Весь долгий день они читали, а холодный ноябрьский дождь падал с неба на притихший дом. Они читали в передней. Гостиная казалась пустой и серой. На ее умолкших стенах не играла радуга конфетти, не сверкали огнями фейерверки, не было женщин в платьях, из золотой мишуры, и мужчины в черных бархатных костюмах не извлекали стофунтовых кроликов из серебряных цилиндров. Гостиная была мертва. И Милдред с застывшим, лишенным выражения лицом то и дело поглядывала на молчавшие стены, а Монтэг то беспокойно шагал по комнате, то опять опускался на корточки и по нескольку раз перечитывал вслух какую-нибудь страницу.
      “Трудно сказать, в канон именно момент рождается дружба. Когда по капле наливаешь воду в сосуд, бывает какая-то одна, последняя капля, от которой он вдруг переполняется, и влага переливается через край; так и здесь в ряде добрых поступков какой-то один вдруг переполняет сердце”.
      Монтэг сидел, прислушиваясь к шуму дождя.
      — Может быть, это-то и было в той девушке, что жила рядом с нами? Мне так хотелось понять ее.
      — Она же умерла. Ради бога, поговорим о ком-нибудь живом.
      Не взглянув на жену. Монтэг, весь дрожа, как в ознобе, вышел в кухню. Он долго стоял там, глядя в окно на дождь, хлеставший по стеклам. Когда дрожь унялась, он вернулся в серый сумрак передней и взял новую книгу:
      — “Наша излюбленная тема: о Себе”. — Прищурившись, он поглядел на стену. — “Наша излюбленная тема: о Себе”.
      — Вот это мне понятно, — сказала Милдред.
      — Но для Клариссы это вовсе не было излюбленной темой. Она любила говорить о других, обо мне. Из всех, кого я встречал за много, много лет, она первая мне по-настоящему понравилась. Только она одна из всех, кого я помню, смотрела мне прямо в паза — так, словно я что-то значу.
      Он поднял с полу обе книги, которые только что читал.
      — Эти люди умерли много лет назад, но я знаю, что все написанное ими здесь так или иначе связано с Клариссой.
      Снаружи, под дождем, что-то тихо заскреблось в дверь.
      Монтэг замер. Милдред, вскрикнув, прижалась к стене.
      — Кто-то за дверью… Почему молчит рупор?
      — Я его выключил.
      За дверью слышалось слабое пофыркивание, легкое шипение электрического пара. Милдред рассмеялась.
      — Да это просто собака!.. Только и всего! Прогнать ее?
      — Не смей! Сиди!
      Тишина. Там, снаружи, моросящий холодный дождь. А из-под запертой двери — тонкий запах голубых электрических разрядов.
      — Продолжим, — спокойно сказал Монтэг.
      Милдред отшвырнула книгу ногой.
      — Книги — это не люди. Ты читаешь, а я смотрю кругом, и никого нет!
      Он глянул на стены гостиной: мертвые и серые, как воды океана, который, однако, готов забурлить жизнью, стоит только включить электронное солнце.
      — А вот “родственники” — это живые люди. Они мне что-то говорят, я смеюсь, они смеются. А краски!
      — Да. Я знаю.
      — А кроме того, если брандмейстер Битти узнает об этих книгах… — Она задумалась. На лице ее отразилось удивление, потом страх. — Он может прийти сюда, сжечь дом, “родственников”, все! О, какой ужас! Подумай, сколько денег мы вложили во все это? Почему я должна читать книги? Зачем?
      — Почему? Зачем? — воскликнул Монтэг. — Прошлой ночью я видел змею. Отвратительней ее нет ничего па свете! Она была как будто мертвец и вместе с тем живой. Она могла смотреть, но она не видела. Хочешь взглянуть на нее? Она в больнице неотложной помощи, там подробно записано, какую мерзость она высосала из тебя. Может, пойдешь туда, почитаешь их запись? Не знаю только, под какой рубрикой ее искать: “Гай Монтэг”, или “Страх”, или “Война”? А может, пойдешь посмотреть на дом, который вчера сгорел? Раскопаешь в пепле кости той женщины, что сама сожгла себя вместе с домом? А Кларисса Маклеллан? Где ее теперь искать? В морге? Вот слушай!
      Над домом проносились бомбардировщики один за другим, проносились с ревом, грохотом и свистом, словно гигантский невидимый вентилятор вращался в пустой дыре неба.
      — Господи боже мой! — воскликнул Монтэг. — Каждый час они воют у нас над головой! Каждая секунда нашей жизни этим заполнена! Почему никто не говорит об этом? После 1960 года мы затеяли и выиграли две атомные войны. Мы тут так, веселимся, что совсем забыли и думать об остальном мире. А не потому ли мы так богаты, что весь остальной мир беден и нам дела нет до этого? Я слышал, что во всем мире люди голодают. Но мы сыты! Я слышал, что весь мир тяжко трудится. Но мы веселимся. И не потому Л!1 нас так ненавидят? Я слышал — когда-то давно, — что нас все ненавидят. А почему? За что? Ты знаешь?.. Я не знаю. Но, может быть, эти книги откроют нам глаза! Может быть, хоть они предостерегут нас от повторения все тех же ужасных ошибок! Я что-то не слыхал, чтобы эти идиотики в твоей гостиной когда-нибудь говорили об этом. Боже мой, Милли, ну как ты не понимаешь? Если читать каждый день понемногу — ну, час в день, два часа в день, — так, может быть…
      Зазвонил телефон. Милдред схватила трубку.
      — Энн! — Она радостно засмеялась. — Да, Белый клоун! Сегодня в вечерней программе!
      Монтэг вышел в кухню и швырнул книгу на стол.
      “Монтэг, — сказал он себе, — ты в самом деле глуп. Но что же делать? Сообщить о книгах на станцию? Забыть о них?” — Он снова раскрыл книгу, стараясь не слышать смеха Милдред.
      “Бедная Милли, — думал он. — Бедный Монтэг. Ведь и ты тоже ничего в них не можешь понять. Где просить помощи, где найти учителя, когда уже столько времени потеряно?”
      Не надо сдаваться. Он закрыл глаза. Ну да, конечно. Он снова поймал себя на том, что думает о городском парке, куда однажды забрел год тому назад. В последнее время он все чаще вспоминал об этом. И сейчас в памяти ясно всплыло вес, что произошло в тот день: зеленый уголок парка, на скамейке старик в черном костюме; при виде Монтэга он быстро спрятал что-то в карман пальто.
      …Старик вскочил, словно хотел бежать. А Монтэг сказал:
      — Подождите!
      — Я ни в чем не виноват! — воскликнул старик дрожа.
      — А я и не говорю, что вы в чем-нибудь виноваты, — ответил Монтэг.
      Какое-то время они сидели молча в мягких зеленых отсветах листвы. Потом Монтэг заговорил о погоде, и старик отвечал ему тихим, слабым голосом. Это была странная, какая-то очень тихая и спокойная беседа. Старик признался, что он бывший профессор английского языка; он лишился работы лет сорок тому назад, когда из-за отсутствия учащихся и материальной поддержки закрылся последний колледж изящной словесности. Старика звали Фабер, и, когда, наконец, его страх перед Монтэгом прошел, он стал словоохотлив: он заговорил тихим размеренным голосом, глядя на него, на деревья, на зеленые лужайки парка. Они беседовали около часа, и тут старик вдруг что-то прочитал наизусть, и Монтэг понял, что это стихи. Потом старик, еще больше осмелев, снова что-то прочитал, и это тоже были стихи. Прижав руку к левому карману пальто, Фабер с нежностью произносил слова, и Монтэг знал, что стоит ему протянуть руку — и в кармане у старика обнаружится томик стихов. Но он не сделал этого. Руки ого, странно бессильные и ненужные, неподвижно лежали на коленях.
      — Я ведь говорю не о самих вещах, сэр. — говорил Фабер. — Я говорю об их значении. Вот я сижу здесь и знаю — я живу.
      Вот и все, что случилось тогда. Разговор, длившийся час, стихи и эти слова, а затем старик слегка дрожащими пальцами записал ему свой адрес на клочке бумаги. До этой минуты оба избегали упоминать о том, что Монтэг — пожарный.
      — Для вашей картотеки, — сказал старик, — на тот случай, если вы вздумаете рассердиться на меня.
      — Я не сержусь на вас, — удивленно ответил Монтэг.
      В передней пронзительно смеялась Милдред. Открыв стенной шкаф в спальне, Монтэг перебирал карточки в ящике с надписью “Предстоящие расследования (?)”. Среди них была карточка Фабера. Монтэг не донес на него тогда, но и не уничтожил адреса.
      Он набрал номер телефона. На другом конце провода сигнал несколько раз повторил имя Фабера, и, наконец, в трубке послышался слабый голос профессора. Монтэг назвал себя. Ответом было долгое молчание, а затем:
      — Да, мистер Монтэг?
      — Профессор Фабер, у меня к вам не совсем обычный вопрос. Сколько экземпляров библии осталось в нашей стране?
      — Не понимаю, о чем вы говорите.
      — Я хочу знать, остался ли у нас хоть один экземпляр библии?
      — Это какая-то ловушка! Я не могу со всяким разговаривать по телефону.
      — Сколько осталось экземпляров произведений Шекспира, Платона?
      — Ни одного! Вы знаете это не хуже меня. Ни одного!
      Фабер бросил трубку.
      Монтэг тоже положил трубку. Ни одного. Монтэг и раньше это знал по спискам на пожарной станции. Но почему-то ему хотелось услышать это от самого Фабера.
      В передней его встретила Милдред с порозовевшим, веселым лицом.
      — Ну вот, сегодня у нас в гостях будут дамы!
      Монтэг показал ей книгу.
      — Это Ветхий и Новый завет, и знаешь, Милдред…
      — Не начинай, пожалуйста, опять все сначала!..
      — Это, возможно, единственный уцелевший экземпляр в нашей части света.
      — Но ты должен сегодня же ее вернуть! Ведь брандмейстер Битти знает об этой книге?
      — Вряд ли он знает, какую именно книгу я унес. Можно сдать другую. Но какую? Джефферсона? Или Торо? Какая из них менее ценна? А с другой стороны, если я ее подменю, а Битти знает, какую именно книгу я украл, он догадается, что у нас тут целая библиотека.
      У Милдред задергались губы.
      — Ну подумай, что ты делаешь? Ты нас погубишь! Что для тебя важнее — я или библия?
      Она уже опять истерически кричала, похожая на восковую куклу, тающую от собственного жара.
      Но Монтэг не слушал ее. Он слышал голос Битти.
      “Садитесь, Монтэг. Смотрите. Берем страничку. Осторожно. Как лепесток цветка. Поджигаем первую. Затем вторую. Огонь превращает их в черных бабочек. Красиво, а? Теперь от второй зажигайте третью, и так, цепочкой, страницу за страницей, главу за главой — все глупости, заключенные в словах, все лживые обещания, подержанные мысли, отжившую философию.
      Перед ним сидел Битти с влажным от пота лбом, и вокруг него пол был усеян трупами черных бабочек, погибших в огненном смерче.
      Милдред перестала вопить столь же неожиданно, как и начала. Монтэг не обращал на нее внимания.
      — Остается одно, — сказал он. — До того как наступит вечер и я буду вынужден отдать книгу Битти, надо снять с нее копию.
      — Ты будешь дома, когда начнется программа Белого клоуна и придут гости? — крикнула ему вслед Милдред.
      Не оборачиваясь, Монтэг остановился в дверях.
      — Милли!
      Молчание.
      — Ну что?
      — Милли, Белый клоун любит тебя?
      Ответа нет.
      — Милли, — он облизнул сухие губы, — твои “родственники” любят тебя? Любят всем сердцем, всей душой? А, Милли?
      Он чувствовал, что, растерянно моргая, она смотрит ему в затылок.
      — Зачем ты задаешь такие глупые вопросы? Ему хотелось плакать, но губы его были плотно сжаты, и в глазах не было слез.
      — Если увидишь за дверью собаку, дай ей за меня пинка, — сказала Милдред.
      Он стоял в нерешительности перед дверью, прислушиваясь. Затем открыл ее и перешагнул порог.
      Дождь перестал; на безоблачном небе солнце клонилось к закату. Около дома никого не было; улица и лужайка были пусты. Вздох облегчения вырвался из груди Монтэга.
      Он захлопнул за собой дверь.
      Монтэг ехал в метро.
      “Я весь словно застыл, — думал он. — Когда же это началось? Когда застыло мое лицо, мое тело? Не в ту ли ночь, когда в темноте я натолкнулся ногой на флакон с таблетками, словно на спрятанную мину?
      Это пройдет. Не сразу, может быть, понадобится время. Но я все сделаю, чтобы это прошло, да и Фабер мне поможет. Кто-нибудь вернет мне мое прежнее лицо, мои руки, они опять станут такими, как были. Сейчас даже улыбка, привычная улыбка пожарника покинула меня. Без нее я как потерянный”.
      В окнах мелькала стена туннеля — кремовые изразцы и густая чернота, изразцы и чернота, цифры и снова чернота, — все неслось мимо, все складывалось в какой-то непонятный итог.
      Когда-то давно, когда он был еще ребенком, он сидел однажды на берегу моря, на желтом песке дюн в жаркий летний день и пытался наполнить песком сито, потому что двоюродный брат зло подшутил над ним, сказав: “Если наполнишь сито песком, получить десять центов”. Но чем быстрее он наполнял его, тем стремительнее, с сухим горячим шелестом песок просыпался сквозь дырочки. Руки у него устали, песок был горячий, как огонь, а сито все оставалось пустым. Он молча сидел на берегу в душный, июльский день, и слезы катились по его щекам.
      Теперь, когда пневматический поезд мчал его, потряхивая и качая, по пустым подземным коридорам, он вспомнил безжалостную логику сита и, опустив глаза, вдруг увидел, что держит в руках раскрытую библию. В вагоне были люди, но он, не скрываясь, держал книгу в руках, и в голову ему вдруг пришла нелепая мысль: если читать быстро и все подряд, то хоть немного песка задержится в сите. Он начал читать, но слива просыпались насквозь, а ведь через несколько часов он увидит Битти и отдаст ему книгу, поэтому ни одна фраза не должна ускользнуть, нужно запомнить каждую строчку. “Я, Монтэг, должен это сделать, я заставлю себя это сделать!”
      Он судорожно стиснул книгу. В вагоне ревели радиорупоры:
      — Зубная паста Денгэм!..
      “Замолчи, — думал Монтэг. — “Посмотрите на лилии, как они растут…”
      — Зубная паста Денгэм!
      “Они не трудятся…”
      — Зубная паста…
      “Посмотрите на лилии…” Замолчи, да замолчи же!..”
      — Зубная паста!..
      Он опять раскрыл книгу, стал лихорадочно листать страницы, он ощупывал их, как слепой, впивался взглядом в строчки, в каждую букву.
      — Денгэм. По буквам: Д-е-н…
      “Не трудятся, не прядут…”
      Сухой шелест песка, просыпающегося сквозь пустое сито.
      — Денгэм освежает!..
      “Посмотрите на лилии, лилии, лилии…”
      — Зубной эликсир Денгэм!
      — Замолчите, замолчите, замолчите!.. — эта мольба, этот крик о помощи с такой силой вырвался из груди Монтэга, что он сам не заметил, как вскочил на ноги. Пассажиры шумного вагона испуганно отшатнулись от человека с безумным, побагровевшим от крика лицом, с перекошенными, воспаленными губами, сжимавшего в руках открытую книгу; все с опаской смотрели на него, все, кто минуту назад мирно отбивал такт ногой под выкрики рупора: Денгэм, Денгэм, зубная паста, Денгэм, Денгэм, зубной эликсир — раз, два, раз, два, раз, два, три, раз, два, раз, два, раз, два, три; все, кто только чтомашинально бормотал себе под нос: “Паста, паста, зубная паста, паста, паста, зубная паста…”
      И, как бы в отместку, рупоры обрушили на Монтэга топну музыки, составленной из металлического лязга — из дребезжании и звона жести, меди, серебра, латуни. И люди смирились; оглушенные до состояния полной покорности, они не убегали, ибо бежать было некуда: огромный пневматический поезд мчался в глубоком туннеле под землей.
      — Лилии полевые…
      — Денгэм!
      — Лилии!.. Лилии!!
      Люди с удивлением смотрели на него:
      — Позовите кондуктора.
      — Человек сошел с ума…
      — Станция Нолл Вью!
      Со свистом выпустив воздух, поезд остановился.
      — Нолл Вью! — громко.
      — Денгэм, — шепотом.
      Губы Монтэга едва шевелились.
      — Лилии…
      Зашипев, дверь вагона открылась. Монтэг все еще стоял. Шумно вздохнув, дверь стала закрываться. И только тогда Монтэг рванулся вперед, растолкал пассажиров и, продолжая беззвучно кричать, выскочил на платформу сквозь узкую щель закрывающейся Двери. Он бежал но белым плиткам туннеля, не обращая внимания на эскалаторы, — ему хотелось чувствовать, как движутся его ноги, руки, как сжимаются и разжимаются легкие при каждом вдохе и выдохе и воздух обжигает горло. Вслед ему несся рев: “Денгэм, Денгэм, ДенгэмП”
      Зашипев, словно змея, поезд исчез в черной дыре туннеля.
      — Кто там?
      — Это я. Монтэг.
      — Что вам угодно?
      — Впустите меня.
      — Я ничего не сделал.
      — Я тут один. Понимаете? Один.
      — Поклянитесь.
      — Клянусь.
      Дверь медленно растворилась; выглянул Фабер. При ярком свете дня он казался очень старым, слабым, напуганным. Старик выглядел так, словно много лет не выходил из дому. Его лицо и белые оштукатуренные стены комнаты, видневшиеся за ним, были одного цвета. Белыми казались его губы, и кожа щек, и седые волосы, и угасшие бледно-голубые глаза. Но вдруг взгляд его упал на книгу, которую Монтэг держал под мышкой, и старик разом изменился; теперь он уже не казался ни таким старым, ни слабым. Страх его понемногу проходил.
      — Простите, приходится быть осторожным. — Глаза Фабера были прикованы к книге. — Значит, это правда?
      Монтэг вошел. Дверь захлопнулась.
      — Присядьте, — Фабер пятился, не сводя глаз с книги, словно боялся, что она исчезнет, если он хоть на секунду оторвет от нее взгляд. За ним виднелась открытая дверь в спальню, и там — стол, загроможденный частями каких-то механизмов и рабочим инструментом. Монтэг увидел все это лишь мельком, ибо Фабер, заметив, куда он смотрит, быстро обернулся и захлопнул дверь. Он стоял, сжимая дрожащей рукой дверную ручку. Затем перевел нерешительный взгляд на Монтэга.
      Теперь Монтэг сидел, держа книгу на коленях.
      — Эта книга… Где вы?..
      — Я украл ее.
      Впервые Фабер посмотрел прямо в глаза Монтэгу.
      — Вы смелый человек.
      — Нет, — сказал Монтэг. — Но моя жена умирает. Девушка, которая была мне другом, уже умерла. Женщину, которая могла бы стать моим другом, сожгли заживо всего сутки тому назад. Вы единственный, кто может помочь мне. Я хочу видеть! Видеть!
      Руки Фабера, дрожащие от нетерпения, протянулись к книге:
      — Можно?..
      — Ах да. Простите. — Монтэг подал ему книгу.
      — Столько времени!.. Я никогда не был религиозным… Но столько времени прошло с тех пор… — Фабер перелистывал книгу, останавливаясь иногда, пробегая глазами страничку. — Все та же, та же, точь-в-точь такая, какой я ее помню! А как ее теперь исковеркали в наших телевизорных гостиных! Христос стал одним из “родственников”. Я часто думаю, узнал бы господь бог своего сына? Мы так его разодели. Или, лучше сказать, — раздели. Теперь это настоящий мятный леденец. Он источает сироп и сахарин, если только не занимается замаскированной рекламой каких-нибудь товаров, без которых, мол, нельзя обойтись верующему.
      Фабер понюхал книгу.
      — Знаете, книги пахнут мускатным орехом или еще какой-то пряностью из далеких заморских стран. Ребенком я любил нюхать книги. Господи, ведь сколько же было хороших книг, пока мы не позволили уничтожить их!
      Он перелистывал страницы.
      — Мистер Монтэг, вы видите перед собой труса. Я знал тогда, я видел, к чему идет, но я молчал. Я был одним из невиновных, одним из тех, кто мог бы поднять голос, когда никто уже не хотел слушать “виновных”. Но я молчал и, таким образом, сам стал соучастником. И когда, наконец, придумали жечь книги, используя для этого пожарных, я пороптал немного и смирился, потому что никто меня не поддержал. А сейчас уже поздно.
      Фабер закрыл библию.
      — Теперь скажите мне, зачем вы пришли?
      — Мне нужно поговорить, а слушать меня некому. Я не могу говорить со стенами, они кричат на меня. Я не могу говорить с женой, она слушает только стены. Я хочу, чтобы кто-нибудь выслушал меня. И если я буду говорить долго, то, может быть, и договорюсь до чего-нибудь разумного. А еще я хочу, чтобы вы научили меня понимать то, что я читаю.
      Фабер пристально посмотрел на худое, с синевой на бритых щеках, лицо Монтэга.
      — Что вас так всколыхнуло? Что выбило факел пожарника из ваших рук?
      — Не знаю. У нас есть все, чтобы быть счастливыми, но мы несчастны. Чего-то нет. Я искал повсюду. Единственное, о чем я знаю, что раньше оно было, а теперь его нет, — это книги, которые я сам сжигал вот уже десять или двенадцать лет. И я подумал: может быть, книги мне и помогут.