Библиотека современной фантастики. Том 3. Рэй Брэдбери

      — Чем плохие глаза?
      — Ведь они у тебя были серые?
      — Право не полню, Гарри.
      — У тебя глаза были серые, ведь верно?
      — А почему ты спрашиваешь?
      — Потому что они у тебя стали какие-то желтые.
      — Вот как? — равнодушно сказал Сэм.
      — А сам ты стал какой-то высокий и тонкий.
      — Может, оно и так.
      — Сэм, это нехорошо, что у тебя глаза стали желтые.
      — А у тебя, по-твоему, какие?
      — У меня? Голубые, конечно.
      — Держи, Гарри, — Сэм протянул ему карманное зеркальце. — Погляди-ка на себя.
      Битеринг нерешительно взял зеркальце и посмотрелся.
      В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки.
      Минуту было тихо.
      — Эх, ты — сказал Сэм. — Разбил мое зеркальце.
      Гарри Битеринг расположился в мастерской Сэма и начал строить ракету. Люди стояли в дверях мастерской, негромко переговаривались, посмеивались. Изредка помогали Битерингу поднять что-нибудь тяжелое. А больше стояли просто так и смотрели на него, и в глазах у них разгорались желтые искорки.
      — Пора ужинать, Гарри, — напомнили они.
      Пришла жена и принесла в корзинке ужин.
      — Не стану я это есть, — сказал он. — Теперь я буду есть только то, что хранится у нас в холодильнике. Что мы привезли с Земли. А что тут в саду и в огороде выросло, это не для меня.
      Жена стояла и смотрела на него.
      — Не сможешь ты построить ракету.
      — Когда мне было двадцать, я работал на заводе. С металлом я обращаться умею. Дай только начать, тогда и другие мне помогут, — говорил он, разворачивая чертежи и кальки: на жену он не смотрел.
      — Гарри, Гарри, — беспомощно повторяла она.
      — Мы должны вырваться, Кора. Нельзя нам тут оставаться!
      По ночам под луной, в пустынном море трав, где уже двенадцать тысяч лет, точно забытые шахматы, белели марсианские города, дул и дул неотступный ветер. И дом Битеринга в поселке земляк сотрясала дрожь неуловимых перемен.
      Лежа в постели, Битеринг чувствовал, как внутри шевелится каждая косточка, и плавится, точно золото в тигле, и меняет форму. Рядом лежала жена, смуглая от долгих солнечных дней. Вот она спит, смуглая и золотоглазая, седине опалило ее чуть не дочерна, и дети спят в своих постелях, точно отлитые из металла, и тоскливый ветер, ветер перемен, воет в саду, в ветвях бывших персиковых деревьев и в лиловой траве, и стряхивает лепестки зеленых роз.
      Страх ничем не уймешь. Он берет за горло, сжимает сердце. Холодный пот проступает на лбу, на дрожащих ладонях.
      На востоке взошла зеленая звезда.
      Незнакомое слово слетело с губ Витерита.
      — Йоррт, —повторил он, — Йоррт.
      Марсианское слово. Но он ведь не знает языка марсиан!
      Среди ночи он поднялся и пошел звонить Симпсону, археологу.
      — Послушай, Симпсон, что значит “Йоррт”?
      — Да это старинное марсианское название нашей Земли. А что?
      — Так, ничего.
      Телефонная трубка выскользнула у него из рук.
      — Алло, алло, алло! — повторяла трубка. — Алло, Битеринг! Гарри! Ты слушаешь?
      А он сидел и неотрывно смотрел на зеленую звезду.
      Дни были наполнены звоном и лязгом металла. Битеринг собирал каркас ракеты, ему нехотя, равнодушно помогали три человека. За какой-нибудь час он очень устал, пришлось сесть передохнуть.
      — Тут слишком высоко, — засмеялся один из помощников.
      — А ты что-нибудь ешь, Гарри? — спросил другой.
      — Конечно, ем, — сердито буркнул Битеринг.
      — Все из холодильника?
      — Да!
      — А ведь ты худеешь, Гарри.
      — Неправда!
      — И росту в тебе прибавляется.
      — Врешь!
      Несколько дней спустя жена отвела его в сторону.
      — Наши старые запасы все вышли. В холодильнике ничего не осталось. Придется мне кормить тебя тем, что у нас выросло на Марсе.
      Битеринг тяжело опустился на стул.
      — Надо же тебе что-то есть, — сказала жена. — Ты совсем ослаб.
      — Да, — сказал он.
      Взял сандвич, оглядел со всех сторон и опасливо откусил кусочек.
      — Не работай больше сегодня, отдохни, — сказала Кора. — Такая жара. Дети затевают прогулку, хотят искупаться в канале. Пойдем, прошу тебя.
      — Я не могу терять время. Все поставлено на карту!
      — Хоть на часок, — уговаривала Кора. — Поплаваешь, освежишься, это полезно.
      Он встал, весь в поту.
      — Ладно уж. Хватит тебе. Иду.
      — Вот и хорошо!
      День был тихий, палило солнце. Точно исполинский жгучий глаз уставился на равнину. Они шли вдоль канала, дети в купальных костюмах убежали вперед. Йотом сделали привал, закусили сандвичами с мясом. Гарри смотрел на жену, на детей — какие они стали смуглые, совсем коричневые. А глаза — желтые, никогда они не были желтыми! Его вдруг затрясло, но скоро дрожь прошла, ее точно смыли жаркие волны, приятно было лежать так на солнце. Он уже не чувствовал страха — он слишком устал.
      — Кора, с каких пор у тебя желтые глаза?
      Она посмотрела с недоумением:
      — Наверно, всегда были такие.
      — А может, они были карие и пожелтели за последние три месяца?
      Кора прикусила губу.
      — Нет. Почему ты спрашиваешь?
      — Так просто.
      Посидели, помолчали.
      — И у детей тоже глаза желтые, — сказал Битеринг.
      — Это бывает: дети растут, и глаза меняют цвет.
      — Может быть, и мы тоже — дети. По крайнем мере на Марсе. Вот это мысль! — он засмеялся. — Поплавать, что ли.
      Они прыгнули в воду. Гарри, не шевелясь, погружался все глубже, и вот он лежит на дне канала, точно золотая статуя, омытая зеленой тишиной. Вокруг — безмятежная глубь, мир и покой. И тебя тихонько песет неторопливым, ровным течением.
      Полежать так подольше, думал он, и вода обработает меня по-своему, пожрет мясо, обнажит кости, точно кораллы. Только скелет и останется. А потом на костях вода построит свое, появятся наросты, водоросли, ракушки, разные подводные твари — зеленые, красные, желтые.. Все меняется. Меняется. Медленные, подспудные, безмолвные перемены. А разве не то же делается и там, наверху?
      Сквозь воду он увидел над головою солнце — тоже незнакомое, марсианское, измененное иным воздухом, и временем, и пространством.
      Там, наверху, — безбрежная река, думал он, марсианская река, и все мы в наших домах из речной гальки и затонувших валунов лежим на дне, точно раки-отшельники, и вода смывает нашу прежнюю плоть, и удлиняет кости, и…
      Он дал мягко светящейся воде вынести его на поверхность.
      Дэн сидел на кромке канала и серьезно смотрел на отца.
      — Ута, —сказал он.
      — Что такое? — переспросил Битеринг.
      Мальчик улыбнулся.
      — Ты же знаешь. Ута по-марсиански — отец.
      — Где это ты выучился?
      — Не знаю. Везде. Ута!
      — Чего тебе?
      Мальчик помялся.
      — Я… я хочу зваться по-другому.
      — По-другому?
      — Да.
      Подплыла мать.
      — А чем плохое имя Дэн?
      Дэн скорчил гримасу, пожал плечами.
      — Вчера ты все кричала: Дэн, Дэн, Дэн, — а я и не слыхал. Думал, это не меня. У меня другое имя, я хочу, чтоб меня звали по-новому.
      Битеринг ухватился за боковую стенку канала, он весь похолодел, медленно, гулко билось сердце.
      — Как же это по-новому?
      — Линл. Правда, хорошее имя? Можно, я буду Линл? Можно? Ну, пожалуйста!
      Битеринг провел рукой по лбу, мысли путались. Дурацкая ракета, работаешь один, и даже в семье ты один, уж до того один…
      — А почему бы и нет? — услышал он голос жены.
      Потом услышал свой голос:
      — Можно.
      — Ага-а! — закричал мальчик. — Я — Линл, Линл!
      И, вопя и приплясывая, побежал через луга.
      Битеринг посмотрел на жену.
      — Зачем мы ему позволили?
      — Сама не знаю, — сказала Кора. — Что ж, по-моему, это совеем не плохо.
      Они шли дальше среди холмов. Ступали по старым, выложенным мозаикой дорожкам, мимо фонтанов, из которых все еще разлетались водяные брызги. Дорожки все лето напролет покрывал тонкий слой прохладной воды. Весь день можно шлепать но ним босиком, точно вброд по ручью, и ногам не жарко.
      Они подошли к маленькой, давным-давно заброшенной марсианской вилле. Она стояла на холме, и отсюда открывался вид на долину. Коридоры, выложенные голубым мрамором, фрески во всю стену, бассейн для плаванья. В летнюю жару тут свежесть и прохлада. Марсиане не признавали больших городов.
      — Может, переедем сюда на лето? — сказала миссис Битеринг. — Вот было бы славно!
      — Идем, — сказал муж. — Пора возвращаться в город. Надо кончать ракету, работы по горло.
      Но в этот вечер за работой ему вспомнилась вилла из прохладного голубого мрамора. Проходили часы, и все настойчивей думалось, что, пожалуй, не так уж и нужна эта ракета.
      Текли дни, недели, и ракета все меньше занимала его мысли. Прежнего пыла не было и в помине. Его и самого пугало, что он стал так равнодушен к своему детищу. Но как-то все так складывалось — жара, работать тяжело…
      За раскрытой настежь дверью мастерской — негромкие голоса:
      — Слыхали? Все уезжают.
      — Верно. Уезжают.
      Битеринг вышел на крыльцо.
      — Куда это?
      По пыльной улице движутся несколько машин, нагруженных мебелью и детьми.
      — Переселяются в виллы, — говорит человек на крыльце.
      — Да, Гарри. И я тоже перееду, — подхватывает другой. — И Сэм тоже. Верно, Сэм?
      — Верно. А ты, Гарри?
      — У меня тут работа.
      — Работа! Можешь достроить свою ракету осенью, когда станет попрохладнее.
      Битеринг перевел дух.
      — У меня уже каркас готов.
      — Осенью дело пойдет лучше.
      Ленивые голоса словно таяли в раскаленном воздухе.
      — Мне надо работать, — повторил Битеринг.
      — Отложи до осени, — возразили ему, и это звучало так здраво, так разумно.
      Осенью дело пойдет лучше, подумал он. Времени будет вдоволь.
      Нет! — кричало что-то в самой глубине его существа, запрятанное далеко-далеко, запертое наглухо, задыхающееся. — Нет, нет!
      — Осенью, — сказал он вслух.
      — Едем, Гарри, — сказали ему.
      — Ладно, — согласился он, чувствуя, как тает, плавится в знойном воздухе все тело. — Ладно, до осени. Тогда я опять возьмусь за работу.
      — Я присмотрел себе виллу у Тирра-канала, — сказал кто-то.
      — У канала Рузвельта, что ли?
      — Тирра. Это старое марсианское название.
      — Но ведь на карте…
      — Забудь про карту. Теперь он называется Тирра. И я отыскал одно местечко в Пилланских горах…
      — Это горы Рокфеллера? — переспросил Битеринг.
      — Это Пилланские горы, — сказал Сэм.
      — Ладно, — сказал Битеринг, окутанный душным, непроницаемым саваном зноя. — Пускай Пилланские.
      Назавтра в тихий, безветренный день все усердно грузили вещи в машину.
      Лора, Дэн и Дэвид таскали узлы и свертки. Нет, узлы и свертки таскали Ттил, Линл и Верр, — на другие имена они теперь не отзывались.
      Из мебели, что стояла в их белом домике, не взяли с собой ничего.
      — В Бостоне наши столы и стулья выглядели очень мило, — сказала мать. — И в этом домике тоже. Но для той виллы они не годятся. Вот вернемся осенью, тогда они опять пойдут в ход.
      Битеринг не спорил.
      — Я знаю, какая там нужна мебель, — сказал он немного погодя. — Большая, удобная, чтоб можно развалиться.
      — А как с твоей энциклопедией? Ты, конечно, берешь ее с собой?
      Битеринг отвел глаза.
      — Я заберу ее на той неделе.
      — А свои нью-йоркские наряды ты взяла? — спросили они дочь.
      Девушка поглядела е недоумением.
      — Зачем? Они мне теперь ни к чему.
      Они выключили газ и воду, заперли двери и пошли прочь. Отец заглянул в кузов машины.
      — Немного же мы берем с собой, — заметил он. — Против того, что мы привезли на Марс, это жалкая горсточка!
      И сел за руль.
      Долгую минуту он смотрел на белый домик — хотелось кинуться к нему, погладить стену, сказать — прощай! Чувство было такое, словно уезжает он в дальнее странствие и никогда по-настоящему не вернется к тому, что оставляет здесь, никогда уже все это не будет ему так близко и понятно.
      Тут с ним поравнялся на грузовике Сэм со своей семьей.
      — Эй, Битеринг! Поехали!
      И машина покатила по древней дороге вон из города. В том же направлении двигались еще шестьдесят грузовиков. Тяжелое, безмолвное облако пыли, поднятой ими, окутало покинутый городок. Голубела под солнцем вода в каналах, тихий ветер чуть шевелил листву странных деревьев.
      — Прощай, город! — сказал Битеринг.
      — Прощай, прощай! — замахали руками жена и дети.
      И уж больше ни разу не оглянулись.
      За лето до дна высохли каналы. Лето прошло по лугам, точно степной пожар. В опустевшем поселении землян лупилась и осыпалась краска со стен домов. Висевшие на задворках автомобильные шины, что еще недавно служили детворе качелями, недвижно застыли в знойном воздухе, словно маятники остановившихся часов.
      В мастерской каркас ракеты понемногу покрывался ржавчиной.
      В тихий осенний день мистер Битеринг — он теперь, был очень смуглый и золотоглазый — стоял на склоне холма над своей виллой и смотрел вниз, в долину.
      — Пора возвращаться, — сказала Кора.
      — Да, но мы не поедем, — спокойно сказал он. — Чего ради?
      — Там остались твои книги, — напомнила она. — Твой парадный костюм.
      — Твои лле, —сказала она. — Твой пор юеле рре.
       —Город совсем пустой, — возразил муж. — Никто туда не возвращается. Да и незачем. Совершенно незачем.
      Дочь ткала, сыновья наигрывали песенки — один на флейте, другой на свирели, все смеялись, и веселое эхо наполняло мраморную виллу.
      Гарри Битеринг смотрел вниз, в долину, на далекое селение землян.
      — Какие странные, смешные дома строят жители Земли.
      — Иначе они не умеют, — в раздумье отозвалась жена. — До чего уродливый народ. Я рада, что их больше нет.
      Они посмотрели друг на друга, испуганные словами, которые только что сказались. Потом стали смеяться.
      — Куда же они подевались? — раздумчиво произнес Битеринг.
      Он взглянул на жену. Кожа ее золотилась, и она была такая же стройная и гибкая, как их дочь. А Кора смотрела на мужа — он казался почти таким же юным, как их старший сын.
      — Не знаю, — сказала она.
      — В город мы вернемся, пожалуй, на будущий год, — сказал он невозмутимо. — Или, может, еще через годик–другой. А пока что… мне жарко. Пойдем купаться?
      Они больше не смотрели на долину. Рука об руку они пошли к бассейну, тихо ступая по дорожке, которую омывала прозрачная ключевая вода.
      Прошло пять лет, и с неба упала ракета. Еще дымящаяся лежала она в долине. Из нее высыпали люди.
      — Война на Земле кончена! — кричали они. — Мы победили! Мы прилетели вам на выручку!
      Но городок, построенный американцами, молчал, безмолвны были коттеджи, персиковые деревья, амфитеатры. В пустой мастерской ржавел жалкий остов недоделанной ракеты.
      Пришельцы обшарили окрестные холмы. Капитан объявил своим штабом давно заброшенный кабачок. Лейтенант явился к нему с докладом.
      — Город пуст, сэр, но среди холмов мы обнаружили местных жителей. Марсиан. У них очень темная кожа. Глаза желтые. Встретили нас очень приветливо. Мы с ними немного потолковали. Они быстро усваивают английский. Я уверен, сэр, с ними можно установить вполне дружеские отношения.
      — Темнокожие, вот как? — задумчиво сказал капитан. — И много их?
      — Примерно шестьсот или восемьсот, сэр; они живут на холмах, в мраморных развалинах. Рослые, здоровые. Женщины у них красивые.
      — А они сказали вам, лейтенант, что произошло с людьми, которые прилетели с Земли и выстроили этот поселок?
      — Они понятия не имеют, что случилось с этим городом и с его населением.
      — Странно. Вы не думаете, что марсиане тут всех перебили?
      — Похоже, что это необыкновенно миролюбивый народ, сэр. Скорее всего, город опустошила какая-нибудь эпидемия.
      — Возможно. Надо думать, это — одна из тех загадок, которые нам не разрешить. О таком иной раз пишут в книгах.
      Капитан обвел взглядом комнату, запыленные окна, и за ними — встающие вдалеке синие горы, струящуюся в ярком свете воду каналов и услышал шелест ветра. И вздрогнул. Потом опомнился и постучал пальцами по карте, которую он давно уже приколол кнопками на пустом столе.
      — У нас куча дел, лейтенант! — сказал он и стал перечислять. Солнце опускалось за синие холмы, а капитан бубнил и бубнил: — Надо строить новые поселки. Искать полезные ископаемые, заложить шахты. Взять образцы для бактериологических исследований. Работы до горло. А все старые отчеты утеряны. Надо заново составить карты, дать названия горам, рекам и прочему. Потребуется некоторая доля воображения.
      Вон те горы назовем горами Линкольна, что вы на это скажете? Тот канал будет канал Вашингтона, а эти холмы… холмы можно назвать в вашу честь, лейтенант. Дипломатический ход. А вы из любезности можете назвать какой-нибудь город в мою честь. Изящный поворот. И почему бы не дать этой долине имя Эйнштейна, а вон тот… да вы меня слушаете, лейтенант?
      Лейтенант с усилием оторвал взгляд от подернутых ласковой дымкой холмов, что синели вдали, за покинутым городом.
      — Что? Да-да, конечно, сэр!

ЗЕМЛЯНИЧНОЕ ОКОШКО

      Ему снилось, что он закрывает парадную дверь с цветными стеклами — тут были и земляничные стекла, и лимонные, и совсем белые, как облака, и прозрачные, как родник. Две дюжины цветных квадратиков обрамляли большое стекло посередине — алые и золотистые, как вино, как настойка или фруктовое желе, и голубоватые, прохладные, как льдинки. Помнится, когда он был совсем еще малыш, отец подхватывал его на руки и говорил:
      — Гляди!
      И за зеленым стеклом весь мир становился изумрудным, точно мох, точно летняя мята.
      — Гляди!
      Сиреневое стекло обращало прохожих в гроздья блеклого винограда. И, наконец, земляничное окошко в любую пору омывало город теплой розовой волной, окутывало алой рассветной дымкой, а свежеподстриженный газон был точь-в-точь — ковер с какого-нибудь персидского базара. Земляничное окошко, самое лучшее из. всех, покрывало румянцем бледные щеки, и холодный осенний дождь теплел, и февральская метель вспыхивала вихрями веселых огоньков.
      — Да, да! А тут…
      Он проснулся.
      Мальчики разбудили его своим негромким разговором, но он еще не совсем очнулся от сна и лежал в темноте, прислушиваясь. Как печально звучат их голоса — так бормочет ветер, вздымая пески со дна пересохших морей и рассыпая их среди синих холмов… Потом он вспомнил.
      Мы на Марсе.
      — Что? — вскрикнула спросонок жена.
      А он и не заметил, что сказал это вслух; он старался лежать совеем тихо, боялся шелохнуться. Но уже возвращалось чувство реальности и с ним какое-то странное оцепенение; вот жена встала и принялась бродить по комнате, точно привидение: то к одному окну подойдет, то к другому — а окна в их сборном металлическом домике маленькие, прорезаны высоко — и подолгу смотрит на ясные, но чужие звезды.
      — Кэрри, — прошептал он.
      Она не слышала.
      — Кэрри, — шепотом повторил он, — мне надо сказать тебе… целый месяц все собирался. Завтра… завтра утром у нас будет…
      Но жена сидела в голубоватом отсвете звезд, точно каменная, и даже не смотрела в его сторону.
      “Вот если бы солнце никогда не заходило, — думал он, — если бы ночей совсем не было”. Весь день он сколачивал сборные дома будущего поселка, мальчики были в школе, а Кэрри хлопотала по хозяйству — тут и уборка, и стряпня, и огород… Но после захода солнца уже не приходилась рыхлить клумбы, заколачивать гвозди или решать задачки — и тогда в темноте, как ночные птицы, к ним слетались воспоминания. Жена пошевелилась, чуть повернула голову.
      — Боб, — сказала она наконец, — я хочу домой.
      — Кэрри!
      — Здесь мы не дома, — сказала она.
      В полутьме ее глаза блестели, полные слез.
      — Потерпи еще немножко, Кэрри.
      — Нет у меня больше никакого терпенья!
      Как во сне, она выдвигала ящики комода; она вынимала стопки носовых платков, белье, рубашки и укладывала на комод сверху — машинально, не глядя. Сколько раз уже так бывало, привычка. Скажет так, вытащит вещи из комода и долго стоит молча, а потом уберег все на место и с застывшим лицом, с сухими глазами снова ляжет я будет думать, вспоминать. Ну, а вдруг настанет такая ночь, когда она опустошит все ящики и достанет старые чемоданы, что составлены горкой у стены?
      — Боб… — в ее голосе не слышалось горечи, он был тихий, ровный, тусклый, как лунный свет, который позволял следить за ее движениями. — За эти полгода я уж сколько раз по ночам так говорила, просто стыд и срам. У тебя работа тяжелая, ты строишь город. Когда человек так тяжело работает, жена не должна ему плакаться и жилы из него тянуть. Но надо же душу отвести, не могу я молчать. Больше всего я истосковалась по мелочам. По ерунде какой-то, сама не знаю. Помнишь качели у нас на веранде? И плетеную качалку? Дома, в Огайо, летним вечером сидишь и смотришь, кто мимо пройдет или проедет. И наше пианино расстроенное. И шведское стекло. И мебель в гостиной… ну да, конечно, она вся старая, громоздкая, неуклюжая, я и сама знаю… И китайская люстра с подвесками, как подует ветер, они в звенят. А в летний вечер сидишь на веранде, и можно перемолвиться словечком с соседями. Все это вздор, глупости… все это неважно. Но почему-то, как проснешься в три часа ночи, отбоя нет от этих мыслей. Ты меня прости.
      — Да разве ты виновата, — сказал он. — Марс — место чужое. Тут все не по-нашему, в пахнет чудно, и на глаз непривычно, и на ощупь. Я и сам ночами про это думаю. А какой славный был наш городок.
      — Весной и летом весь в зелени, — подхватила жена. — А осенью все желтое да красное, И дом у нас был славный. И какой старый, господи, лет восемьдесят, а то и все девяносто! По ночам я всегда слушала, как он скрипит, трещит, будто разговаривает. Дерево-то сухое — и перила, и веранда, и пороги. Только тронь — и отзовется. Каждая комната на свой лад. А если у тебя весь дом разговаривает, это как семья — собрались ночью вокруг родные и баюкают — спи, мол, усни. Таких домов нынче не строят. Надо, чтоб в доме жило много народу — отцы, деды, внуки, тогда ан С годами и обживется и согреется. А эта наша коробка — да она и не знает, что я тут, ей все едино, жива я или померла. И голое у нее жестяной, а жесть — она холодная.. У нее и пор таких нет, чтоб годы впитались. Погреба нет, некуда откладывать припасы на будущий год и еще на потом. И чердака нету, некуда прибрать всякое старье, что осталось е прошлою года и что было еще до твоего- рожденья. Знаешь, Веб, вот было бы у нас тут хоть немножко старого, привычного, тогда и со всем новым можно бы сжиться. А когда все-все новое, чужое, каждая малость, так вовек не свыкнешься.
      В темноте он кивнул.
      — Я и сам так думал.
      Она смотрела туда, где на чемоданах, прислоненных к стене, поблескивали лунные блики. И протянула руку.
      — Кэрри!
      — Что?
      Он порывисто сел, спустил ноги на пол.
      — Кэрри, я учинил одну несусветную глупость. Все эти месяцы я ночами слушаю, как ты тоскуешь по дому, и мальчики тоже просыпаются и шепчутся, и ветер свистит, и за стеной — Марс, моря эти высохшие… и… — он запнулся, трудно глотнул. — Ты должна понять, что я такое сделал и почему. Месяц назад у нас в банке на счету были деньги, наши сбережения за десять лет, так вот, я все их истратил, все как есть, без остатка.
      — Боб!!.
      — Я их выбросил, Кэрри, даю тебе слово, пустил па ветер. Думал всех порадовать. А вот сейчас ты так говоришь, и эти распроклятые чемоданы тут же стоят, и…
      — Как же так, Боб? — она повернулась к нему. — Стало быть, мы торчали тут, на Марсе, и терпели эту жизнь, и откладывали каждый грош, а ты взял да все сразу и просадил?
      — Сам не знаю, может, я просто рехнулся, — сказал он. — Слушай, до утра уже недалеко. Встанем пораньше. Пойдешь со мной и сама увидишь, что я сделал. Ничего не хочу говорить, сама увидишь. А если это все зря — ну что ж, чемоданы — вот они, а ракеты на Землю идут четыре раза в неделю.
      Кэрри не шевельнулась.
      — Боб, Боб, — шептала она.
      — Не говори сейчас, не надо, — попросил он.
      — Боб, Боб…
      Она медленно покачала головой, ей все не верилось. Он отвернулся, вытянулся на кровати с одного боку, а она села с другого боку и долго не ложилась, все смотрела на комод, где так и, остались сверху наготове аккуратные стопки носовых платков, белье, ее кольца и безделушки. А за стенами ветер, пронизанный лунным светом, вздувал уснувшую пыль и развеивал ее в воздухе.
      Наконец Кэрри легла, но не сказала больше ни слова — лежала как неживая и остановившимися глазами смотрела в ночь, точно в длинный-длинный туннель: неужели там, в конце, никогда не забрезжит рассвет?
      Они поднялись чуть свет, но тесный домишко не ожил, стояла гнетущая тишина, отец, мать и сыновья молча умылись и оделись, молча принялись за поджаренный хлеб, фруктовый сок и кофе, и под конец от этого молчания уже хотелось завопить, завыть; никто не смотрел прямо в лицо другому, все следили друг за другом исподтишка, по отражениям в фарфоровых и никелированных боках тостера, чайника, сахарницы — искривленные, искаженные черты казались в этот ранний час до ужаса чужими. Потом, наконец, отворили дверь (в дом ворвался ветер, что дует над холодными марсианскими морями, где ходят, опадают и вновь встают призрачным прибоем одни лишь голубоватые пески), и вышли под голое, пристальное холодное небо, и побрели к городу, который казался только декорацией там, в дальнем конце огромных пустых подмостков.
      — Куда мы идем? — спросила Кэрри.
      — На ракетодром, — ответил муж. — Но по дороге я должен вам много чего сказать.
      Мальчики замедлили шаг и теперь шли позади родителей и прислушивались. А отец заговорил, глядя прямо перед собой; он говорил долго и ни разу не оглянулся на жену и сыновей, не посмотрел, как принимают они его слова.
      — Я верю в Марс, — начал он негромко. — Я знаю, придет время, и он станет по-настоящему нашим. Мы его одолеем. Мы здесь обживемся. Мы не пойдем на попятный. С год назад, когда мы только-только прилетели, я вдруг будто споткнулся. Почему, думаю, нас сюда занесло? А вот потому. Это как с лососем, каждый год та же история. Лосось сам не знает, почему плывет в дальние края, а все равно плывет. Вверх по течению, по каким-то рекам, которых он не знает и не помнит, по быстрине, через водопады перескакивает — и под конец добирается до того места, где мечет икру, а потом помирает, и все начинается сызнова. Родовая память, инстинкт — назови, как угодно, но так оно и идет. Вот и мы забрались сюда.
      Они шли в утренней тишине, бескрайнее небо неотступно следило за ними, странные голубые и белые, точно клубы пара, пески струились у них под ногами по недавно проложенному шоссе.
      — Вот и мы забрались сюда. А после Марса куда двинемся? На Юпитер, Нептун, Плутон и еще дальше? Верно. Еще дальше. А почему? Когда-нибудь настанет день — и солнце взорвется, как дырявый котел. Бац — и от Земли следа не останется. А Марс, может быть, и не пострадает; а если и пострадает, так, мажет, Плутон уцелеет, а если нет — что тогда будет с нами, то бишь, с нашими правнуками?
      Он упорно смотрел вверх, в ясное чистое небо цвета спелой сливы.
      — Что ж, а мы в это время будем, может быть, где-нибудь в неизвестном мире, у которого и названия пока нет, только номер — скажем, шестая планета девяносто седьмой звездной системы или планета номер два системы девяносто девять! И такая эта чертова даль, что сейчас ни в страшном сне, ни в бреду даже не представишь! Мы улетим отсюда, понимаете, уберемся подальше — и уцелеем! И тут я сказал себе: ага! Вот почему мы прилетели на Марс, вот почему люди запускают в небо ракеты!
      — Боб…
      — Погоди, дай досказать. Это не ради денег, нет. И не ради того, чтоб поглазеть на разные разности. Так многие говорят, но это все вранье, выдумки. Говорят — летим, чтоб разбогатеть, чтоб прославиться. Говорят — для забавы, для развлечения, скучив, мол, сидеть на одном месте. А на самом деле внутри все время что-то тикает, все равно как у лосося или у кита и у самого ничтожного невидимого микроба. Также крохотные часики, они тикают в каждой живой твари, и знаете, что они говорят? Иди дальше, говорят, не засиживайся на месте, не останавливайся, плыви я плыви. Лети к новым мирам, воздвигай новые города, еще и еще, чтоб ничто на свете не могло убить Человека. Пойми, Кэрри. Ведь это не просто мы с тобой прилетели на Марс. От того, что мы успеем на своем веку, зависит судьба всех людей, черт подери, судьба всего рода человеческого. Даже смешно, вон куда махнул, а ведь это так огромно, что страх берет.
      Сыновья, не отставая, шли за ним, и Кэрри шла рядом, — хотелось поглядеть на нее, прочесть по ее яйцу, как она принимает его слова, но он не повернул головы.
      — Помню, когда я был мальчишкой, у нас сломалась сеялка, а на починку не было денег, и мы с отцом вышли в поле и кидали семена просто горстью — так вот, это то же самое. Сеять-то надо, иначе потом жать не придется. О господи, Кэрри, ты только вспомни, как писали в газетах, в воскресных приложениях: ЧЕРЕЗ МИЛЛИОН ЛЕТ ЗЕМЛЯ ОБРАТИТСЯ В ЛЕД! Когда-то, мальчишкой, я ревмя ревел над такими статьями. Мать спрашивает — чего ты? А я отвечаю — мне их всех жалко, бедняг, которые тогда будут жить на свете. А мать говорит — ты о них не беспокойся. Так вот, Кэрри, я про что говорю: на самом-то деле мы о них беспокоимся. А то бы мы сюда не забрались. Это очень важно, чтоб Человек с большой буквы жил и жил. Для меня Человек с большой буквы — это главное. Понятно, я пристрастен, потому как я и сам того же рода-племени. Но только люди всегда рассуждают насчет бессмертия, так вот, есть один-единственный способ этого самого бессмертия добиться: надо идти дальше, засеять вселенную. Тогда если где-нибудь в одном месте и случится засуха или еще что, все равно будем с урожаем. Даже если на Землю нападет ржа и недород.