Снаружи не доносилось ни звука, кроме перестука последних капель дождя.

3

Одиннадцать лет спустя

В предрассветный час снег тихо падал на монастырь Неварсин, уже почти погребенный под глубокими сугробами.

Колокол прозвенел беззвучно, неслышимо, где-то в комнате отца настоятеля. Однако в кельях и дормитории[9] беспокойно зашевелились монахи, ученики и послушники, словно этот бесшумный сигнал пробудил их от сна.

Эллерт Хастур из Элхалина проснулся сразу: что-то в его сознании оставалось настроенным на зов колокола. В первые годы он часто просыпал заутреню, но никто в монастыре не имел права будить спящего товарища. Послушники должны учиться слышать неслышимое и видеть невидимое.

Хастур не почувствовал холода, хотя согласно правилам укрывался лишь полою длинной рясы; тренированное тело могло выделять тепло, согреваясь даже во сне. Не нуждаясь в свете, он встал, натянул рясу на грубое нижнее белье, которое носил днем и ночью, и сунул ноги в плетеные соломенные сандалии. Потом рассовал по карманам маленький молитвенник, пенал, рожок с чернилами, ложку и чашку.

Дом Эллерт Хастур еще не был полноправным членом братства Святого Валентина-в-Снегах в Неварсине. Оставался еще год, прежде чем он сможет дать последний обет и отказаться от мира — волнующего и беспокойного мира, о котором он вспоминал каждый раз, когда застегивал кожаный ремешок сандалий. В землях Доменов слово «сандаленосец» было величайшим оскорблением для мужчины. Даже теперь, возясь с пряжкой сандалии, Эллерт был вынужден успокоить свой разум тремя медленными вдохами и выдохами, сопровождаемыми едва слышной молитвой во здравие оскорбившего. Однако он мучительно осознавал иронию ситуации.

«Молиться за душевное спокойствие моего брата, который унизил меня? Ведь по его милости я и отправился сюда!» Чувствуя, что гнев и возмущение так и не утихли, Эллерт снова приступил к ритуалу очистительного дыхания, изгоняя мысли о брате, вспоминая слова отца настоятеля:

«У тебя нет власти над миром и мирскими вещами, сын мой; ты отказался от всякого вожделения такой власти. Власть, ради которой ты пришел сюда, это власть над внутренним миром. Покой снизойдет на тебя лишь тогда, когда ты полностью осознаешь, что ты управляешь разумом, а не твои мысли и воспоминания. Именно ты, и никто иной, можешь призывать мысли и удалять их по собственному желанию. Человек, позволяющий собственным мыслям мучить себя, подобен тому, кто прижимает к груди ядовитого скорпиона».

Эллерт повторил упражнение, и воспоминания о брате наконец исчезли. «Ему нет здесь места, даже в моей памяти». Полностью успокоившись, он покинул келью и медленно пошел по узкому коридору.

Часовня, путь к которой лежал по короткой тропинке между сугробами, была самой старой постройкой монастыря. Четыреста лет назад первые братья монахи пришли сюда, чтобы возвыситься над миром, который отвергли. Они воздвигли монастырь из цельной скалы, углубив пещерку, в которой, по преданию, обитал святой Валентин-в-Снегах. Рядом с могилой отшельника вырос целый город: Неварсин, или Город Снегов. Каждое здание было построено руками монахов. По обету, данному братьями, ни один камень не мог быть сдвинут с места с помощью матрикса или любого вида магического искусства.

В часовне было темно. Единственный маленький огонек теплился в нише, где над местом упокоения святого стояла статуя Святого Носителя Вериг. Двигаясь быстро и с закрытыми глазами, как того требовал обычай, Эллерт прошел на свое место между рядами скамей и преклонил колени. Он слышал шорох ног какого-нибудь послушника, все еще полагавшегося на внешнее зрение вместо внутреннего, чтобы перемещать бренное тело во тьме монастыря. Ученики, прожившие в Неварсине лишь несколько недель и еще не принесшие обетов, также спотыкались в темноте и недоумевали, почему монахи ограничиваются столь скудным освещением. Иногда они падали, но в конце концов все заняли свои места. И снова не последовало никакого сигнала, но монахи поднялись с колен единым движением, повинуясь невидимому знаку отца настоятеля, и их голоса слились в утреннем гимне:

Единая Сила сотворила

Небо и землю,

Горы и долины,

Тьму и свет,

Мужчину и женщину,

Человеческое и нечеловеческое.

Эту Силу нельзя увидеть,

Нельзя услышать,

Нельзя измерить

Ничем, кроме разума —

Частицы той Силы,

Которую мы называем Божественной…

Каждый день наступал этот момент, когда все искания, вопросы и разочарования Эллерта полностью исчезали. Слушая голоса поющих братьев — старые и молодые, ломающиеся по неопытности и дребезжащие от старости, — он сливался с хором. Хастур осознавал, что является частицей чего-то неизмеримо большего, чем он сам, частицей великой силы, руководящей движением лун, звезд, планет и всей необъятной вселенной; что он часть общей гармонии; что если он исчезнет, то во Вселенском Разуме останется пустота, которую уже ничто не сможет заполнить. Слушая пение, Эллерт пребывал в мире с собой. Звук собственного голоса, отлично тренированного тенора, доставлял ему удовольствие, но не большее, чем звук любого голоса в хоре, даже скрипучий и немузыкальный баритон старого брата Фенелона, стоявшего рядом с ним. Каждый раз, начиная петь вместе со своими братьями, он вспоминал первые слова, которые прочел об обители Святого Валентина-в-Снегах, слова, которые приходили к нему в годину величайших мучений и даровали первые мирные минуты со времени туманного детства:

«Каждый из нас подобен голосу в огромном хоре; голосу, не похожему на другие. Каждый из нас поет краткий миг, а затем умолкает навсегда, и на его место приходят другие. Но каждый голос уникален, и ни один не может звучать лучше другого или петь чужую песню. Нет ничего хуже, чем петь на чужой лад или с чужого голоса».

Прочитав это, Эллерт понял, что с самого детства он по приказу отца, братьев, учителей, грумов, слуг и старших по званию пытался петь на чужой лад и с чужого голоса. Он стал христофоро[10], что считалось недостойным наследника рода Хастуров, потомка Хастура и Кассильды, наделенных даром ларана; недостойным Хастура из Элхалина близ святых берегов Хали, где когда-то гуляли сами боги. Все Хастуры с незапамятных времен почитали Властелина Света, однако Эллерт стал христофоро, и пришло время, когда он покинул родню, отверг наследство и пришел сюда, чтобы стать братом Эллертом. Даже монахи из Неварсина теперь едва ли помнили, откуда он родом.

Забыв о себе и вместе с тем остро осознавая свое неповторимое место в хоре, в монастыре и во вселенной, Эллерт пел утренние гимны.