Мы должны были привести в чувства угоревших друзей. Медикаментов у нас не было никаких. Мы просто вытащили их на воздух, тоже наполненный гарью и запахом трупов.
      Те, кто очнулся, рассказали нам, как немцы напали на бункер.
      8 мая немцы окружили бункер со всех сторон и взорвали все пять входов одновременно. Наши бойцы открыли по немцам огонь. Но защищаться было трудно, ибо не было ни одного выхода, по которому бойцы могли отступить и занять более удобные позиции. Сопротивление стало совершенно невозможным, когда немцы забросали подвал газовыми шашками. Когда положение стало безнадежным, Арье Вильнер стал призывать товарищей покончить жизнь самоубийством. Некоторые застрелились, другие приняли цианистый калий. Лютек Ротблат застрелил свою мать, потом себя. Берл Бройде, у которого была прострелена рука, просил товарищей застрелить его. Некоторые ребята не имели сил застрелиться и падали без сознания. И только немногие вышли из бункера и сдались немцам.
      Несколько оставшихся в живых подползли к щели после ухода немцев, которые думали, что в бункере все погибли. Ребята глотнули немного свежего воздуха, и это спасло их от смерти.
      В бункере погибли: командир Боевой Организации Мордехай Анилевич, Берл Бройде, Аарон Гальдзбанд, Неся Цукер (Дрор), Мира Фухрер и Арье Вильнер (Гашомер Гацаир), Лютек Ротблат (Акива). Из ППР погибли там Герман и Иегошуа Шпанцер, из групп Бунда: Мелех Перельман, Игнаций Путерман и другие.
      Что теперь? Ночь уже близится к концу, мы хотим успеть собрать всех оставшихся в живых. Это можно сделать только на Францисканской, 22. Но прибывшие оттуда говорят, что часы этого бункера тоже сочтены. Немцы уже побывали там, искали замаскированные входы в бункер. Мы по опыту знали: это плохой признак. И все же мы решились идти туда: у нас не было другого выхода, а, во-вторых, мы надеялись оттуда спуститься в канализационные трубы.
      Мы пустились в путь, таща за собой отравленных газом товарищей, которые почти не могли двигаться. Добравшись до францисканской, 22, мы поняли, что и тут земля под нами горит. Евреи, находившиеся там, боялись, что с наступлением дня придут немцы. Люди лихорадочно искали пути к спасению, но его не было. Даже канализационные трубы были спасением далеко не для всех. Многие готовы были умереть здесь, боясь страданий, которые ожидают их в темных зловонных канализационных трубах.
      Иные, особенно мужчины, готовые проделать путь по трубам, не хотели расставаться со своими близкими: женами, детьми. Большая часть обитателей Францисканской, 22, знала одно: здесь им суждено умереть.
      Мы пришли в бункер как раз тогда, когда все искали выхода. Но мы не могли продолжать свой путь, ибо наши товарищи совсем обессилели. Решено было послать небольшую группу (8-10 человек) через канализационные трубы на арийскую сторону, чтобы попытать счастья:
      попробовать привести помощь с той стороны.
      Выйти на арийскую сторону должны были на сей раз лишь несколько человек с арийской внешностью. Остальные должны были дожидаться их возвращения, чтобы вместе вернуться в гетто и попытаться спасти тех, кого еще можно будет спасти.
      ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
      В ночь на 9 мая, я вышел вместе с группой товарищей, чтобы в третий раз попытаться пробиться на арийскую сторону. После провала двух прежних попыток ни я, ни мои спутники не верили в успех нашей миссии. Спускаясь в канализацию, мы знали, что это последняя попытка. Что ожидает нас - жизнь или смерть, - мы не знали, но это ведь как-то должно кончиться. Потеряв надежду, мы были готовы к любому исходу.
      Со мной шли мои товарищи: самый молодой и очень мужественный борец Шломек Шустер, Адольф Гохберг (Дрор), Мэрдэк (Гашомер Гацаир), Абраша Блюм (Бунд) и еще два-три человека, чьи имена стерлись из моей памяти.
      Когда мы окунулись в холодные воды канала, дрожь прошла по всему телу, и мы на секунду потеряли сознание. Потом мы глубоко вздохнули, как будто нас облили холодной водой. В несколько минут одежда прилипла к телу, грязная, вонючая.
      Тяжело было ползти гуськом по тесному вонючему каналу. Мы пробивались вперед против течения грязных канализационных вод. Из последних сил пробивались мы по пути, по которому не ступала никогда человеческая нога.
      Сюда стекались нечистоты из общественных и домашних уборных, жирные нефтяные отбросы с фабрик, грязь с улиц. Мы стали частью всей этой смеси нечистот, стекающих по разным трубам и сливающихся в один зловонный поток.
      Неверие в успех, сознание того, что путь тяжел и долог, рождали мысли о том, что нам никогда не выбраться из этой липкой грязи и что вот-вот наши силы иссякнут, и мы не сможем идти дальше против течения. И тогда мутный поток подхватит нас и унесет в воды Вислы или еще дальше.
      Плывшие нам навстречу шапки, рубашки, штаны, были свидетелями того, что немало людей, искавших, как мы, счастья в этом канале, унес в небытие мутный поток. В одном месте нам преградило путь тело какого-то несчастного, и мы тяжело потрудились, пока смогли оттолкнуть его и очистить дорогу.
      Чем дальше, тем все труднее ползти. Мы выбились из сил и двигались очень медленно. Ноги с трудом поднимались и еще труднее опускались в жижу. Поднимая одну ногу и опуская другую, мы растопыривали руки, чтобы не потерять равновесия и чтобы поток нечистот не увлек нас за собой.
      Восемь пар ног, в такт рассекавших воды канала, хотели покоя, чтобы чуть-чуть набраться сил, но это было невозможно: если мы сядем, вода захлестнет нас. Да и сидеть в узком, сводчатом канале можно было только согнувшись в три погибели и это утомляло еще больше, чем ходьба. Встать во весь рост можно было только под люками. Но они попадались через каждые 300-400 метров, да и стоять под ними могли не больше 2-3 человек.
      Постояв несколько минут, одни снова опускались на четвереньки и двигались дальше, а другие занимали их место под люком.
      Мы передвигались медленно, и, казалось, что все это длится уже целую вечность. Но прошло лишь часа два с тех пор, как мы вышли в мучительный поход, а по всем видимым признакам мы все еще находимся в пределах гетто. Самое страшное то, что мы не знаем, куда идти. Там, где канализационные трубы пересекались, мы обычно останавливались и выбирали направление наугад.
      И вдруг мы остановились в испуге. Вдалеке зажегся сильный прожектор, и луч его все приближался к нам. Мы были ошеломлены и не могли найти другого объяснения, кроме того, что немцы ищут еврейских борцов. О том, что немцы охраняют люки каналов, мы знали еще до того, как пустились в путь. Мы знали также, что кое-где немцы забрасывали канал газовыми шашками и гранатами. Луч двигался на нас, и мы понимали: то, чего мы страшились, пришло.
      В первый момент, увидев свет, мы инстинктивно отпрянули назад. Но тут же вспомнили, что дороги обратно - нет. Гетто полностью разрушено, и смерть подстерегает нас на каждом шагу. Мы решили остаться на месте и ждать.
      Мы стояли и смотрели на приближающийся луч. Он становился все больше, в его свете мы могли уже видеть друг друга. Но кто эти люди, идущие на нас, мы не могли понять. Сильный свет ослеплял нас.
      Вот и пришел наш смертный час, - думал каждый, и нас унесет поток так же, как он унес тех, на чьи тела мы натыкались. Мы ждали равнодушно, ибо знали, что спасения нет.
      Прошло еще несколько минут, и мы услышали хлюпанье воды под ногами идущих. Последние минуты перед смертью.
      И в этот самый страшный момент судьба неожиданно подарила нам радость: перед нами стояли Симха Ратгайзер (Казик) и Ришек - активист ППР на арийской стороне - и работник канализационной службы, который был их проводником.
      Радость, свалившаяся на нас как раз в тот момент, когда мы ждали смерти, повергла нас в растерянность. Мы отказывались верить в это чудо.
      Казик и Ришек тут же раздали нам конфеты и лимоны. Мы, не очищая их, с нетерпением вгрызлись в них, как в яблоко, не чувствуя их кислоты.
      Мы опьянели от счастья и забыли о голоде, жажде и физических мучениях. Мы как будто родились вновь на свет. Невероятность случившегося была так велика, что мы никак не могли понять: действительность это или только сон.
      Когда мы немного пришли в себя, Казик и Ришек рассказали о том, что предпринимали наши посланцы на арийской стороне во главе с Ицхаком Цукерманом, чтобы организовать помощь еврейским повстанцам и всему гетто.
      Встреча в канале - результат этой работы.
      Казик по заданию боевой организации вышел из гетто вместе с Залманом Фридрихом в ночь с 29 на 30 апреля, в самый разгар восстания. Они должны были связаться с Ицхаком Цукерманом и организовать спасение оставшихся в живых бойцов, когда дальнейшая борьба станет невозможной.
      Казик и Залман ночью спустились в канал на Мурановской и в тот же день пробрались на арийскую сторону - к нашим посланцам.
      Казик рассказал, что уже больше недели наши товарищи ведут переговоры с представителями ППР, которые проявили понимание наших нужд и готовность помочь нам. Особенно благожелательно отнесся к нам деятель польского рабочего движения Костек ("Кшачек"), благодаря которому удалось организовать спасательную экспедицию в гетто.
      Несколько дней бродит группа Казика по каналам, пытаясь пробраться в гетто, но безуспешно. И вот в ночь с 8 на 9 мая (как раз, когда мы спустились в канал) Казику удалось пробраться в гетто. Он бродил среди развалин, ходил по адресам наших явок и баз, но нигде никого не нашел. Он решил, что все погибли, и вновь спустился в канал. Он пересекал его по разным направлениям в надежде обнаружить кого-нибудь. К счастью, на обратном пути он нашел нас, когда мы уже не надеялись на спасение.
      Казик сказал, что на арийской стороне товарищи ждут нас и, когда мы выйдем из канала, нас отвезут в приготовленные убежища. Нам, привыкшим к стольким бедам, вся эта картина казалась слишком радужной. Позднее мы убедились, что наши опасения не были напрасными. Казик рисовал нам все в таких светлых тонах, желая подбодрить нас, хотя и знал, что не все идет так гладко, как нам бы хотелось. Теперь у нас была надежда, и мы лишь горько сожалели о том, что спасители опоздали на день. Если бы чудо произошло днем раньше, можно было бы избежать трагедии на Миле, 18.
      Мы рассказали посланцам с арийской стороны о том, что там произошло. Теперь мы решили разбиться на две группы: одна вернется в гетто с добрыми вестями и выведет в канал всех бойцов с Францисканской, 22, и остатки боевых групп Захарии Артштейна, Ицхака Блуштейна и Иосефа Фарбера с улицы Налевки, 37. Другая - выйдет к люку на улице Проста, где есть выход на арийскую сторону, и будет дожидаться остальных товарищей из гетто.
      Дорога по каналу к люку на улице Проста была нелегкой и долгой, но мы терпеливо сносили все трудности, ибо знали: наши страдания не напрасны. Сознание того, что мы идем к цели, поддерживало нас.
      Часа через два мы дошли до люка на улице Проста. Наш проводник закончил свою миссию и вместе с Казиком поднялся на поверхность. Мы остались ждать товарищей из гетто.
      Ожидание было трудным. Не было никакой возможности дать отдых усталому телу. Мы лежали в грязи, согнувшись, прижавшись мокрыми, грузными телами друг к другу и дрожали от холода.
      Около 11 утра начали подходить товарищи из гетто. Но пришли не все, так как утром нельзя было пробраться к улице Налевки, 37, и вывести сидевшую там группу. Пришли лишь товарищи с Францисканской, 22, у которых был прямой ход в канал. Вместе с бойцами пришла небольшая группа обитателей бункера. С товарищами пришли: Цивья Любеткин, Марек Эдельман, Гирш Берлинский, Исраэль Канал и другие.
      Собралось около 60 человек. Все с нетерпением ожидали минуты избавления, но нас постигло разочарование. Товарищи, сторожившие люк на улице Проста, спустили нам записку, что днем подъехать к люку на машине небезопасно. Надо ждать ночи.
      Снова лежать в грязи, в холоде, мучаясь от жажды и голода, - с этим трудно примириться. Но другого выхода нет.
      Сейчас лишь полдень. Мы лежим, прижавшись друг к другу, не смея шевельнуться, молча считая минуты. С улицы доносятся до нас веселые голоса детей. Когда один кричал другому: "Монек" - нам казалось, что они открыли нашу тайну, знают, кто лежит здесь в канале и зовут кого-то из нас. Время от времени прохожие заслоняли отверстие в люке, и тогда тонкие лучики света исчезали совсем. Каждый шаг там, наверху, был для нас сигналом тревоги: надо затаить дыхание, чтобы не выдать своего присутствия здесь.
      Время, оставшееся до ночи, мы решили использовать, чтобы еще раз попытаться спасти наших товарищей на Налевках 37.
      Два наших товарища отправились обратно в гетто, чтобы попытаться добраться по каналу к бункеру на Налевках, но, пройдя большой отрезок пути, они вынуждены были вернуться. Немцы открыли шлюзы и затопили каналы. Вторая попытка спасти группу Захарии Артштейна, Ицхака Блуштейна и Иосифа Фарбера провалилась.
      Долгожданная ночь пришла. Сознание того, что вот-вот нас спасут укрепляло наш дух. Еще часок-другой и весь этот кошмар будет позади, - успокаивали мы себя.
      Но время шло, а наши спасители не приходили. Один из нас пробрался к отверстию люка и просунул в него записку, в которой мы умоляли вызволить нас поскорей, потому что больше не можем выдержать. Наш посыльный стоял у люка долго, но никто записки не взял. Мы знали, что на улице должны дежурить: Казик, Ришек или Тадек (Тувия Шейнгут), но сколько ни прислушивались, не услышали ничьих шагов: к люку никто не подошел.
      И вдруг мы услышали шаги. Вновь вспыхнула надежда на спасение. Мы ждали, что крышка откроется, и нас выведут наверх. Вместо этого нам просунули письмо, в котором говорилось, что все улицы, примыкающие к Проста, заняты жандармами. Этой ночью выйти из канала нельзя.
      Письмо это убило нас. Всех охватил ужас: мы знали, если мы не выйдем этой ночью, то нам предстоит еще один жуткий день ожидания, которого мы просто не сможем выдержать.
      Мы снова просунули в отверстие записку. Мы просили вывести нас любой ценой, даже если придется вступить в бой с жандармами. Пусть большинство из нас погибнет в бою, но кто-то останется в живых. Мы готовы выйти сейчас, ибо нам нечего терять. Оставаться в канале значило обречь себя на верную смерть.
      Но наши "арийские" товарищи не могли выполнить нашу просьбу, прежде всего, потому, что у них не было машины, на которой они могли бы нас увезти.
      Глубокой ночью, когда улицы опустели, два товарища подкрались к люку, поспешно приоткрыли его и спустили нам ведро с супом. Супу хватило лишь смочить губы, но для нас, голодавших столько дней, и это было благом. Позже вкус супа лишь усилил чувство голода, мучившего нас.
      Утром мы почувствовали, что силы покидают нас. Одни товарищи предлагали вернуться в гетто. - Лучше умереть среди его развалин, чем ждать смерти в этой грязной жиже. Другие говорили, что мы не выдержим дороги обратно. Некоторые из нас, особенно женщины, дошли до полного истощения и лежали без сил.
      О нашем душевном состоянии свидетельствует диалог, который мог бы показаться смешным, если бы проходил при других обстоятельствах. С нами был один житель гетто - Герцек Тильман. Он нарушил распорядок, установленный Юреком, и на просьбу последнего перейти в другое место, ответил: "Не пойду, хоть убей меня!"
      - Жаль пули, - сказал Юрек в шутку.
      - Сколько хочешь за нее? Я заплачу тебе.
      - 100 злотых.
      Тильман начал торговаться: 40 злотых, 50, 60, но 100 - было для него уже слишком. Мы все даже не улыбнулись. И только позже до нас дошел смысл этого трагикомического эпизода.
      Положение наше с каждой минутой становилось ужаснее, и мы вновь передали товарищам записку, что готовы выйти и днем. Товарищи на арийской стороне, видимо, поняли, что до вечера мы не выдержим и начали готовить операцию выхода. Кшачек и Тадек позвонили в транспортную компанию и заказали грузовик на улицу Проста. Когда грузовик прибыл, несколько товарищей с оружием в руках подошли к шоферу и объяснили, что "груз", который ему придется везти, - это еврейские бойцы из гетто, и если он откажется сделать это, то не уйдет отсюда живым. IIIoфep вынужден был согласиться.
      10 мая 1943 года в 9 часов утра над нашими головами внезапно поднялась крышка люка, и целый сноп солнечных лучей ворвался в канал. А наверху стоял Кшачек и торопил нас. Мы выползали один за другим и влезали в машину.
      Тридцать часов пребывания в канале остались позади.
      Был ясный солнечный день. За долгие недели пребывания в бункерах и подвалах мы отвыкли от света, и теперь он слепил наши глаза. Улица была полна народу. Все с любопытством глядели на происходящее у люка. На балконах стояли поляки и смотрели, как из канала вылезают какие-то странные существа, вовсе не похожие на людей: какие-то глыбы грязи с потухшими глазами на мертвенно бледных лицах.
      Полчаса длилась операция выхода из канала. Вдруг кто-то передал, что недалеко от улицы Проста находятся немцы. Кшачек начал тащить из канала всех, кого мог. Но 15 человек, которые находились в глубине канала, не успели подойти к люку. Адольф Гохберг и Шломек Шустер, которые собирали людей из боковых каналов, не успели прийти вовремя.
      Подождав немного и понимая, что дальше ждать опасно, Кшачек решил отправить машину, обещав позднее вернуться за остальными.
      Мы все, согнувшись, чтобы не видели наших лиц, сидели в кузове, и машина мчалась по главным улицам города. Впервые за долгие месяцы вдыхали мы полной грудью свежий воздух и с удивлением глядели на цветущие деревья, казавшиеся нам чудом.
      Машина приближается к заграждению, установленному немцами. Кшачек приказывает приготовиться к бою. Мы держим оружие наготове. Но если бы нам действительно пришлось вступить в бой с немцами, пользы от этого оружия не было бы никакой. Оно промокло и заржавело в канале, и мы не сделали бы ни одного выстрела.
      Кшачек вовремя догадался приказать шоферу повернуть назад, и мы избежали стычки с врагом. Обогнув опасное место, мы выехали к другому заграждению и, благополучно проехав мимо, очутились в густом лесу у Ломянок, в нескольких километрах от Варшавы.
      Попытки спасти оставшихся в канале товарищей окончились неудачей. Слухи о нашей дерзкой операции дошли до немцев сразу же после того, как мы вышли из канала. Они тут же окружили улицу Проста и все прилегающие к ней улицы, перекрыли дороги, выходящие из города.
      Позже мы узнали, что товарищи наши сами попытались вырваться из канала, но наткнулись на немцев, вступили с ними в бой, и все до одного погибли.
      В ЛЕСУ ПОД ВАРШАВОЙ
      В лесу, среди густого кустарника и белых песчаных холмиков, мы впервые не только за эти три недели восстания, но и за все годы в гетто - свободно вздохнули на лоне природы. Погода была прекрасная, и мы чувствовали прелесть весны. Лесной воздух, пение птиц, зелень полей, цветение деревьев заставили нас на время забыть, что по этой земле ходят кровавые оккупанты.
      Переход от мрачного гетто и темного канала, с трупным запахом, дымом пожарищ и развалинами к созерцанию идиллии природы, - был для нас как бы перемещением в другой мир. Мы еще всеми нашими нервами жили там, в том страшном мире, и этот, идиллический, казался нам нереальным миром сновидений.
      Нервное напряжение несколько спало. Мы высушили свою одежду, согрелись, выспались, - а главное - впервые за долгие годы - наелись хлеба, который запасли для нас товарищи из боевой организации мастерских Тебенса. Они вышли из канала неделю тому назад и находились тоже в этом лесу.
      В первый же вечер умер Иегуда Венгровер (Гашомер Гацаир) из группы товарищей, отравленных газом на Миле, 18. Пребывание в канале доконало его. Мы похоронили Иегуду в лесу в присутствии всех товарищей.
      На наших товарищей из мастерских Тебенса с первого дня их пребывания в лесу была возложена нелегкая миссия - обеспечить продуктами такую ораву. Выход в деревню за продуктами для стольких людей мог выдать наше присутствие в лесу. Еще труднее было доставать воду: в первые дни пили росу, капавшую с листьев по утрам. Потом нашли колодец в полукилометре от леса. Туда посылали за водой двух человек с "арийской внешностью". Но нельзя было брать много воды, чтобы не вызвать подозрений. Каждому из нас выдавали в день лишь две маленькие чашки. Эта порция не могла утолить нашу жажду.
      Положение с продовольствием несколько улучшилось за день до нашего прихода в лес. Давид Новодворский и Куба отправились добывать продукты. Они долго колебались, зайти ли в село, постучаться ли в хату, чтобы попробовать купить что-нибудь, не вызвав подозрений. По дороге они остановили прохожего и спросили, где можно купить немного продуктов. Поляк, его звали Кайщак, сразу понял, что перед ним евреи, да ребята и не скрывали этого. Правда, они не сказали, где мы находимся и сколько нас там...
      Кайщак взял у них деньги и велел ждать. Поняв, что они не доверяют ему, поляк успокоил их: он не из тех, которые используют несчастье евреев, чтобы разбогатеть. Он не принадлежит к ненавистникам евреев, у евреев и поляков теперь общий враг - гитлеризм.
      Оба наших товарища ждали с нетерпением возвращения поляка, боясь как бы он не привел за собой гестаповцев. Они уже жалели, что связались с незнакомым поляком, зная, что немало польских шантажистов предает евреев. Но Кайщак вернулся, передал нашим ребятам закупленные продукты, не взял ничего за труды. Он вновь убеждал их не бояться его, сказать, где они находятся, чтобы он мог приносить им и в дальнейшем продукты Но ребята не решились рассказать ему и договорились о встрече на другой день на том же месте.
      Давид и Куба, счастливые, вернулись в лес, но принесенного ими продовольствия не хватило на всех. На завтра в установленный час Давид
      и Куба пришли на условленное место. Кайщак ждал их. Поняв, что ему можно доверять, Давид и Куба рассказали, кто они и откуда и сколько нас в лесу. Они просили закупить побольше продуктов и обещали хорошо заплатить, но поляк отказался от платы, сказав, что рад помочь жертвам Гитлера. Кайщак, как мы узнали потом, был связан с польским подпольем. Он был крестьянином с небольшим хозяйством.
      Правоверный католик, он не принадлежал ни к какому политическому движению, но придерживался прогрессивных взглядов. Бывший старшим сержантом запаса, он как настоящий патриот вступил в подпольную Армию Крайову. Он охотно помогал нам. Антисемитизма в нем не было ни на йоту.
      С тех пор Кайщак приезжал в лес каждый день с телегой, нагруженной хлебом, маслом, колбасой, табаком и другими продуктами. Он был очень осторожен, ехал окольными путями. Кайщак стал нашим опекуном. Заметив немцев в деревне или на шоссе, он бежал в лес, чтобы сообщить нам об этом. Однажды дело приняло серьезный оборот, когда на шоссе появилась немецкая мотопехота, которая двигалась в направлении нашего леса. Мы приготовились к бою, но немцы проехали мимо.
      Стараниями Кайщака мы были обеспечены продовольствием, но воды по-прежнему не было. Мы вырыли в лесу колодец и доставали из него ежедневно немного грязной, не пригодной для питья воды.
      *
      Положение наше ухудшалось. Находиться все время под открытым небом, в лесу, спать на голой земле, нередко под дождем в холодные майские ночи тяжело. Ребята стали все чаще болеть.
      Было ясно, что долго нам здесь не продержаться. Рано или поздно немцы обнаружат нас. Мы хотели присоединиться к польскому партизанскому движению, перейти к активным действиям. Партизаны Гвардии Людовой находились в Вышковских лесах. Мы искали связи с ними. Но нелегко было их найти, нелегко было также найти в Варшаве на "арийской стороне" надежные квартиры для наших больных товарищей и тех, кто по приказу Еврейского национального комитета и Координационной комиссии должен был остаться, чтобы помочь прятавшимся на арийской стороне евреям.
      Наконец, все препятствия были преодолены, и 19 мая роща опустела. Несколько товарищей вышли в Варшаву, а большинство было переправлено на грузовиках в партизанский лагерь в Вышковских лесах.
      ДНЕВНИК С "АРИЙСКОЙ" СТОРОНЫ
      17.5.1943
      Сегодня я покинул рощу Ломянки и двинулся в "арийскую" Варшаву. Это случилось неожиданно. У нас появился Ицхак Цукерман и сказал, что в полчаса я должен собраться. В спешке я попытался стереть следы леса, канала, гетто, придать себе вид "рядового" жителя арийской Варшавы.
      Я вышел в путь вместе с Ицхаком Цукерманом. За нами, на довольно далеком расстоянии, чтобы не возбудить подозрений, что мы как-то связаны с ними, шли Марек Фольман и Казик. Благодаря этой "свите" я чувствовал себя уверенней, ибо все трое моих провожатых имели ярко выраженную арийскую внешность.
      Правда, и мне нечего было стыдиться своей внешности, но в этот мой первый выход в город мне не хватало естественности и, пожалуй, нахальства, необходимых для тех, чьи движения должны быть свободными, независимыми на глазах тысяч прохожих, из которых многие вышли на улицу лишь для того, чтобы выловить таких, как я.
      Манерой держаться я не мог сравниться с моими провожатыми и не только из-за моей болезни (у меня была высокая температура, около 40°), но и из-за кошмаров пережитого, которые преследовали меня. Я то и дело хватался за правый рукав, мне не доставало белой повязки с вышитым голубым Маген-Давидом, к которой я так привык за четыре года и которая стала уже частью моей одежды.[LDN1]
      Мои провожатые решили, что ехать трамваем опаснее, чем идти пешком: там много людей видят тебя. Эта "прогулка" дала мне возможность увидеть извне трагедию гетто во всей ее полноте. Я был потрясен тем, что всего лишь в нескольких шагах от того места, где разыгралась страшная человеческая трагедия, никто не чувствует, что в Варшаве нет больше евреев.
      Жизнь течет нормально (насколько можно говорить о нормальной жизни в условиях гитлеровской оккупации), и никто не напоминает о том, что здесь, на соседней улице (а иногда на другом конце той же улицы) произошло "что-то" с евреями.
      Люди торопятся по своим делам, погруженные в будничные заботы. Идет торговля, работают учреждения и фабрики. Люди толпятся у витрин магазинов, с интересом присматриваются к ценам и решают, что стоит купить. На улицах немало гуляющих, разодетых в роскошные пальто, не одно из которых еврейского "происхождения". Женщины вывозят детей в колясках подышать свежим воздухом, школьники весело шагают со своими книжками под мышкой.
      На перекрестках огромные рекламы кино и театров. Прохожие подходят, чтобы лучше разглядеть, что там написано. И все это - без евреев. И все это - когда сотни агентов полиции и гестапо рыщут по городу в поисках евреев, которым еще удалось дожить до сегодняшнего дня под видом "арийцев".
      Немецкая пропаганда трубит полякам, что они не должны прятать евреев, бежавших из гетто, и что их долг выдавать беженцев гестапо. Плакаты на улицах кричат о еврейско-большевистской опасности.
      Мне трудно приспособиться к этому миру. Странны и далеки от меня его образ жизни, условия, моральные принципы и понятия. Неестественными кажутся мне забота родителей о детях, внимание, которое папа и мама уделяют им.
      Перед моими глазами стоят дети гетто: без всяких скидок на возраст боролись они в одиночку за жизнь, а каков был их конец! Мне странно видеть по эту сторону стены гетто погоню за материальными благами, интерес к вещам, к золоту, к ценностям. А в гетто все это утратило всякую цену. В развалинах гетто дорогие вещи валяются под ногами.
      Не попал ли я на другую планету? Мне странно было видеть дворника, подметающего улицу. Слово "улица" вызывало в моем сознании образ пустынной заброшенной местности, на которой навалены кирпичи, посуда, мебель, окровавленные подушки, книги, тела людей, и надо всем этим летающие перья. Удивительно: оказывается, кому-то мешает уличная пыль, кто-то хочет убрать ее.
      Я иду по улице - впечатления обгоняют друг друга. С любопытством иностранца я всматриваюсь и прислушиваюсь, стараясь не пропустить чего-нибудь интересного.
      Но вдруг что-то оборвалось во мне: сердце застучало сильнее, я съежился. Я проходил мимо стены, сверху утыканной битым стеклом. Немецкие жандармы в тяжелых сапогах, в железных касках, с ружьями наготове, с гранатами за поясом шагают на расстоянии нескольких шагов друг от друга вдоль стены. Злые глаза пронизывают каждого. По ту сторону стены - голые трубы - все, что осталось от домов, а рядом тлеют огоньки догорающих пожарищ, рвутся в небо клубы дыма.
      Я прохожу мимо гетто со стороны площади Муранова. Хочется отдать последний долг, хотя бы в душе, этому святому месту. Но надо быть осторожным: чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не понял, что творится в моем сердце. Мне нельзя даже позволить себе выражение сочувствия - его можно прочесть на лицах некоторых прохожих поляков, которые силятся заглянуть по ту сторону стены. Мне следует походить на тех поляков, чьи лица выражают удовлетворение или, в лучшем случае, равнодушие к судьбе гетто, исчезнувшего в пламени пожарищ.
      Издали я мог видеть лишь выступающие над стеной развалины домов, верхушки разодранных стен, на которых кое-где еще виднелись следы рисунка, а между ними повисшие в воздухе кафельные печки, разбитые окна, двери. Я глядел на развалины и, казалось, видел бледные, измученные лица евреев, быть может, еще оставшихся там.
      Вновь встали передо мной картины жизни в бункере под грудами развалин: страх, гибель, тьма. А я уже за пределами этого ада, Я смотрю на него издалека, я свободен. И в сердце стучит: за какие заслуги?
      Почему случай сделал так, что я оказался среди немногих счастливцев, в то время, как другие, с которыми я недавно был вместе, могут только мечтать о таком счастье? Несколько минут - и стена гетто позади. Я вновь влился в поток людей на улице, растворился в толпе праздношатающихся.
      Идем с улицы на улицу и попадаем в боковой переулок, на котором стоят всего четыре дома. Переулок почти целый день пуст. Ицхак говорит: "Нам сюда, в дом No 4 по улице Комитетова". Когда мы приблизились к дому, наши провожатые издали взглядом попрощались с нами и пошли дальше.
      Мы поднялись на 4 этаж. Постучали - дверь открылась. На пороге - женщина средних лет, аристократического вида. Увидев Ицхака, она улыбнулась и впустила нас. Я снимаю пальто и слышу: женщина шепчет какие-то слова. Вижу: книжные полки на стене сдвинулись с места, а за ними стоят две женщины и мужчина. Здесь тайник, где прячутся евреи. Услышав стук в дверь они скрылись в нише, которая искусно замаскирована книжными полками.