Библиотека современной фантастики. Том 3. Рэй Брэдбери

      За обедом Мышка залпом проглотила стакан молока и кинулась к двери. Миссис Моррис хлопнула ладонью по столу.
      — Сядь сию минуту, — велела она дочери. — Сейчас будет суп.
      Она нажала красную кнопку кухарки-автомата, и через десять секунд в резиновом приемнике что-то мягко стукнуло. Миссис Моррис открыла приемник, вынула запечатанную банку с двумя алюминиевыми ручками, мигом вскрыла ее и налила в чашку горячего супу.
      Мышка ерзала на стуле.
      — Скорей, мам! Тут дело о жизни и смерти, а ты…
      — В твои годы я была такая же. Всегда дело о жизни и смерти. Я знаю.
      Мышка торопливо глотала суп.
      — Ешь помедленнее, — сказала мать.
      — Не могу, меня Дрилл ждет.
      — Кто это Дрилл? Странное имя.
      — Ты его не знаешь, — сказала Мышка.
      — Разве в нашем квартале поселился новый мальчик?
      — Еще какой новый, — сказала Мышка, принимаясь за вторую порцию.
      — Который же это — Дрнлл? Покажи, — сказала мать.
      — Он там, — уклончиво ответила Мышка. — Ты будешь смеяться. Все только дразнятся да смеются. Фу, пропасть!
      — Что же, этот Дрилл такой застенчивый?
      — Да. Нет. Как сказать. Ох, мам, я побегу, а то у нас никакого вторжения не получится.
      — А кто куда вторгается?
      — Марсиане на Землю. Нет, они не совсем марсиане. Они… ну, не знаю. Вон оттуда, — она ткнула ложкой куда-то вверх.
      — И отсюда. — Миссис Моррис легонько тронула разгоряченный лоб дочери.
      Мышка возмутилась:
      — Смеешься! Ты рада убить и Дрилла и всех!
      — Нет-нет, я ничего плохого не хотела сказать. Так этот Дрилл — марсианин?
      — Нет. Он… ну, не знаю. С Юпитера, что ли, или с Сатурна, или с Венеры. В общем ему трудно пришлось.
      — Могу себе представить! — Мать прикрыла рот ладонью, пряча улыбку.
      — Они никак не могли придумать, как бы им напасть на Землю.
      — Мы неприступны, — с напускной серьезностью подтвердила мать.
      — Вот и Дрилл так говорит! Это самое слово, мам: не-при…
      — Ой-ой, какой умный мальчик. Какие взрослые слова знает.
      — Ну и вот, мам, они всё не могли придумать, как на нас напасть. Дрилл говорит… он говорит, чтоб хорошо воевать, надо найти новый способ застать людей врасплох. Тогда непременно победишь. И еще он говорит, надо найти помощников в лагере врага.
      — Пятую колонну, — сказала мать.
      — Ага. Так Дрилл говорит. А они всё не могли придумать, как застать Землю врасплох и как найти помощников.
      — Не удивительно. Мы ведь очень сильны, — засмеялась мать, убирая со стола.
      Мышка сидела и смотрела в одну точку, словно видела перед собой все, о чем рассказывала.
      — А потом в один прекрасный день, — продолжала она театральным шепотом, — они подумали о детях!
      — Вот как! — восхитилась миссис Моррис.
      — Да, и они подумали: взрослые вечно заняты, они не заглядывают под розовые кусты и не шарят в траве.
      — Разве что когда собирают грибы или улиток.
      — И потом он говорил что-то такое про мери-мери.
      — Мери-мери?
      — Ме-ре-няя.
      — Измерения?
      — Ага! Их четыре штуки! И еще говорил про детей до девяти лет и про воображение. Он ужасно забавно разговаривает.
      Миссис Моррис устала от этой болтовни.
      — Да, наверно, это очень забавно. Но твой Дрилл тебя заждался. Уже поздно, а надо еще умыться перед сном. Так что, если хочешь поспеть с вашим вторжением, беги скорей.
      — Ну-у, еще мыться! — заворчала Мышка.
      — Обязательно! И почему это все дети боятся воды? Во все времена все дети не любили мыть уши.
      — Дрилл говорит, мне больше не надо будет мыться, — сказала Мышка.
      — Ах, вот как?
      — Он всем ребятам так сказал. Никакого мытья. И не надо рано ложиться спать, и в субботу можно по телевизору смотреть целых две программы!
      — Ну, пускай мистер Дрилл не болтает лишнего. Вот я пойду поговорю с его матерью и…
      Мышка пошла к двери.
      — И еще есть такие мальчишки — Пит Бритц и Дейд Джеррик, мы с ними ругаемся. Они уже большие. И они над нами насмехаются. Они еще хуже родителей. Даже ее верят в Дрилла. Воображалы такие, задаются. Потому что они уже большие. Могли бы быть поумнее. Сами недавно были маленькие. Я их ненавижу хуже всех. Мы их первым делом убьем.
      — А нас с папой после?
      — Дрилл говорит, вы опасные. Знаешь почему? Потому что вы не верите в марсиан! А они позволят нам править всем миром. Ну, не нам одним, ребятам из соседнего квартала тоже. Я, наверно, буду королевой.
      Она отворила дверь.
      — Мам!
      — Да?
      — Что такое лог-ги-ка?
      — Логика? Понимаешь, детка, это когда человек умеет разобраться, что верно, а что неверно.
      — Дрилл и про это сказал. А что такое впе-ча-тли-тель-ный? — Мышке понадобилась целая минута, чтоб выговорить такое длиннющее слово.
      — А это… — мать опустила глаза и тихонько засмеялась. — Это значит — ребенок.
      — Спасибо за обед! — Мышка выбежала вон, потом на миг снова заглянула в кухню. — Мам, я уж постараюсь, чтоб тебе было не очень больно, правда-правда!
      — И на том спасибо, — сказала мать.
      Хлопнула дверь.
      В четыре часа зажужжал вызов видеофона. Миссис Моррис нажала кнопку, экран осветился.
      — Здравствуй, Элен! — сказала она.
      — Здравствуй, Мэри. Как дела в Нью-Йорке?
      — Отлично. А в Скрэнтоне? У тебя усталое лицо.
      — У тебя тоже. Сама знаешь, дети. Путаются под ногами.
      Миссис Моррис вздохнула.
      — Вот и Мышка тоже. У них тут сверхвторжение.
      Элен рассмеялась:
      — У вас тоже малыши в это играют?
      — Ох, да. А завтра все помешаются на головоломках и на механических,“классах”. Неужели году в сорок восьмом мы тоже были такие несносные?
      — Еще хуже. Играли в японцев и нацистов. Не знаю, как мои родители меня терпели. Ужасным была сорванцом.
      — Родители привыкают все пропускать мимо ушей.
      Короткое молчание.
      — Что случилось, Мэри?
      Миссис Моррис стояла, полузакрыв глаза, медленно, задумчиво провела языком по губам. Вопрос Элен заставил ее вздрогнуть.
      — А? Нет, ничего. Просто я задумалась обо всем этом. Насчет того, чтобы пропускать мимо ушей, и вообще. Неважно. О чем это мы говорили?
      — Мой Тим прямо влюбился в какого-то мальчишку по имени Дрилл… кажется, так его зовут.
      — Наверно, это у них новый пароль. Моя Мышка тоже увлекается этим Дриллом.
      — Вот не думала, что это и до Нью-Йорка докатилось. Видно, перекидывается от одного к другому. Какая-то эпидемия. Я тут разговаривала с Джозефиной, она говорит, ее детишки тоже помешались на новой игре, а это ведь Бостон. Всю страну охватило.
      В кухню вбежала Мышка выпить воды. Миссис Моррис обернулась.
      — Ну, как дела?
      — Почти все готово, — ответила Мышка.
      — Прекрасно! А это что такое?
      — Бумеранг. Смотри!
      Это было что-то вроде шарика на пружинке. Мышка кинула шарик, пружинка растянулась до отказа… и шарик исчез.
      — Видала? — сказала Мышка. — Хоп! — Она согнула палец крючком, шарик вновь очутился у нее в руке, и она защелкнула пружинку.
      — Ну-ка, еще раз, — попросила мать.
      — Не могу. В пять часов вторжение. Пока! — и Мышка вышла, пощелкивая своей игрушкой.
      С экрана видеофона засмеялась Элен.
      — Мой Тим сегодня утром тоже притащил такой бумеранг, я хотела поглядеть, как он действует, но Тим ни за что не хотел показать. Потом я попробовала сама, но ничего не получилось.
      — Ты не вне-ча-тли-тель-ная, — сказала Мэри Моррис.
      — Что?
      — Так, ничего. Я подумала о другом. Тебе что-то было нужно, Элен?
      — Да, я хотела спросить, как ты делаешь то печенье, черное с белым…
      Лениво текло время. Близился вечер. Солнце опускалось в безоблачном небе. По зеленым лужайкам потянулись длинные тени. А ребячьи крики и смех все не утихали. Одна девочка вдруг с плачем побежала прочь. Миссис Моррис вышла на крыльцо.
      — Кто это плакал, Мышка? Не Пегги-Энн?
      Мышка что-то делала во дворе, подле розового куста.
      — Угу, — ответила она, не разгибаясь. — Пегги-Энн трусиха. Мы больше не будем с ней играть. Она уж очень большая. Наверно, она вдруг выросла.
      — И поэтому заплакала? Чепуха. Отвечай мне, как полагается, не то сейчас же пойдешь домой!
      Мышка круто обернулась, испуганная и злая.
      — Да не могу я сейчас! Скоро уже время. Ты прости, я больше не буду.
      — Ты что же, ударила Пегги-Энн?
      — Нет, честное слово! Вот спроси ее! Это из-за то-то, что… ну, просто она трусиха, задрожала — хвост поджала.
      Кольцо ребятни теснее сдвинулось вокруг Мышки; озабоченно хмурясь, она что-то делала с разнокалиберными ложками и четырехугольным сооружением из труб и молотков.
      — Вот сюда и еще сюда, — бормотала она.
      — У тебя что-то не ладится? — спросила миссис Моррис.
      — Дрилл застрял. На полдороге. Нам бы только его вытащить, тогда будет легче. За ним и другие пролезут.
      — Может, я вам помогу?
      — Нет, спасибо. Я сама.
      — Ну, хорошо. Через полчаса мыться, я тебя позову. Устала я на вас смотреть.
      Миссис Моррис ушла в дом, села в кресло и отпила глоток пива из неполного стакана. Электрическое кресло начало массировать ей спину. Дети, дети. У них и любовь и ненависть — все перемешано. Сейчас ребенок тебя любит, а через минуту ненавидит. Странный народ дети. Забывают ли они, прощают ли в конце концов шлепки, и подзатыльники, и резкие слова, когда им велишь — делай то, не делай этого? Как знать… Может быть, ничего нельзя ни забыть, ни простить тем, у кого над тобой власть — большим, непонятливым и непреклонным?
      Время шло. За окнами воцарилась странная, напряженная тишина, словно вся улица чего-то ждала.
      Пять часов. Где-то в доме тихонько, мелодично запели часы: “Ровно пять, ровно пять, надо время не терять!” — и умолкли.
      Урочный час. Час вторжения.
      Миссис Моррис засмеялась про себя.
      На дорожке зашуршали шины. Приехал муж. Мэри улыбнулись. Мистер Моррис вышел из машины, захлопнул дверцу и окликнул Мышку, все еще поглощенную своей работой. Мышка и ухом не повела. Он засмеялся и постоял минуту, глядя на детей. Потом поднялся на крыльцо.
      — Добрый вечер, дорогая.
      — Добрый вечер, Генри.
      Она выпрямилась в кресле и прислушалась. Дети молчат, все тихо. Слишком тихо.
      Муж выколотил трубку и набил заново.
      — Чудесный выдался денек. Живешь и радуешься.
       Ж-ж-жж.
       —Что это? — спросил Генри.
      — Не знаю.
      Она вскочила, поглядела расширенными глазами. Хотела что-то сказать — и не сказала: смешно. Нервы расходились.
      — Дети там ничего плохого не натворят? — промолвила она. — Может быть, они затеяли какую-то опасную игру?
      — Да нет, у них там только трубы и молотки. А что?
      — Никаких электрических приборов?
      — Ничего такого, — сказал Генри. — Я смотрел.
      Мэри прошла в кухню. Жужжанье продолжалось.
      — Все-таки ты им лучше скажи, чтоб кончали. Уже шестой час. Скажи им… — Она прищурилась. — Скажи, пускай отложат вторжение на завтра. — Она засмеялась немножко неестественным смехом.
      Жужжанье стало громче.
      — Что они там делают? Пойду, в самом деле, погляжу.
      Взрыв!
      Глухо ухнуло, дом шатнуло. И в других домах, на других улицах раздались взрывы.
      У миссис Моррис вырвался отчаянный вопль.
      — Там, наверху! — бессмысленно закричала она, не думая, не рассуждая.
      Быть может, она что-то заметила краем глаза; быть может, ощутила незнакомый запах или уловила незнакомый звук. Некогда было спорить с Генри, убеждать его. Пускай думает, что она сошла с ума. Да, пускай! С воплем она кинулась вверх по лестнице. Не понимая, о чем она, муж бросился следом.
      — На чердаке! — кричала она. — Там, там!
      Это был жалкий предлог, но как еще заставишь его скорей подняться на чердак. Скорей, успеть… о боже!
      Во дворе — новый взрыв. И восторженный визг, как будто для ребят устроили невиданный фейерверк.
      — Это не на чердаке! — крикнул Генри. — Это во дворе!
      — Нет, нет! — задыхаясь, еле живая, она пыталась открыть дверь. — Сейчас увидишь! Скорей! Сейчас увидишь!
      Наконец они ввалились на чердак. Мэри захлопнула дверь, повернула ключ в замке, вытащила его и закинула в дальний угол, в кучу всякого хлама. И как в бреду, захлебываясь, стала выкладывать все подряд. Она не могла удержаться. Наружу рвались неосознанные; подозрения и страхи, что весь день тайно копились в душе и перебродили в ней, как вино. Все мелкие разоблачения, открытия и догадки, которые тревожили ее с самого утра и которые она так здраво, трезво и рассудительно критиковала и отвергала. Теперь все это взорвалось и потрясло ее.
      — Ну вот, ну вот, — всхлипывая, острова прислонилась к двери. — Тут мы в безопасности до вечера. Может, потом мы потихоньку выберемся. Может, нам удастся бежать!
      Теперь взорвался Генри, но по другой причине.
      — Ты что, рехнулась? Какого черта ты закинула ключ? Знаешь, милая моя!..
      — Да, да, пускай рехнулась, если тебе так легче, только оставайся здесь!
      — Хотел бы, я знать, как теперь отсюда выбраться!
      — Тише. Они услышат. О господи, они нас найдут…
      Где-то близко — голос Мышки. Генри умолк на полуслове. Все вдруг загудело, зашипело, поднялся визг и смех. Внизу упорно, настойчиво жужжал сигнал видеофона — громкий, тревожный. “М о жет, это Элен меня вызывает? —подумала Мэри. — Может, она хочет мне сказать… то самое, чего я жду?”
      В доме раздались шаги. Гулкие, тяжелые.
      — Кто там топает? — гневно говорит Генри. — Кто смел вломиться в мой дом?
      Тяжелые шаги. Двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят пар ног. Пятьдесят человек вошли в дом. Что-то гудит. Хихикают дети.
      — Сюда! — кричит внизу Мышка.
      — Кто там? — в ярости спрашивает Генри. — Кто там ходит?
      — Тс-с. Ох, нет, нет, нет! — умоляет жена, цепляясь за него. — Молчи, молчи. Может, они еще уйдут.
      — Мам! — зовет Мышка. — Пап!
      Молчание.
      — Вы где?
      Тяжелые шаги, тяжелые, тяжелые, страшно тяжелые. Вверх по лестнице. Это Мышка их ведет.
      — Мам? — Неуверенное молчание. — Пап? — Ожидание, тишина.
      Гуденье. Шаги на лестнице, ведущей на чердак. Впереди всех — легкие, Мышкины.
      На чердаке отец и мать молча прижались друг к другу, их бьет дрожь. Электрическое гуденье, странный холодный свет, вдруг просквозивший в щели под дверью, незнакомый острый запах, какой-то чужой, нетерпеливый голос Мышки — все это, непонятно почему, проняло, наконец, и Генри Морриса. Он стоит рядом с женой в тишине, во мраке, и его трясет.
      — Мам! Пап!
      Шаги. Негромкое гуденье. Замок плавится. Дверь настежь. Мышка заглядывает внутрь чердака, за нею маячат огромные синие тени.
      — Чур-чура, я нашла! — говорит Мышка.

РАКЕТА

      Ночь за ночью Фиорелло Бодонн просыпался, и слушал, как со свистом взлетают в черное небо ракеты. Уверясь, что его добрая жена спит, он тихонько поднимался и на цыпочках выходил за дверь. Хоть несколько минут подышать ночной свежестью, ведь в этом домишке на берегу реки никогда не выветривается запах вчерашней стряпни. Хоть ненадолго сердце безмолвно воспарит в небо вслед за ракетами.
      Вот и сегодня ночью он стоит чуть не нагишом в темноте и следит, как взлетают ввысь огненные фонтаны. Эта уносятся в дальний дуть неистовые ракеты — на Марс, на Сатурн и Венеру!
      — Ну и ну, Бодони.
      Он вздрогнул.
      На самом берегу безмолвно струившейся реки, на корзине из-под молочных бутылок, сидел старик и тоже следил за взлетающими в полуночной тиши ракетами.
      — А, это ты, Браманте!
      — И ты каждую ночь так выходишь, Бодони?
      — Надо же воздухом подышать.
      — Вон как? Ну, а я предпочитаю поглядеть на ракеты, — сказал Браманте. — Я был еще мальчишкой, когда они появились. Восемьдесят лет прошло, а я так ни разу и не летал.
      — А я когда-нибудь полечу, — сказал Бодони.
      — Дурак! — крикнул Браманте. — Никогда ты не полетишь. Одни богачи делают, что хотят. — Он покачал седой головой. — Помню, когда я был молод, на всех перекрестках кричали огненные буквы: МИР БУДУЩЕГО — РОСКОШЬ, КОМФОРТ, НОВЕЙШИЕ ДОСТИЖЕНИЯ НАУКИ И ТЕХНИКИ — ДЛЯ ВСЕХ! Как же! Восемьдесят лет прошло. Вот оно, будущее. Мы, что ли, летаем в ракетах? Держи карман! Мы живем в хижинах, как жили наши предки.
      — Может быть, мои сыновья… — начал Бодони.
      — Ни сыновья, ни внуки — оборвал старик. — Вот богачам, тем всё можно — и мечтать и в ракетах летать.
      Бодони помолчал.
      — Послушай, старина, — нерешительно заговорил он. — У меня отложены три тысячи долларов. Шесть лет копил. Дня своей мастерской, на новый инструмент. А теперь, вот уже целый месяц, не сплю по ночам. Слушаю ракеты. И думаю. И нынче ночью решился окончательно. Кто-нибудь из моих полетит на Марс! — Темные глаза его блеснули.
      — Болван! — отрезал Браманте. — Как ты будешь выбирать? Кому лететь? Сам полетишь — жена обидится, как это ты побывал в небесах, немножко поближе к господу богу. Потом ты станешь годами рассказывать ей, какое замечательное это было путешествие — и думаешь, она не изойдет злостью?
      — Нет, нет!
      — Нет, да! А твои ребята? Они на всю жизнь запомнят, что папа летал на Марс, а они торчали тут, как пришитые. Веселенькую задачку задашь ты своим сыновьям. До самой смерти они будут думать о ракетах. По ночам глаз не сомкнут. Изведутся с тоски по этим самым ракетам. Вот как ты сейчас. До того, что если не полететь разок, так хоть в петлю. Лучше ты им это в голову не вбивай, верно тебе говорю. Пускай примирятся с бедностью и не ищут ничего другого. Их дело — мастерская да железный лом, а на звезды им глазеть нечего.
      — Но…
      — А допустим, полетит твоя жена? И ты будешь знать, что она всего повидала, а ты нет, — что тогда? Молиться на нее, что ли? А тебе захочется утопить ее в нашей речке. Нет уж, Бодони, купи ты себе лучше новый резальный станок, без него тебе я впрямь не обойтись, да пусти свои мечты под нож, изрежь на куски и истолки в порошок.
      Старик умолк и уставился неподвижным взглядом на реку — в глубине мелькали отражения проносящихся по небу ракет.
      — Спокойной ночи, — сказал Бодони.
      — Приятных снов, — отозвался старик.
      Из блестящего тостера выскочил ломоть поджаренного хлеба, и Бодони чуть не вскрикнул. Всю ночь он не сомкнул глаз. Беспокойно спали дети, рядом возвышалось большое сонное тело жены, а он все ворочался и всматривался в пустоту. Да, Браманте прав. Лучше эти деньги вложить в дело. Стоило ли их откладывать, если из всей семьи может полететь только один, а остальные станут терзаться завистью и разочарованием?
      — Ешь свой хлеб, Фиорелло, — сказала Мария, жена.
      — У меня в глотке пересохло, — ответил Бодони.
      В комнату вбежали дети — трое сыновей вырывали друг у друга игрушечную ракету, в руках у обеих девочек были куклы, изображающие жителей Марса, Венеры и Нептуна — зеленые истуканчики, у каждого по три желтых глаза и по двенадцать пальцев на руках.
      — Я видел ракету, она пошла на Венеру! — кричал Паоло.
      — Она взлетела и как зашипит: ууу-шшш! — вторил Антонелло.
      — Тише вы! — прикрикнул Бодони, зажав ладонями уши.
      Дети с недоумением посмотрели на отца. Он не часто повышал голос.
      Бодони поднялся.
      — Слушайте все, — сказал он. — У меня есть деньги, хватит на билет до Марса для кого-нибудь одного.
      Дети восторженно завопили.
      — Вы поняли? — сказал он. — Лететь может только один из нас. Так кто полетит?
      — Я, я, я! — наперебой кричали дети.
      — Ты, — сказала Мария.
      — Нет, ты, — сказал Бодони.
      И все замолчали. Дети собирались с мыслями.
      — Пускав летит Лоренцо, он самый старший.
      — Пускай летит Мириамна, она девочка!
      — Подумай, сколько ты всего повидаешь, — сказала мужу Мария. Но глаза ее смотрели как-то странно п голос дрожал. — Метеориты, как стаи рыбешек. Небо без конца и края. Луна. Пускай летит тот, кто потом все толком расскажет. А ты хорошо умеешь говорить.
      — Чепуха. Ты тоже умеешь.
      Всех била дрожь.
      — Ну, так, — горестно сказал Бодони. Взял веник и отломил несколько прутиков разной длины. — Выигрывает короткий. — Он выставил стиснутый кулак. — Тяните.
      Каждый по очереди сосредоточенно тащил прутик.
      — Длинный.
      — Длинный.
      Следующий.
      — Длинный.
      Вот и все дети. В комнате стало очень тихо.
      Оставались два прутика. У Бодони защемило сердце.
      — Теперь ты, Мария. — прошептал он.
      Она вытянула прутик.
      — Короткий, — сказала она.
      — Ну вот, — вздохнул Лоренцо и с грустью и с облегчением. — Мама полетит на Марс.
      Бодони силился улыбнуться.
      — Поздравляю! Сегодня же куплю тебе билет.
      — Обожди, Фиорелло.
      — На той неделе и полетишь, — пробормотал он.
      Дети смотрели на мать — у всех были крупные прямые носы, и все губы улыбались, а глаза были печальные. Медленно она протянула прутик мужу.
      — Не могу я лететь.
      — Да почему?!
      — Я должна думать о будущем малыше.
      — Что-о?
      Мария отвела глаза.
      — В моем положении путешествовать не годится.
      Он сжал ее локоть.
      — Это правда?
      — Начните сначала. Тяните еще раз.
      — Почему же ты мне раньше ничего не говорила? — недоверчиво сказал Бодони.
      — Да как-то к слову не пришлось.
      — Ох, Мария, Мария, — прошептал он и погладил ее но щеке. Потом обернулся к детям. — Тяняи1 еще раз.
      И тотчас Паоло вытащил короткий прутик.
      — Я полечу на Марс! — он запрыгал от радости. — Вот спасибо, папа!
      Другие дети бочком, бочком отошли в сторону.
      — Счастливчик ты, Паоло!
      Улыбка сбежала с лица мальчика, он испытующе посмотрел на мать с отцом, на братьев и сестер.
      — Мне правда можно лететь? — неуверенно спросил он.
      — Правда.
      — А когда я вернусь, вы будете меня любить?
      — Конечно.
      Драгоценный короткий прутик лежал у Паоло на раскрытой ладони, рука его дрожала, он внимательно поглядел на прутик и покачал головой. И отшвырнул прутик.
      — Совсем забыл. Начинаются занятия. Мне нельзя пропускать школу. Тяните еще раз.
      Но никто больше не хотел тянуть жребий. Все приуныли.
      — Никто не полетит, — сказал Лоренцо.
      — Это самое лучшее, — сказала Мария.
      — Браманте прав, — сказал Бодони.
      После завтрака, который не доставил ему никакого удовольствия, Фиорелло пошел в мастерскую и принялся за работу: разбирался в старом хламе и ломе, резал металл, отбирал куски, не разъеденные ржавчиной, плавил их и отливал в чушки, из которых можно будет сделать что-нибудь толковое. Инструмент совсем развалился; двадцать лет бьешься, как рыба об лед, чтоб выдержать конкуренцию, и ежечасно тебе грозит нищета. Прескверное выдалось утро.
      Среди дня во двор вошел человек и окликнул хозяина, который хлопотал у старого резального станка.
      — Эй, Бодони! У меня есть для тебя кое-какой металл.
      — Что именно, мистер Мэтьюз? — рассеянно спросил Бодони.
      — Ракета. Ты что? Разве тебе ее не надо?
      — Надо, надо! — Фиорелло схватил посетителя за рукав и, растерявшись, осекся.
      — Понятно, она не настоящая, — сказал Мэтьюз. — Ты же знаешь, как это делается. Когда проектируют ракету, сперва изготовляют модель из алюминия в натуральную величину. Если ты расплавишь алюминий, кое-какой барыш тебе очистится. Уступлю за две тысячи.
      Рука Бодони бессильно опустилась.
      — Нет у меня таких денег.
      — Жаль. Я хотел тебе помочь. В последний раз, когда мы разговаривали, ты жаловался, что все перебивают у тебя лом. Вот я и подумал — шепну тебе по секрету. Ну что ж…
      — Мне позарез нужен новый инструмент. Я скопил на него деньги.
      — Понятно.
      — Если я куплю вашу ракету, мне даже не в чем будет ее расплавить. Моя печь для алюминия на той неделе прогорела…
      — Ясно.
      — Если я и куплю у вас эту ракету, я ничего не смогу с ней сделать.
      — Понимаю.
      Бодони мигнул и зажмурился. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтьюза.
      — Но я распоследний дурак. Я возьму свои деньги из банка и отдам вам.
      — Так ведь если ты не сможешь расплавить алюминий…
      — Привозите вашу ракету, — сказал Бодони.
      — Ладно, раз тебе так хочется. Сегодня вечером?
      — Чего лучше, — сказал Бодони. — Да, сегодня вечером мне ракета будет очень кстати.
      Светила луна. Ракета высилась во дворе среди металлического лома — большая, белая. Она вобрала в себя белое сияние луны и голубой свет звезд. Бодони смотрел на нее с нежностью. Ему хотелось погладить ее, приласкать, прижаться к ней щекой, поведать ей свои самые заветные желания и мечты.
      Он смотрел на нее, закинув голову.
      — Ты моя, — сказал он. — Пускай ты никогда не извергнешь пламя и не сдвинешься с места, пускай будешь пятьдесят лет торчать тут и ржаветь, а все-таки ты моя.
      От ракеты веяло временем и далью. Это было все равно, что войти внутрь часового механизма. Каждая мелочь отделана и закончена с ювелирной тщательностью. Эту ракету можно бы носить на цепочке, как брелок.
      — Пожалуй, сегодня я в ней и переночую, — взволнованно прошептал Бодони.
      Он уселся в кресло пилота.
      Тронул рычаг.
      Стал то ли напевать, то ли гудеть с закрытым ртом, с закрытыми глазами.
      Гуденье становилось все громче, громче, все тоньше и выше, все странней и неистовей, оно ликовало, нарастало, наполняя дрожью все тело, оно заставило Бодони податься вперед, окутало его и весь воздушный корабль каким-то оглушительным безмолвием, в котором только и слышался визг металла, а руки Бодони перелетали с рычага на рычаг, плотно сомкнутые веки вздрагивали, а звук все нарастал — и вот уже обратился в пламя, в мощь, в небывалую силу, которая поднимает его, и несет, и грозит разорвать на части. Бодони чуть не задохнулся. Он гудел и гудел не переставая, остановиться было невозможно — еще, еще, он крепче зажмурил глаза, сердце колотится, вот-вот выскочит.
      — Старт! — пронзительно кричит он.
      Толчок! Громовой рев!
      — Луна! — кричит он. — Метеориты! — кричит он, не видя, изо всех сил зажмурив глаза.
      Неслышный головокружительный полет в багровом пляшущем зареве.
      — Марс, о господи, Марс! Марс!
      Задыхаясь, он без сил откачнулся на спинку кресла. Трясущиеся руки сползли с рычагов управления, голова запрокинулась. Долго он сидел так, медленно и тяжело дыша; реже, спокойнее стучало сердце.
      Медленно, медленно он открыл глаза.
      Перед ним был все тот же двор.
      С минуту он сидел не шевелясь. Неотрывно смотрел на груды металлического лома. Потом подскочил, яростно ударил по рычагам.
      — Старт, черт вас подери!
      Ракета не отозвалась.
      — Я ж тебя!
      Он вылез наружу, его обдало ночной прохладой; спеша и спотыкаясь, он запустил на полную мощность мотор грозной резальной машины и двинулся с нею на ракету. Ловко ворочая тяжелый резак, задрал его вверх, в лунное небо. Трясущиеся руки уже готовы были обрушить всю тяжесть на эту нахальную, лживую подделку, искромсать, растащить на части дурацкую выдумку, за которую он заплатил так дорого, а она не желает работать, не желает повиноваться!
      — Я тебя проучу! — заорал он.
      Но рука его застыла в воздухе.
      Лунный свет омывал серебристое тело ракеты. А поодаль, за ракетой, светились окна его дома. Там слушали радио, до него доносилась далекая музыка. Полчаса он сидел и думал, глядя на ракету и на огни своего дома, и глаза его то раскрывались во всю ширь, то становились как щелки. Потом он оставил резак и пошел прочь, и на ходу засмеялся, а подойдя к черному крыльцу, перевел дух и окликнул жену:
      — Мария! Собирайся, Мария! Мы летим на Марс!
      — Ой!
      — Ух ты!
      — Даже не верится!
      — Вот увидишь, увидишь!
      Дети топтались во дворе на ветру под сверкающей ракетой, еще не решаясь до нее дотронуться. Они только кричали, перебивая друг друга. Мария смотрела на мужа.
      — Что ты сделал? — спросила она. — Потратил все наши деньга? Эта штука никогда не полетит.
      — Полетит, — сказал он, не сводя глаз с ракеты.
      — Межпланетные корабли стоят миллионы. Откуда у тебя миллионы?
      — Она полетит, — упрямо повторил Бодони. — А теперь идите все домой. Мне надо позвонить по телефону, и у меня много работы. Завтра мы летим! Только никому ни слова, понятно? Это наш секрет.
      Спотыкаясь и оглядываясь, дети пошли прочь. Скоро в окнах дома появились их тревожные, разгоряченные рожицы.
      А Мария не двинулась с места.
      — Ты нас разорил, — сказала она. — Ухлопать все деньги на это… на такое! Надо было купить инструмент, а ты…
      — Погоди, увидишь, — сказал Фиорелло.
      Она молча повернулась и ушла.
      — Господи, помоги, — прошептал он и взялся за работу.
      За полночь приходили грузовые машины, привозили все новые ящики и тюки; Бодони, не переставая улыбаться, выкладывал еще и еще деньги. С паяльной лампой и полосками металла в руках он опять и опять набрасывался на ракету, что-то приделывал, что-то отрезал, колдовал над нею огнем, наносил ей тайные оскорбления. Он запихал в ее пустой машинный отсек девять старых-престарых автомобильных моторов. Потом запаял отсек наглухо, чтоб никто не мог подсмотреть, что он там натворил.
      На рассвете он вошел в кухню.
      — Мария, — сказал он, — теперь можно и позавтракать.
      Она не стала с ним разговаривать.
      Солнце уже заходило, когда он позвал детей:
      — Идите сюда! Все готово!
      Дом безмолвствовал.
      — Я заперла их в чулане, — сказала Мария.
      — Это еще зачем? — рассердился Бодони.
      — Твоя ракета разорвется и убьет тебя, — сказала она. — Какую уж там ракету можно купить за две тысячи долларов? Ясно, что распоследнюю дрянь.