Библиотека современной фантастики. Том 3. Рэй Брэдбери

      Эрнандо кивнул.
      — Я принесу воды.
      — Ох, пожалуйста, скорее! — воскликнула одна девушка.
      Тонкий голосок прозвучал очень испуганно. В нем не слышалось нетерпения, только просьба и страх. И Эрнандо побежал — это впервые он заторопился, когда его попросили проезжие, раньше он всегда только замедлял шаг.
      Он вернулся, неся крышку от ступицы, полную воды. Эту крышку тоже подарила ему большая дорога. Однажды она залетела к нему на поле — круглая и сверкающая, точно брошенная монета. Автомобиль, с которого она отлетела, скользнул дальше, вовсе и не заметив, что потерял свой серебряный глаз. С тех пор Эрнандо и его жена пользовались этой крышкой для стирки и стряпни — отличный получился тазик.
      Наливая воду в кипящий радиатор, Эраандо поглядел на молодые растерянные лица.
      — Спасибо вам, спасибо! — сказала одна из девушек. — Вы я не знаете, как вы нас выручили!
      Эрнандо улыбнулся.
      — Очень много машин проехало за этот час. И все в одну сторону. На север.
      Он вовсе не хотел их задеть или обидеть. Но когда он опять поднял голову, все девушки сидели под дождем и плакали. Горько-горько плакали. А молодой человек пытался их успокоить — возьмет за плечи то одну, то другую и легонько встряхнет, а они прикрывают головы газетами, губы у всех дрожат, глаза закрыты, щеки побледнели, и все плачут — одни тихонько, другие навзрыд.
      Эрнандо так и застыл, держа в руках крышку, где еще оставалась вода.
      — Я не хотел никого обидеть, сеньор, — промолвил он.
      — Это ничего, — отозвался водитель. — А что такое стряслось, сеньор?
      — Вы разве не слыхали? — молодой человек обернулся, стиснул одной рукой баранку и подался вперед. — Это все-таки случилось.
      Лучше бы он ничего не говорил. Все девушки заплакали еще горше, ухватились друг за дружку, забыв про свои газеты, и дождь заструился по их лицам, мешаясь со слезами.
      Эрнандо словно одеревенел. Вылил остатки води в радиатор. Поглядел на небо — оно было черное, грозовое. Поглядел на реку — она вздулась и шумела. Асфальт под ногами стал какой-то очень жесткий.
      Эрнандо подошел к машине сбоку. Молодой человек взял его за руку и вложил в нее песо. Эрнандо вернул монету.
      — Нет, — сказал он. — Я не ради денег.
      — Спасибо вам, вы такой добрый, — все еще всхлипывая, сказала одна из девушек. — Ох, мама, папа… я хочу домой, хочу домой… мама, папочка…
      Подруги обхватили ее за плечи.
      — Я ничего не слыхал, сеньор, — тихо сказал Эрнандо.
      — Война! — крикнул молодой человек во все горло, как будто кругом были глухие. — Вот она — атомная война, конец света!
      — Сеньор, сеньор, — сказал Эрнандо.
      — Спасибо вам. спасибо, что помогли, — сказал и молодой человек. — Прощайте.
      — Прощайте, — сквозь стену дождя сказали девушки; они уже не видели Эрнандо.
      Он стоял и смотрел вслед дряхлому “форду”, пока тот, дребезжа, спускался в долину. И вот все скрылось из виду — последняя машина, и девушки, и хлопающие на ветру газеты, что они держали над головами.
      Еще долго Эрнандо стоял не шевелясь. Ледяные струйки дождя сбегали по его щекам, по пальцам, по домотканым штанам. Он стоял затаив дыхание, весь напрягшись, и ждал.
      Он все не сводил глаз с дороги, но она была пуста. “Теперь, пожалуй, она долго не оживет, очень долго”, — подумал он.
      Дождь перестал. Меж туч проглянуло синее небо. Буря рассеялась за каких-нибудь десять минут, словно чье-то зловонное дыхание. Из чащи потянул душистый ветерок. Слышно было, как легко и вольно течет река. Кустарник ярко зеленел, все дышало свежестью. Эрнандо прошел через поле к своей хижине и поднял плуг. Взялся за рукоятки, поглядел на небо — в вышине уже разгоралось жаркое солнце.
      Жена, не переставая молоть кукурузу, окликнула:
      — Что случилось, Эрнандо?
      — Да так, ничего, — отозвался он.
      Направил плуг по борозде и резко крикнул ослу:
      — Вперед, бурро!
      И, вспахивая тучную землю, они с ослом зашагали по полю; небо над головой все больше прояснялось, чуть поодаль струилась глубокая река.
      — “Конец света”, — вспомнил вслух Эрнандо. — Как же так — конец?

ЗАВТРА КОНЕЦ СВЕТА

      — Что бы ты делала, если б знала, что завтра настанет конец света?
      — Что бы я делала? Ты не шутишь?
      — Нет.
      — Не знаю. Не думала.
      Он налил себе кофе. В сторонке на ковре, при ярком зеленоватом свете ламп “молния”, обе девочки что-то строили из кубиков. В гостиной по-вечернему уютно пахло только что сваренным кофе.
      — Что ж, пора об этом подумать, — сказал он.
      — Ты серьезно?
      Он кивнул.
      — Война?
      Он покачал головой.
      — Атомная бомба? Или водородная?
      — Нет.
      — Бактериологическая война?
      — Да нет, ничего такого, — сказал он, помешивая ложечкой кофе. — Просто, как бы это сказать, пришло время поставить точку.
      — Что-то я не пойму.
      — По правде говоря, я и сам не понимаю; просто такое у меня чувство. Минутами я пугаюсь, а в другие минуты мне ничуть не страшно и совсем спокойно на душе. — Он взглянул на девочек, их золотистые волосы блестели в свете лампы. — Я тебе сперва не говорил. Это случилось дня четыре назад.
      — Что?
      — Мне приснился сон. Что скоро все кончится, так сказал голос; какой-то совсем незнакомый, просто голос, и он сказал, что у нас на Земле всему придет конец. Наутро я про это почти забыл, пошел на службу, а потом вдруг вижу — Стэн Уиллис средь бела дня уставился в окно; я говорю: о чем это ты замечтался, Стэн? А он отвечает: мне сегодня снился сон, — и не успел он договорить, а я уже понял, что за сон. Я и сам мог ему рассказать, но Стэн стал рассказывать первым, а я слушал.
      — Тот самый сон?
      — Тот самый. Я сказал Стэну, что и мне тоже это снилось. Он вроде не удивился. Даже как-то успокоился. А потом мы обошли всю контору, и это было очень странно, черт возьми. Это получилось само собой. Мы не говорили: пойдем поглядим, как и что. Просто пошли и видим — кто разглядывает свой стол, кто — руки, кто в окно смотрит. Кое с кем я поговорил. И Стэн тоже.
      — И всем приснился тот же сон?
      — Всем до единого. В точности то же самое.
      — И ты в него веришь?
      — Верю. В жизни ни в чем не был так уверен.
      — И когда же это будет? Когда все кончится?
      — Для нас — сегодня ночью, в каком часу, не знаю, а потом и в других частях света, когда там настанет ночь, — земля-то вертится. За сутки все кончится.
      Они посидели немного, ко притрагиваясь к кофе. Потом медленно выпили его, глядя друг на друга.
      — Чем же мы это заслужили? — сказала она.
      — Не в том дело, заслужили или нет; просто ничего не вышло. Я смотрю, ты и спорить не стала. Почему это?
      — Наверно, есть причина.
      — Та самая, что у всех наших в конторе? Она медленно кивнула.
      — Я не хотела тебе говорить. Это случилось сегодня ночью. И весь день женщины в нашем квартале об этом толковали. Им снился этот сон. Я думала, это просто совпадение. — Она взяла со стола вечернюю газету. — Тут ничего не сказано.
      — Все и так знают.
      Он выпрямился, испытующе посмотрел на жену.
      — Боишься?
      — Нет. Я всегда думала, что мне будет страшно, а оказывается — не боюсь.
      — А нам вечно твердят про чувство самосохранения — что же оно молчит?
      — Не знаю. Когда понимаешь, что все правильно, не станешь выходить из себя. А тут все правильно. Если подумать, как мы жили, этим должно было кончиться.
      — Разве мы были такие уж плохие?
      — Нет, но и не очень-то хорошие. Наверно, в этом вся беда — в нас ничего особенного не было, просто мы оставались сами собой, а ведь очень многие в мире совсем озверели и творили невесть что.
      В гостиной смеялись девочки.
      — Мне всегда казалось: вот придет этот час, и все с воплями выбегут на улицу.
      — А по-моему, нет. Что ж вопить, когда изменить ничего нельзя.
      — Знаешь, мне только и жаль расставаться с тобой и с девочками. Я никогда не любил городскую жизнь и свою работу, вообще ничего не любил, только вас троих. И ни о чем я не пожалею, разве что неплохо бы увидеть еще хоть один погожий денек, да выпить глоток холодной воды в жару, да вздремнуть. Странно, как мы можем вот так сидеть и говорить об этом?
      — Так ведь все равно ничего не поделаешь.
      — Да, верно; если б можно было, мы что-нибудь бы делали. Я думаю, это первый случай в истории — сегодня каждый в точности знает, что с ним будет ночью.
      — А интересно, что все станут делать сейчас, вечером, в ближайшие часы.
      — Пойдут в кино, послушают радио, посмотрят телевизор, уложат детишек спать и сами лягут — все, как всегда.
      — Пожалуй, этим можно гордиться — что все, как всегда.
      Минуту они сидели молча, потом он налил себе еще кофе.
      — Как ты думаешь, почему именно сегодня?
      — Потому.
      — А почему не в другой какой-нибудь день, в прошлом веке, или пятьсот лет назад, или тысячу?
      — Может быть, потому, что еще никогда не бывало такого дня — девятнадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, а теперь он настал, вот и все; потому, что в этот год во всем мире все обстоит так, а не иначе, — вот потому и настал конец.
      — Сегодня по обе стороны океана готовы к вылету бомбардировщики, и они никогда уже не приземлятся.
      — Вот отчасти и поэтому.
      — Что ж, — сказал он, вставая. — Чем будем заниматься? Вымоем посуду?
      Они перемыли посуду и аккуратней обычного ее убрали. В половине девятого уложили девочек, поцеловали их на ночь, зажгли по ночнику у кроваток и вышли, оставив дверь спальни чуточку приоткрытой.
      — Не знаю… — сказал муж, выходя, оглянулся и остановился с трубкой в руке.
      — О чем ты?
      — Закрыть дверь плотно или оставить щелку, чтоб было светлее…
      — А может быть, дети знают?
      — Нет, конечно, нет.
      Они сидели и читали газеты, и разговаривали, и слушали музыку по радио, а потом просто сидели у камина, глядя на раскаленные уголья, и часы пробили половину одиннадцатого, потом одиннадцать, потом половину двенадцатого. И они думали обо всех людях на свете, о том, кто как проводит этот вечер — каждый по-своему.
      — Что ж, — сказал он наконец. И поцеловал жену долгим поцелуем.
      — Все-таки нам было хорошо друг с другом.
      — Тебе хочется плакать? — спросил он.
      — Пожалуй, нет.
      Они прошли по всему дому и погасили свет. В спальне разделись не зажигая огня, в прохладной темноте, и откинули одеяла.
      — Как приятно, простыни такие свежие.
      — Я устала.
      — Мы все устали.
      Они легли.
      — Одну минуту, — сказала она.
      Он слышал, как она поднялась и вышла на кухню. Через минуту она вернулась.
      — Забыла привернуть кран. — сказала она.
      Что-то в этом было очень забавное, он невольно засмеялся.
      Она тоже посмеялась — и в самом деле, забавно! Потом они перестали смеяться и лежали рядом в прохладной постели, держась за руки, щекой к щеке.
      — Спокойной ночи, — сказал он еще через минуту.
      — Спокойной ночи.

КОШКИ-МЫШКИ

      В первый же вечер любовались фейерверком — пожалуй, эта пальба могла бы и напугать, напомнить вещи не столь безобидные, но уж очень красивое оказалось зрелище — огненные ракеты взмывали в древнее ласковое небо Мексики и рассыпались слепящими голубоватыми звездами. И все было чудесно, в воздухе смешалось дыхание жизни и смерти, запах дождя и пыли, из церкви тянуло ладаном, от эстрады — медью духового оркестра, выводившего протяжную мелодию “Голубки”. Церковные двери были распахнуты настежь, и казалось, внутри пылают по стенам гигантские золотые созвездия, упавшие с октябрьских небес: ярко горели и курились тысячи и тысячи свечей. Над площадью, выложенной прохладными каменными плитами, опять и опять вспыхивал фейерверк, раз от разу удивительней, словно пробегали невиданные кометы-канатоходцы, ударялись о глинобитные стены кафе, взлетали на огненных нитях выше колокольни, где мелькали босые мальчишечьи ноги — мальчишки подскакивали, приплясывали и без устали раскачивали исполинские колокола, и все окрест гудело и звенело. По площади метался огненный бык, преследуя смеющихся взрослых и радостно визжащих детишек.
      — Тысяча девятьсот тридцать восьмой, — с улыбкой сказал Уильям Трейвис. — Хороший год.
      Они с женой стояли чуть в сторонке, не смешиваясь с крикливой, шумной толпой.
      Бык внезапно кинулся прямо на них. Схватившись за руки, низко пригнувшись, они с хохотом побежали прочь мимо церкви и эстрады, среди оглушительной музыки, шума и гама, под огненным дождем, под яркими звездами. Бык промчался мимо — хитроумное сооружение из бамбука, брызжущее пороховыми искрами, его легко нес на плечах быстроногий мексиканец.
      — Никогда в жизни так не веселилась! — Сьюзен Трейвис остановилась перевести дух.
      — Забавно, — сказал Уильям.
      — Это будет долго-долго, правда?
      — Всю ночь.
      — Нет, я про нате путешествие.
      Уильям сдвинул брови и похлопал себя по карману на груди.
      — У меня столько аккредитивов, что хватит на всю жизнь. Знай развлекайся. Ни о чем не думай. Им нас не найти.
      — Никогда?
      — Никогда.
      Теперь кто-то, забравшись на колокольню, пускал огромные шутихи, они шипели, и дымили, толпа внизу пугливо шарахалась, шутихи с оглушительным треском рвались под ногами танцующих. Пахло жареными в масле маисовыми лепешками так, что слюнки текли; в переполненных кафе люди, сидя за столиками, поглядывали на улицу, в смуглых руках пенились кружки пива.
      Быку пришел конец. Огонь в бамбуковых трубках иссяк, и он испустил дух. Мексиканец снял с плеч легкий каркас. Его тучей облепили мальчишки, каждому хотелось потрогать великолепную голову из папье-маше и самые настоящие рога.
      — Пойдем посмотрим быка, — сказал Уильям.
      Они проходили мимо входа в кафе, и тут Сьюзен увидела того человека— он был белый, в белоснежном костюме, в голубой рубашке и голубом галстуке, с худощавым загорелым лицом. Волосы прямые, светлые, глаза голубые. Он в упор смотрел на них с Уильямом.
      Она бы его и не заметила, если б у его локтя не выстроилась целая батарея бутылок: пузатая бутылка мятного ликера, прозрачная бутылка вермута, графинчик коньяка и еще какие-то, и под рукой — десяток неполных рюмок; неотрывно глядя на улицу, он потягивал то из одной рюмки, то из другой и порою жмурился от удовольствия и, смакуя, плотно сжимал тонкие губы. В другой руке у него дымилась тонкая гаванская сигара, и рядом на стуле лежало десятка два пачек турецких папирос, шесть ящиков сигар и несколько флаконов одеколона.
      — Билл… — шепнула Сьюзен.
      — Спокойно, — сказал муж. — Это не то.
      — Я видела его утром на площади.
      — Идем, не оглядывайся. Давай осматривать этого быка. Вот так, теперь спрашивай.
      — По-твоему, он Сыщик?
      — Они не локти нас выследить!
      — А вдруг?
      — Отличный бык! — сказал Уильям владельцу сооружения из папье-маше.
      — Неужели он гнался за нами по пятам через двести лет?
      — Осторожней, ради бога, — сказал Уильям.
      Сьюзен пошатнулась. Он крепко сжал ее локоть и повел прочь.
      — Держись, — он улыбнулся: не следовало привлекать внимания. — Сейчас тебе станет лучше. Давай пойдем туда, в кафе, и выпьем у него перед носом, тогда, если он и правда то, что мы думаем, он ничего не заподозрит.
      — Нет, не могу.
      — Надо. Идем. Вот я и говорю Дэвиду — что за чепуха! — Последние слова он произнес в полный голос, когда они уже поднимались на веранду кафе.
      “Мы здесь, — думала Сьюзен. — Кто мы? Куда идем? Чего боимся? Начнем с самого начала, — говорила она себе, ступая по глинобитному иолу. — Только бы не потерять рассудок.
      Меня зовут Энн Кристен, моего мужа — Роджер. Мы из две тысячи сто пятьдесят пятого года. Мы жили в страшном мире. Он был точно огромный черный корабль, он покинул берега разума и цивилизации и мчался во тьму, трубя в черный рог, и уносил с собою два миллиарда людей, не спрашивая, хотят они этого или нет, к гибели, за грань суши и моря, в пропасть радиоактивного пламени и безумия”.
      Они вошли в кафе. Тот человек не сводил с них глаз.
      Где-то зазвонил телефон.
      Сьюзен вздрогнула. Ей вспомнилось, как звонил телефон в Будущем, через двести лет, в голубое апрельское утро 2155 года, — и она сняла трубку.
      — Энн, это я, Рене! — раздалось тогда в трубке. — Слыхала? Про Бюро путешествии во времени слыхала? Можно ехать, куда хочешь — в Рим за двести лет до рождества Христова, к Наполеону под Ватерлоо. В любой век и в любое место!
      — Ты шутишь, Рене.
      — И не думаю. Клинтон Смит сегодня утром отправился в Филадельфию, в тысяча семьсот семьдесят шестой. Это Бюро все может. Деньги, конечно, бешеные. Но ты только подумай — увидать своими глазами пожар Рима! И Моисея и Красное море! Проверь почту, наверно, и тебе уже прислали рекламку.
      Она открыла пневматичку и вытащила рекламное объявление на тонком листе фольги:

      РИМ И СЕМЕЙСТВО БОРДЖИЛ!
      БРАТЬЯ РАЙТ НА “КИТТИ ХОК”!
       Бюро путешествий во времени обеспечит вас костюмами любой эпохи, перенесет в толпу очевидцев убийства Ли н кольна или Цезаря! Мы обучим вас любому языку, вы сможете освоиться в какой угодно стране, в каком угодно году. Л а тынь, греческий, разговорный древнеамериканский — на выбор. Путешествие во вр е мени — лучший отдых!

      В трубке все еще жужжал голос Рене:
      — Мы с Томом завтра отправляемся в тысяча четыреста девяносто второй. Ему обещали место на корабле Колумба. Ужасно интересно, правда?
      — Да, — пробормотала ошеломленная Энн. — А правительство как относится к этому Бюро с Машиной времени?
      — Ну, полиция за ними присматривает. А то люди станут удирать от воинской повинности в Прошлое. На время поездки каждый обязан передать властям свой дом и все имущество в залог, что вернется. Не забудь, у нас война.
      — Да, конечно, — повторила Энн. — Война.
      Она стояла с телефонной трубкой в руках и думала — вот он, счастливый случай, о котором мы с мужем думали и мечтали столько лет! Нам совсем не нравится, как устроен мир в две тысячи сто пятьдесят пятом. Ему опостылело делать бомбы на заводе, мне — разводить в лаборатории смертоносных микробов, мы бы рады бежать от всего этого. Может быть, вот так нам удастся ускользнуть в глубь веков, в дебри прошлых лет, там нас никогда не разыщут, не вернут в этот мир, где жгут наши книги, обыскивают мысли, держат нас в вечном испепеляющем страхе, командуют каждым нашим шагом, орут на нас по радио…
      Они были в Мексике в 1938 году.
      Сьюзен смотрела на размалеванную стену кафе.
      Тем, кто хорошо работал на Государство Будущего, разрешалось во время отпуска рассеяться и отдохнуть в Прошлом. И вот они с мужем отправились в 1938 год, сняли комнату в Нью-Йорке, походили по театрам, полюбовались на зеленую статую Свободы, которая все еще стояла в порту. А на третий день переменили одежду и имена и сбежали в Мексику!
      — Конечно, это он, — прошептала Сьюзен, глядя на незнакомца за столиком. — Смотри, папиросы, сигары, бутылки. Они выдают его с головой. Помнишь наш первый вечер в Прошлом?
      Месяц назад, перед тем как удрать, они провели свой первый вечор в Нью-Йорке, наслаждаясь непривычными яствами, накупили уйму духов, перепробовали десятки марок сигарет — ведь в Будущем почти ничего нет, там все пожирает война. И они делали глупость за глупостью, бегали по магазинам, барам, табачным лавчонкам и возвращались к себе в номер в блаженном одурении, еле живые.
      И этот незнакомец ведет себя ничуть не умнее, так может поступать только человек из Будущего, за долгие годы стосковавшийся по вину и табаку.
      Сьюзен и Уильям сели за столик и спросили вина.
      Незнакомец так и сверлил их взглядом — как они одеты, как причесаны, какие на них драгоценности, их походка и движения — ничто, видно, не ускользало от него.
      — Сиди спокойно, — одними губами шепнул Уильям. — Держись так, будто ты в этом платье и родилась.
      — Напрасно мы все это затеяли.
      — О господи, — сказал Уильям, — он идет сюда.
      Ты молчи, я сам с ним поговорю.
      Незнакомец подошел и поклонился. Чуть слышно щелкнули каблуки. Сьюзен окаменела. Ох уж это истинно солдатское щелканье, его ни с чем не спутаешь, как и резкий, ненавистный стук в дверь среди ночи.
      — Мистер Роджер Кристен, — сказал незнакомец, — вы не подтянули брюки, когда садились.
      Уильям похолодел. Опустил глаза — руки его лежали на коленях, как ни в чем не бывало. У Сьюзен неистово колотилось сердце.
      — Вы обознались, — поспешно сказал Уильям. — Моя фамилия не Крислер.
      — Кристен, — поправил незнакомец.
      — Меня зовут Уильям Трейвис, — сказал Уильям. — И я не понимаю, какое вам дело до моих брюк.
      — Виноват, — незнакомец придвинул себе стул. — Скажем так: я вас узнал именно потому, что вы НЕ подтянули брюки. А все подтягивают. Если не подтягивать, они быстро вздуваются на коленях пузырями. Я заехал очень далеко от дома, мистер… Трейвис, и ищу, кто бы составил мне компанию. Моя фамилия Симс.
      — Сочувствуем вам, мистер Симс, одному, конечно, скучно, но мы устали. Завтра мы уезжаем в Акапулько.
      — Премилое местечко. Я как раз оттуда, разыскивал там друзей. Они где-то поблизости. Я их непременно отыщу… вашей супруге дурно?
      — Спокойной ночи, мистер Симс.
      Они пошли к выходу. Уильям крепко держал Сьюзен под руку. Симс крякнул вдогонку:
      — Да, вот еще что…
      Они не обернулись. Он чуть помедлил и отчетливо, раздельно произнес:
      — Год две тысячи сто пятьдесят пятый.
      Сьюзен закрыла глаза, земля уходила из-под ног. Как слепая она вышла на сверкающую огнями площадь.
      Они заперлись у себя в номере. И вот они стоят в темноте, и она плачет, и кажется, вот-вот на них обвалятся стены. А вдалеке с треском вспыхивает фейерверк, и с площади доносятся взрывы смеха.
      — Такая наглость! — сказал Уильям. — Сидит и дымит сигаретами, черт бы его побрал, хлещет коньяк и оглядывает нас с головы до пят, как скотину. Надо было мне пристукнуть его на месте! — голос Уильяма дрожал и срывался. — У него даже хватило нахальства сказать свое настоящее имя! Начальник Сыскного бюро. И эта дурацкая история с брюками. Ох, господи, и почему я их не подтянул, когда садился. Для этой эпохи самый обычный жест, все делают это машинально. А я сел не так, как все, и он сразу насторожился: ага, человек не умеет обращаться с брюками! Видно, привык к военной форме или к полувоенной, как полагается в Будущем. Убить меня мало, я же выдал нас с головой!
      — Нет, нет, во всем виновата моя походка… эти высокие каблуки… И наши прически, стрижка… видно, что мы только-только от парикмахера. Мы такие неловкие, держимся неестественно, это бросается в глаза.
      Уильям зажег свет.
      — Он пока нас испытывает. Он еще не уверен… не совсем уверен. Значит, нельзя просто удрать. Тогда он будет знать наверняка. Мы преспокойно поедем в Акапулько.
      — А может, он и так знает, просто забавляется, как кошка с мышью.
      — С него станется. Время в его власти. Он может околачиваться здесь сколько душе угодно, а потом доставит нас в Будущее ровным счетом через минуту после того, как мы оттуда отбыли. Он может держать нас в неизвестности много дней и насмехаться над нами.
      Сьюзен сидела на постели, вдыхая запах древесного угля и ладана — запах старины — и утирала слезы.
      — Они не поднимут скандала, как по-твоему?
      — Не посмеют. Чтобы впихнуть нас в Машину времени и отправить обратно, им нужно застать нас одних.
      — Так вот же выход, — сказала Сьюзен. — Не будем оставаться одни, будем всегда на людях. Заведем кучу друзей и знакомых, и в каждом городе, куда ни приедем, будем обращаться к властям и платить начальнику полиции, чтоб нас охраняли, а потом придумаем, как избавиться от Симса — убьем его, переоденемся по-другому, хотя бы мексиканцами, и скроемся.
      В коридоре послышались шаги.
      Они погасили свет и молча разделись. Шаги затихли вдали. Где-то хлопнула дверь.
      Сьюзен стояла в темноте у окна и смотрела на площадь.
      — Значит, вон то здание — церковь?
      — Да.
      — Я часто думала, какие они были — церкви. Их давным-давно никто не видал. Может, пойдем завтра, посмотрим?
      — Конечно, пойдем. Ложись-ка.
      Они легли, в комнате было темно.
      Через полчаса зазвонил телефон.
      — Слушаю, — сказала Сьюзен.
      И голос в трубке произнес:
      — Сколько бы мыши ни прятались, кошка все равно их изловит.
      Сьюзен опустила трубку и, вся похолодев, вытянулась на постели.
      За стеной, в году тысяча девятьсот тридцать восьмом, кто-то играл на гитаре — одну песенку, другую, третью…
      Ночью, протянув руку, она едва не коснулась года две тысячи сто пятьдесят пятого. Пальцы ее скользили по холодным волнам времени, словно по рифленому железу, она слышала мерный топот марширующих ног, миллионы оркестров ревели военные марши; перед глазами протянулись тысячи и тысячи сверкающих пробирок с болезнетворными микробами, она брала их в руки одну за другой — с ними она работала на гигантской фабрике Будущего; в пробирках притаились проказа, чума, брюшной тиф, туберкулез; а потом раздался оглушительный взрыв. На глазах у Сьюзен рука ее обуглилась и съежилась, ее отбросило чудовищным толчком, весь мир взлетел в воздух и рухнул, здания рассыпались в прах, люди истекли кровью и застыли. Исполинские вулканы, машины, вихри и лавины — все смолкло, и Сьюяен, всхлипывая, очнулась в постели в Мексике, за много лет до этой страшной минуты…
      В конце концов им удалось забыться сном на час, не больше, а ни свет ни заря их разбудили скрежет автомобильных тормозов и гудки. Из-за железной решетки балкона Сьюзен выглянула на улицу — там только что остановились несколько легковых и грузовых машин с какими-то красными надписями, из них с шумом и гамом высыпали восемь человек. Вокруг собралась толпа мексиканцев.
      — Que pasa ? — крикнула Сьюзен какому-то мальчонке.
      Он покричал ей в ответ. Сьюзен обернулась к мужу:
      — Это американцы, они снимают здесь кинофильм.
      — Любопытно, — откликнулся Уильям (он стоял под душем). — Давай посмотрим. По-моему, нам не стоит сегодня уезжать. Попробуем усыпить подозрения Симса. И поглядим, как делают картины. Говорят, в старину это было любопытное зрелище. Нам не худо бы немного отвлечься.
      Отвлекись попробуй, подумала Сьюзен. При ярком свете солнца она на минуту совсем забыла, что где-то тут, в гостинице, сидит некто и курит несчетное множество сигарет и ждет. Глядя сверху на этих веселых, громогласных американцев, она чуть не закричала: “Помогите! Спрячьте меня, спасите! Перекрасьте мне глаза и волосы, переоденьте как-нибудь. Помогите же, я — из две тысячи сто пятьдесят пятого года!”
      Но нет, не крикнешь. Фирмой путешествий во времени заправляют не дураки. Прежде чем отправить человека в путь, они устанавливают у него в мозгу психическую блокаду. Некому нельзя сказать, где и когда ты на самом деле родился, и никому в Прошлом нельзя открыть “что-либо о Будущем” Прошлое нужно охранять от Будущего, Будущее — от Прошлого. Без такой психической блокады ни одного человека не пустили бы свободно странствовать по столетиям. Будущее следует оберечь от каких-либо перемен, которые мог бы вызвать тот, кто путешествует в Прошлом. Как бы страстно Сьюзен этого ни хотела, она все равно не могла сказать веселым людям там, на площади, кто она такая и каково ей сейчас.
      — Позавтракаем? — предложил Уильям.
      Завтрак подавали в огромной столовой. Всем одно и то же: яичницу с ветчиной. Тут было полно туристов. Появились американцы, приехавшие на киносъемки, их было восемь — шестеро мужчин и две женщины, они пересмеивались, с шумом отодвигали стулья. Сьюзен сидела неподалеку, и ей казалось — рядом с ними тепло и безопасно, она даже не испугалась, когда в столовую, попыхивая турецкой папиросой, сошел мистер Симс. Он издали кивнул им, и Сьюзен кивнула в ответ и улыбнулась: он ничего им не сделает, ведь здесь эти восемь человек из кино да еще десятка два туристов.
      — Тут эти актеры, — сказал Уильям. — Может, я попробую нанять двоих, скажу им, что это для забавы — пускай переоденутся в наше платье и укатят в нашей машине, выберем минуту, когда Симс не сможет видеть их лиц. Он часа три будет гоняться за ними, а мы тем временем сбежим в Мехико-сити. Там ему нас вовек не отыскать!
      — Эй!
      К ним наклонился толстяк, от него пахло вином.
      — Да это американские туристы! — закричал он. — Ух, как я рад, на мексиканцев мне уже смотреть тошно! — Он крепко пожал им обоим руки. — Идемте позавтракаем все вместе. Злосчастье любит большое общество. Я — Злосчастье, вот мисс Скорбь, а это мистер и миссис Терпеть-не-можем-Мексику. Все мы ее терпеть не можем. Но мы тут делаем первые наметки для нашего треклятого фильма. Остальные приезжают завтра. Меня зовут Джо Мелтон. Я — режиссер. Ну, не паршивая ли страна! На улицах всюду похороны, люди мрут, как мухи. Да что же вы? Присоединяйтесь к нам, развеселите нас!
      Сьюзен и Уильям смеялись.
      — Неужели я такой забавный? — спросил мистер Мелтон всех вообще и никого в отдельности.
      — Просто чудо! — Сьюзен подсела к их компании.
      Издали свирепо смотрел Симс.
      Сьюзен скорчила ему гримасу.
      Симс направился к ним между столиками.
      — Мистер и миссис Трейвис, — окликнул он еще издали, — мы, кажется, собирались позавтракать втроем.
      — Прошу извинить, — сказал Уильям.
      — Подсаживайтесь, приятель, — сказал Мелтон. — Кто им друг, тот и мне приятель.
      Симс принял приглашение. Актеры говорили все разом, и под общий говор Симс спросил вполголоса:
      — Надеюсь, вы хорошо спали?
      — А вы?
      — Я не привык к пружинным матрацам, — проворчал Симс. — Но кое-чем удается себя вознаградить. Полночи я не спал, перепробовал кучу разных сигарет и всякой еды. Очень странно и увлекательно. Эти старинные грешки позволяют испытать целую гамму новых ощущений.