Боевое подразделение Дрора, в котором я находился, стояло на улице Налевки, 33. Мое место с несколькими ребятами было на балконе второго этажа дома на углу Налевки-Генша. Отсюда мы первыми могли видеть немецкие части, входящие в гетто.
      Другие два наших поста были во дворе у окон подвального помещения. С утра потянулись к гетто колонны пехоты и кавалерии, части эсэсовцев и украинцев в полном снаряжении, как будто они готовились воевать с регулярной армией. Появились бронемашины и танки. Они двигались с "арийской" стороны улицы Налевки в сторону улицы Генша вдоль каменной стены к воротам гетто на углу Генша-Заменгоф.
      Глядя на врагов, идущих против нас, я понял, как слабы мы. Что значили мы по сравнению с этой хорошо вооруженной армией, с танками, с бронемашинами; мы с нашими револьверами, или, в лучшем случае, ружьями. Но такова наша судьба: надо держаться и выстоять.
      В шесть часов утра гетто было полностью окружено. Первые немецкие отряды уже вступили в гетто и шагают по направлению к Налевкам, приближаясь к перекрестку Налевки-Генша-Францисканская.
      Не дожидаясь, пока враг откроет огонь, мы со всех наших позиций начали стрелять, бросать гранаты и самодельные бомбы. "Продукция" собственного производства не подвела, она взрывалась, как положено и выполняла свою работу точно: немцы оставили на улицах гетто немало убитых и раненых.
      Мы вступили в бой первыми. Стрельба и взрывы бомб были сигналом для всех наших групп: восстание началось!
      Немцы, конечно, знали, что готовится восстание, но они не представляли себе, каковы будут его размеры. По опыту 18 января они знали, что у нас есть только пистолеты, теперь они были поражены наличием у нас и другого огнестрельного оружия, особенно бомб. Мы начали атаку, и инициатива некоторое время находилась в наших руках. Врагу пришлось обороняться.
      Теперь немцы рассредоточили свои части, делали перебежки небольшими группами, прижимаясь к стенам. Своих убитых и раненых, валявшихся на мостовой, они боялись подбирать.
      "Ферфлюхте!" (проклятые) - донесся до нас крик офицера СС, приказывающего своим искавшим укрытия солдатам подобрать убитых и раненых, несмотря на нашу стрельбу, но сам он оставался под балконом.
      После первых минут потрясения немцы открыли по нам огонь. Находясь под открытым небом, они были хорошей мишенью для наших пуль, а нас скрывали и защищали стены гетто.
      Все три части нашей группы упорно сражаются. Все - в движении. Иаков Губерман, высокий, толстый силач, непрерывно стреляет с балкона дома, Файвл Шварцштейн пристроился у окна верхнего этажа и строчит из автомата. Авраам Дрейер и Моше Рубин руководят атакой с двух других позиций во дворе у черного хода со стороны Генша-Кута (Майзельс), Захарья, командир группы Дрор, перебегает от позиции к позиции, подбадривая ребят. Связные пробиваются от одних позиций к другим с донесениями. Взрывы вражеских мин и автоматные очереди оглушают...
      Бой длится около двух часов. Ривка, наблюдательница, прибежала с известием: враг отступает, не видно ни одного немца на улице. Командир вышел из укрытия и вернулся ликующий: немцы оставили на поле боя десятки раненых и убитых, а мы не понесли потерь. Радостная весть быстро облетела все позиции.
      Конечно, это была временная победа, но и она воодушевила нас. А потери немцев радовали сердце, даже в час, когда наша гибель была близка.
      Около трех часов немцы не появлялись в гетто, и для нас наступила передышка. Теперь мы вспомнили, что пока душа еще держится в теле, она нуждается в пище. А еды у нас пока было достаточно. Ребята делятся впечатлениями о бое. Некоторые задремали, другие, желая позабавиться, пытались утащить у них оружие, но, увидев, что те держат пальцы на курках, отказались от этой затеи. Моше Рубин играет на губной гармошке, с которой никогда не расстается.
      И вдруг с наблюдательного пункта сообщают: со стороны Мурановской идут танки, а со стороны улицы Генша - приближаются немецкие роты.
      Захария велел приготовиться, а также приказал: в случае необходимости оставшиеся в живых должны отступать на нашу базу по улице Генша. Не успел он закончить, как шквал огня обрушился на нас. На углу Налевки-Францисканская немцы построили баррикаду из матрацев, которые они вытащили со склада "Вертерфассунг". Из-за баррикады они открыли по нас огонь из разных видов оружия, стреляли вслепую, не жалея боеприпасов. Мы же берегли каждую пулю и стреляли только по цели. И в этом бою несколько немцев погибло, а мы не потеряли ни одного бойца.
      Бой разгорался. Мы забросали немецкую баррикаду бутылками с горючей смесью и подожгли ее.
      Теперь, лишенные укрытия, немцы падали, сраженные нашими пулями. Тогда враги стали бросать в наш дом зажигательные бомбы. Дом загорелся, но мы еще успели поджечь склад "Вертерфассунг" и начали отступать.
      Путь наш лежал через чердаки и крыши. По дороге мы узнали, что дом на улице Генша, 6, который должен был стать нашей новой позицией, взят немцами. Но вернуться назад мы уже не могли; наши позиции на Налевках горят.
      Впереди были немцы, сзади - пламя пожара. И что всего хуже: под ногами у нас тоже все начало гореть. Дым не давал дышать, слепил глаза. Горящие балки падают нам на головы, и языки пламени лижут уже нашу одежду.
      Мы послали группу ребят искать выход, но они не вернулись. А время не ждет, остаются считанные минуты. Немцы пробрались на чердак дома на улице Генша, 6. Мы открыли огонь. Манфред убил одного немца и забрал его оружие. Остальные немцы бежали.
      Сквозь клубы дыма прорвались к нам товарищи на звук стрельбы. Убитый немец отвлек на минуту наше внимание, но мы быстро опомнились и поняли, что положение наше безвыходно. Столб дыма и языки пламени закрыли все пути. Надежды на спасение не было. Мы перебегали из одного угла в другой, от одной щели к другой, пытаясь найти выход из этого ада, но напрасно.
      Казалось, все кончено. В этот момент вернулись наши разведчики: есть выход! Мы прошли через такие щели, что трудно поверить, чтобы человеческое тело могло просунуться в них. Но в такие минуты все возможно! И мы пробились к дому на Налевках, 37. Мы метались по двору и не могли найти места для позиции. После долгих поисков мы наткнулись на бункер, где пряталось много евреев.
      Они приняли нас не очень приветливо, в отличие от обитателей других бункеров. Наше появление в бункере вызвало волнение его обитателей: мы накличем на них беду. Не желая оставаться под одной крышей с вооруженными борцами, женщины с плачем выбегали из убежища посреди бела дня. Наивные! Они думали, что тем, кто не воюет, угрожает меньшая опасность, чем тем, кто борется.
      Видя их настроение, мы решили покинуть бункер. Мы знали, что наше присутствие не увеличивает опасность, но делали это, чтобы успокоить немного этих людей. Сами же мы остались без всякого укрытия, без позиции, откуда могли бы вступить в бой.
      Чердаки в гетто еще до восстания служили "артерией связи". Многие жители гетто считали, что путь по чердакам более безопасен, чем передвижение по улицам. В стенах домов были пробиты проходы из дома в дом, из улицы на улицу, из одного конца гетто в другой. Улицы постепенно пустели, а чердаки оживали и наполнялись прохожими.
      Вначале мы путались и, попав в неизвестный проход, гадали, куда он нас приведет. Но постепенно мы освоились с новыми "улицами" и направлениями: просто вместо улиц на земле у нас появились "улицы" на чердаках и крышах.
      Относительная безопасность этих улиц сделала их многолюдными. Люди стали пользоваться ими не только для того, чтобы попасть из дома в дом, из одного места в другое, но сделали их местом деловых встреч.
      В темных углах шла купля-продажа, они стали своего рода толкучкой, особенно для продажи оружия, торговля которым процветала в гетто.
      Эта "артерия" приобрела особенно важное значение в дни восстания. Через нее бойцы пробирались от позиции к позиции. Каждая боевая группа билась до последней возможности, а потом отступала по "верхним" улицам. Немцы не догадывались, что мы отступали таким путем. Сжигая дом, они были уверены, что бойцам некуда отступать и участь их решена. Однако немцы ошибались: пока дома еще стояли, дорога отступления существовала. Захватив дом, они рыскали по квартирам, пытаясь разгадать, куда делись бойцы. Проходы на чердаках они так и не обнаружили.
      На чердаках установили мы также наблюдательные пункты и боевые позиции. Они связывали отдельные группы и служили проходом к домам, под которыми находились бункеры боевой организации.
      Покинув бункер на улице Налевки, 37, мы скитались по чердакам, но не нашли удобного места для позиции. По дороге мы встречали людей, бежавших из своих убежищ, спасаясь от пожаров.
      Все ждали ночи. Время от времени затихала стрельба и прекращалось массовое бегство. На одном из чердаков я заметил в углу молящегося еврея. Он торопился закончить молитву "шмоне-эсрей" до нового обстрела.
      Вдруг стены задрожали: начали взрываться снаряды. В перерывах между взрывами мы продвигались вперед по чердакам. Мы хотели вырваться с улицы Налевки, на которой немцы сосредоточили свои части, и добраться до улицы Кута, чтобы там создать новую базу. Наконец нам удалось добраться до дома No 3 и спуститься в бункер еще до наступления ночи.
      Несколько часов в бункере показались нам вечностью. В темном, тесном подвале было полно народу. Ни спички, ни свечки нельзя было зажечь: они немедленно гасли в спертом воздухе. Люди задыхались.
      Иногда тишину разрывал плач ребенка, и мать торопилась зажать ему рот рукой: плач мог выдать нас, сотни людей могли погибнуть из-за этого. Но когда ребенок замолкал, страх охватывал людей: не задохнулся ли ребенок? Такие случаи бывали.
      Вечером, выйдя из подвала, мы не могли надышаться, хоть в воздухе и стоял запах дыма. Мы расположились на время в одной из комнат дома No 3. Несколько человек мы отправили на поиски связи с другими группами и для сбора информации о ходе боев в других районах гетто, а также для передачи сведений о положении у нас. Нескольких ребят мы послали искать подходящее место для новой позиции.
      Первый день боев закончился. Но никто в гетто не знал, какую тактику намереваются применить немцы завтра, чтобы уничтожить гетто.
      Мы не знали, что пожарища, дым которых носился в воздухе и которые окрашивали небо над гетто в красный цвет, - это и есть выражение сущности вражеского плана уничтожения гетто. Многие все еще думали, что немцы жгли только дома, где находились бойцы сопротивления. И действительно: немцы не жгли пока целые районы одновременно. А главное: нормальному человеку не верилось, что можно методически сжигать тысячи домов, жечь целые кварталы, стереть целый город с лица земли.
      Этот апрельский вечер, первый вечер восстания, отличался от июльских вечеров 1942 и январских вечеров 1943 годов. Тогда к вечеру все стихало, акция прекращалась. Теперь всю ночь продолжалась стрельба. Немцы на ночь, правда, и теперь прекратили активные действия, но их солдаты всю ночь, стоя у ворот, обстреливали гетто, поливали его огнем, чтобы измотать его обитателей и не дать им и ночью отдохнуть от всего пережитого днем.
      Двигаться по улицам было опасно и ночью, и мы вынуждены были пробираться по чердакам и крышам. В эту ночь немцы стреляли издалека, и мы не сталкивались с ними лицом к лицу. Но в следующие ночи немецкие патрули ходили по гетто и выстрелы раздавались не только у ворот, но и в развалинах домов.
      В НОЧЬ "ШФОХ ХАМАТХА"
      ("шфох хаматха" - "излей гнев свой" - молитва, которая читается во время пасхального седера при вечерней ритуальной трапезе.)
      К вечеру того же дня, 19 апреля, я заглянул в дом No 4, по улице Кута, чтобы достать электрический фонарик для нашей группы. Случайно я оказался в квартире раввина Майзеля. Только я вошел, как вспомнил, что сегодня первый седер Пасхи.
      В доме был полный беспорядок. Постель разбросана, стулья перевернуты, на полу валяются вещи, оконные стекла разбиты вдребезги. Днем хозяева сидели в бункере. За это время все в квартире было перевернуто, и только стол посреди комнаты странно выделялся своим праздничным убранством. Красноватое вино, стоявшее на столе в бокалах, вновь напоминало о еврейской крови, пролитой в ночь наступления праздника. Пасхальное сказание - Агада - читалось под аккомпанемент выстрелов и взрывов, раздававшихся всю ночь в гетто.
      Временами комнату и лица сидящих за столом освещали отблески пламени, поднимавшегося из горевших вокруг домов.
      Когда дошли до "шфох хаматха", раввин и вся его семья зарыдали. Это был плач обреченных, смирившихся как будто со смертью, но охваченных ужасом в момент ее приближения. В голосе раввина слышалась печаль о тех, кто не дожил до первого седера, и тихая мольба о том, чтобы Господь дал сидящим здесь дожить до второго седера.
      Настроение то поднимается, то падает вместе с усилением и ослаблением стрельбы. На какое-то мгновение вспыхнула надежда, и раввин сказал: может произойдет чудо, как тогда в Египте. Но уже в следующие минуты нас вновь охватило отчаяние, и мы ясно представили себе, что наше поколение - это "поколение пустыни", на долю которого выпал тяжкий жребий - погибнуть всем до единого.
      Чем больше раввин углублялся в чтение "Агады", тем усиливалось отчаяние. Он сопоставлял тогдашнее освобождение с нынешней катастрофой, и не мог не думать о страшной судьбе, нависшей над нами.
      Уставший от сидения в бункере, оглушенный взрывами, подавленный и испуганный известиями о происходившем в гетто, раввин вел седер лишь по долгу, выполняя религиозное предписание. Ни намека на праздничное настроение. Он отложил Агаду, опустил голову, время от времени подымая ее лишь для того, чтобы поговорить со мной.
      Надеясь услышать от меня слова утешения, он расспрашивал о боевой организации, о первом дне восстания и наших планах на завтра.
      Расставаясь со мной, раввин пожелал мне успеха: "Я стар и слаб, - сказал он, -но вы, молодые, не сдавайтесь, боритесь - с вами Бог".
      Раввин проводил меня и дал мне несколько пачек мацы для борцов гетто. "Если доживем до завтра, - сказал раввин на прощание, - приходи с Цивьей". Я выполнил свое обещание: назавтра, в ночь второго седера, я пришел к раввину Майзелю вместе с Цивьей.
      Вернувшись к товарищам, я как будто пришел из другого мира. Меня согрело тепло нашей товарищеской среды, я вновь попал в атмосферу, где нет места слезам, какими бы ни были наши беды. Какая сила духа! Именно она - источник силы нашей организации, она не дает отчаянию овладеть тобой, зовет на бой с врагом.
      Ночь на исходе. Когда занялся день - 20 апреля, - вернулись наши товарищи с заданий в гетто. В эту ночь прибыли связные главного командования: Лютек Ротблат (Акива), Павел Брускин и Генек Каве (оба из ППР).
      Мы получили информацию о ходе боев в первый день восстания в различных районах гетто и о положении на позициях. Несколько развеялось ощущение одиночества, мы вновь почувствовали себя единой сплоченной организацией бойцов.
      Утром мы укрепили свою позицию на улице Кута, 4. Мы ждали прихода немцев, но они не появлялись. И только издали доносился до нас шум боев в различных районах гетто.
      В ТРУЩОБАХ ГЕТТО
      В среду, 21 апреля под вечер, меня послали с заданием в группу Дрор на улице Мила, 29. Командовал группой Берл Бройде. Бункер на улице Мила, 29, был одним из лучших в гетто. Наши ребята попали туда не по воле случая в ходе боев, как это было в других бункерах: еще до начала восстания они оборудовали (с согласия жителей дома) этот бункер как стратегическую позицию нашей организации. Хозяева, богатые евреи, снарядили бункер, можно сказать, с комфортом: там было электричество, водопровод (а не примитивные колодцы, как в других бункерах), склад продовольствия, радиоприемники, кровати и т.д.
      Бункер этот находился в угловом доме, и потому из него можно было обстреливать немцев, идущих по улице Мила и по улице Заменгоф. Связь между бойцами, стоявшими на улице Заменгоф, и нами осуществлялась по чердакам и верхним этажам, ведшим к дому на Мила, 29. Когда кончились бои, на этой улице все бойцы отступили в бункер на Мила, как было договорено раньше.
      Здесь я впервые встретился с бойцами всех подразделений ул. Заменгоф, и мы обменялись информацией о первом дне восстания.
      Потерпев поражение в бою на улице Налевки в первый день восстания, немцы потеряли прежний лоск. Они не маршировали как прежде, свободно и вызывающе по улицам, а пробирались гуськом, прячась в тени стен. На улицу Заменгоф немцы бросили большие силы. Здесь были сосредоточены и четыре группы нашей организации, согласовавшие свои действия: боевая группа Дрор, группа Гашомер Гацаир, боевое подразделение ППР и Бунда.
      Когда немцы прорвались на улицу Заменгоф, наши первые две группы дали им пройти, не атаковав врага: они хотели заманить немцев в ловушку. И только когда враги достигли угла улиц Заменгоф-Мила, два других подразделения открыли по ним огонь из автоматов, забросали их гранатами. Немцы пробовали отступить, но тут вступили в бой первые два подразделения, пропустившие сначала врага. Немцы оказались под перекрестным огнем. Они бросились бежать, оставляя на улице убитых и раненых. Из окон и балконов летели в отступающих бутылки с зажигательной смесью. Одна бутылка ударила в каску немца, и он, охваченный пламенем, метался по улице, как сумасшедший. Танк, спешивший ему на помощь, загорелся.
      Когда бой на улице Заменгоф стих, наши отступили на улицу Мила, 29, потеряв убитым одного бойца - Ехиэля из Гашомер Гацаир.
      Товарищи, пришедшие ночью с улицы, рассказали, что в первый день восстания группа "ревизионистов" (Имеется в виду группа "Еврейского Военного Союза", созданная в гетто приверженцами Жаботинского.) билась на Мурановской площади с немцами до полудня и потом отступила и вышла из гетто.
      В боях и стычках в разных районах гетто немцам были нанесены чувствительные удары, и они решили изменить тактику: поджечь гетто и уничтожить все, что осталось на земле и под землей. Они методически жгли дом за домом, все гетто превратилось в безбрежное море огня. Пламя врывалось в подвалы, где прятались евреи. Кому удавалось уйти от огня, тот падал сраженный пулей. В домах и на улицах валялись сожженные и убитые. Живые задыхались в дыму, спотыкались о трупы, метались от убежища к убежищу, ища, куда бы забиться, чтобы спастись. Плакали не по убитым, а над судьбой живых, которые завидовали мертвым: их страданиям пришел конец, а живые еще ждут мучительной смерти.
      Новая немецкая тактика заставила и нас изменить методы борьбы. Мы не могли больше рассчитывать на позиции в домах, ибо они были объяты пламенем. Разрушенные стены уже не служили нам защитой. И даже в домах, которые еще не горели, мы не могли расположиться, ибо все вокруг пылало, и путь к отступлению по чердакам и крышам был уже отрезан.
      Вместо концентрированных атак на врага, как это было в первые дни восстания, мы стали нападать небольшими группами на немецкие патрули и подразделения. Ночью, когда немецких солдат становилось меньше, легче было предпринимать такие вылазки.
      В новых условиях, которые теперь создались, убежище на улице Мила, 29, приобрело еще большее значение. Оно было хорошо замаскировано, в нем расположилась большая часть бойцов, и мы могли отсюда направлять каждую ночь несколько боевых групп на операции в различные районы гетто.
      В те дни установился определенный распорядок жизни. Днем мы спали, никто не нарушал тишину. Ночью начиналась жизнь: одни готовили еду, другие чистили оружие, чтобы идти на операцию.
      Группа уходила на задание: вернется ли? Увидим ли еще друг друга? Расставались молча, прощались взглядом, который выражал больше любви и тревоги, чем слова. С каждым часом, прошедшим со времени ухода группы, росло беспокойство тех, кто оставался в бункере. Когда группа возвращалась, радость смешивалась с печалью по тем, кто остался на поле боя.
      Вернувшись с задания, мы иногда садились у радиоприемника, пытаясь поймать голоса мира. Мы слушали военные сводки и легкую музыку, отвлекавшую нас от мыслей о нашей трагедии. Непрекращающиеся пожары и гибель людей создавали ощущение всеобщей катастрофы, и только радиопередачи говорили о том, что где-то там существует еще мир, что жизнь идет своим чередом, и звучит музыка...
      Но недолгие минуты забвения прерывались возвращением новой группы, потерявшей одного или двух товарищей, или известием, что какую-то нашу группу окружили немцы. Иногда приходилось выключать радио - наблюдатели доносили, что немцы поблизости.
      Не видя дневного света, мы потеряли счет дням. Петух, оказавшийся случайно в бункере, стал нашими "часами". Вскочил на насест - значит наступила ночь: вставай и готовься к бою. Кукарекает и спускается вниз - настал день: тьма уступила место свету, надо закрыть все входы и выходы и ложиться спать. Этот петух, однако, причинял нам много хлопот: его громкое кукареканье могло выдать нас. Но мы относились к нему терпеливо и даже немного завидовали ему: ведь он не понимает, как мы, трагичности положения. Еврейского петуха постигла еврейская судьба: когда пламя охватило дом, он задохнулся в дыму.
      С усилением пожаров наше положение на улице Мила, 29, стало намного хуже. Огонь пожарищ выгонял евреев из домов, и они приходили к нам. В бункере оказалось уже в два раза больше людей, чем он мог вместить, а они все шли и шли. Становилось все теснее, не хватало воздуха, кончались продукты. Все молча терпели, молясь в душе лишь о том, чтобы пламя не выгнало нас и отсюда.
      Положение ухудшалось, но наше подразделение продолжало проводить боевые операции. Каждую ночь мы уходили на задания. Потери наши увеличились. Немцев скрывала темнота, а нас освещало пламя горящих домов, и враги успевали заметить нас раньше, чем мы их. Немцы могли издали стрелять по нас, мы же не могли предвидеть, откуда и когда начнет враг стрелять. Пламя слепило нам глаза, и мы не знали, куда стрелять. Но боевой дух ребят не падал. Каждый рвался в бой, хотел выполнять самые трудные задания, заменить павших.
      Позднее, когда пожары стихли, нам стало легче: теперь ночная тьма скрывала нас так же, как наших врагов. Немцы надевали резиновые сапоги, чтобы не слышны были их шаги, мы же обматывали ботинки тряпками.
      Не раз наши ребята сталкивались лицом к лицу с неприятелем. Каждая из сторон знала, с кем имеет дело. Тот, кто успевал первым открыть огонь, оставался в живых.
      Акция уничтожения продолжается. Наше положение становится невыносимым. Мы не можем оставаться в подвалах горящих домов: жар и дым гонят нас оттуда.
      Люди перебегают из убежища в убежище и попадают из огня в полымя. Многие погибли во время перебежек. Убежища в подвалах уже сгоревших домов, казавшиеся теперь более безопасными, были переполнены, не хватало воды и пищи. Варить было нельзя: днем боялись, что дым выдаст немцам убежище, ночь была слишком коротка. Люди ослабли, жили в вечном страхе, что немцы найдут убежище. Плач детей не раз наводил немцев на след бункеров. Каждый день они находили все новые убежища и забрасывали их газовыми бомбами. А сколько раз, вернувшись с очередного задания, ребята не находили своего бункера, и, бродя по развалинам, не имея укрытия, натыкались на немцев.
      Огонь все разгорался. Пришел и час дома на улице Мила, 29.
      Была суббота, 24 апреля. Все спали крепким сном после ночи борьбы и происшествий. В полдень караульные разбудили нас: что-то странное происходит на улице, но трудно понять, что именно. До нас доносился топот ног. Мы думали, что это немцы. Не верилось, что евреи могут позволить себе шагать так среди бела дня. Но в шуме, доносившемся с улицы, мы стали различать плач детей, крики о помощи и поняли: это евреи, которых огонь выгнал из их убежищ.
      Один из наших ребят вышел в разведку и вернулся с известием: дом охвачен пламенем, все в панике бегут. Мы наскоро посовещались. Было ясно, что если мы выйдем сейчас при свете дня на улицу, нам придется вступить в открытый бой с врагом. В последние дни мы перешли на партизанские методы борьбы: нападали ночью на немецкие патрули, не имея возможности вести дневной бой. Но сейчас у нас не было выхода: мы могли лишь погибнуть в огне или завязать открытый бой. Мы выбрали бой, но выжидали, пока огонь доберется до нижних этажей, в надежде, что к тому времени стемнеет, и опасность будет меньше.
      Над нами горит дом, а мы сидим в подвале. Время от времени мы посылаем кого-то в разведку, чтобы узнать, сколько этажей уже сгорело. Часа в три огонь уже с четвертого этажа перекинулся на третий. Мы все считали: в котором часу пламя выгонит нас из бункера. Сможем ли мы продержаться здесь до вечера?
      Когда начал гореть пол нижнего этажа, мы сгрудились у выхода, готовые выскочить в последнюю минуту. Было около пяти часов дня, и мы уже смирились с мыслью, что нам придется покинуть бункер до наступления темноты. Оставаться здесь дольше нельзя было.
      Стены накалились и излучали страшный жар: мы были как в горящей печи. Теперь нас уже не пугало, что на дворе все еще день, - только бы вырваться из этого ада. И все-таки, пока горит первый этаж, мы еще продержимся здесь.
      Но вдруг в подвал ворвались густые клубы дыма и языки пламени. Мы задыхались, глаза слезились. В пламени и дыму люди рвались к выходу, узкий проход был забит: те, кто оказался ближе к дверям, задерживали остальных, дожидаясь своих близких. Так, навалившись друг на друга, люди закрыли проход. А в довершение бед - мы были закрыты извне горящими обломками: на нас сыпались горящие балки, раскаленные кирпичи, стекла, мебель.
      Зачем мы так долго ждали? - думал каждый про себя. Но выхода не было.
      Мы, члены боевой организации, не думая о собственном спасении, хотели навести здесь хоть какой-нибудь порядок и в первую очередь вывести других из бункера.
      В ужасной давке нам удалось протолкнуть к выходу нескольких наших ребят, чтобы они разобрали завал. Обжигаясь, они сделали свое дело. Мы же внутри в давке и темноте распутывали клубок человеческих тел и затем проталкивали к выходу одного за другим. Сами мы вышли последними.
      В свете дня увидели мы, что многие из нас ранены, обожжены, иные в обморочном состоянии. Под открытым небом, на виду у немцев, мы не могли оказать им помощь. К тому же у нас не было никаких медикаментов и даже простой воды, чтобы привести в чувство угоревших. Но опасность была так велика, что и раненые, и больные, поддавшись общему потоку, двинулись с места.
      Во дворе мы встретили людей, бежавших из своих горящих бункеров. Нас собралось несколько сот человек. Все ждут с нетерпением наступления ночи. Сейчас 7 часов, темнеет не раньше девяти. Ждать больше нельзя. Попытаемся добраться до домов, которые еще не горят.
      Мы собрали всех и выстроили по три в ряд, чтобы не потеряться. Члены организации строились быстро, но остальных, охваченных паникой, трудно было собрать. Одни пытались спасти из огня остатки имущества, другие ждали членов своей семьи и не хотели уходить без них. Раненым и тем, кто нес на плечах вещи, трудно было передвигаться. Командиры подразделений перебегали от одного к другому, силой заставляли людей сдвинуться с места и стать в шеренгу и даже грозили тем, кто не поддавался, что оставят их одних среди развалин.
      Только мы тронулись с места, как до нас донесся плач ребенка. Мы осмотрелись вокруг: откуда этот плач, чей голос нарушает мертвую тишину? Из пролома, ведущего в ближайший двор, выползла девочка лет десяти-одиннадцати. Она плакала и умоляла нас спасти ее маму, которую охватило пламя, когда она хотела выбежать из бункера. "Волосы и платье мамы горят, - плакала девочка, спасите ее!" Девочка и сама была обожжена. Она кричала, что папа ее погиб несколько дней назад, и только мама осталась у нее. Несколько ребят бросились на помощь, но было уже поздно - женщину завалило обломками. Девочка не могла поверить, что нет у нее больше мамы. Она плакала, кричала и не двигалась с места. Мы силой увели ее. Но она не успокоилась, вырывалась из рук и все не могла смириться с тем, что оставила маму под развалинами. Мы едва удерживали ее, она плелась за нами, но все оборачивалась назад, ища глазами место, где погибла ее мать. Чем дальше мы уходили от него, тем громче плакала и кричала девочка.
      Отступление из дома на улице Мила, 29, прошло организованно. Командовали людьми Лютек Ротблат и Павел. Наши ребята, вооруженные винтовками и пистолетами, шли впереди, по бокам и позади колонны бездомных, потерявших последнее убежище, людей. Улица Мила всегда кишела немцами. Но сейчас их здесь почему-то не было. И колонна благополучно добралась до улицы Мила, 9.
      В КАНАЛИЗАЦИОННЫХ ТРУБАХ
      В трех больших дворах на улице Мила, 9, сейчас, казалось, сконцентрировалось все страдание еврейской Варшавы, обреченной нацистами на уничтожение. Со всех сторон стекались сюда евреи с котомками за плечами, в тщетной надежде найти здесь убежище.
      24 апреля немцы подожгли все вокруг. У горящих домов они выставили жандармов, эсэсовцев, украинцев, которые стреляли из автоматов по выбегавшим из пламени и дыма людям.
      Многие погибли в пламени и от пуль, а те, кому повезло, пробирались по проломам к этому пока еще тихому островку среди моря огня и крови, - к дворам на улице Мила, 9.
      Народу все прибывало. Тысячи толпились в подвалах, комнатах и дворах. Поток людей закрыл все проходы. И в то время, как одни устремлялись сюда, другие пытались пробиться в противоположном направлении, исходя из простого предположения: там лучше, где нас нет... Так столкнулись в проходах два встречных потока, устремившиеся в противоположные стороны, движимые какой-то дикой силой. Все спуталось в них - руки, ноги, головы, детский плач мешался с криками женщин и стонами больных. Стрельба и разрывы снарядов увеличивали страх и смятение.
      В этот поток включились и наши боевые подразделения. И у нас не было убежища, и мы находились под открытым небом.
      Мы разбились на группы и установили наблюдателей в проходах. Группа, дежурившая у прохода на улицу Кута, 4, вдруг подняла тревогу: