Взрывы бомб, пожары, кровь были признаками родовых мук освобождения.
      Так закончилась первая неделя восстания.
      *
      Черные тучи затянули небо над Варшавой, они спускались все ниже и ложились черным венцом на головы людей. Энтузиазм уступил место усталости, разочарованию, отчаянию. Стрельба, которая раньше была знаменем близости освобождения, теперь раздражала людей, и что хуже всего - вырывала из сердец веру. Люди потеряли веру не в поражение немцев, а в победу Варшавы. Они устали подбадривать друг друга, тешить себя и других надеждами. Они стали избегать встреч с друзьями, чтобы не ставить себя в неловкое положение, когда надо ответить на вопрос: до каких пор? Когда придет этому конец?
      Даже в листовках подполья не упоминалось о шансах на ближайшее будущее. Можно ли вновь вернуться к бодрым речам, если жизнь не подтверждает их?
      А тем временем наступило затишье на варшавском участке советско-немецкого фронта. Артиллерийская стрельба слышалась издалека. Ходят слухи, что немцы заставили русских отступить... И теперь, когда положение на фронте улучшилось, немцы могут восставших добить.
      Снова начались уличные бои в освобожденных в первые дни восстания районах Варшавы. Немцы выбили поляков с нескольких позиций. Польская армия несет большие потери. Надо заметить, что во многих местах не было четкой линии фронта, немцы и поляки стояли друг против друга в соседних домах, на разных сторонах одной и той же улицы.
      Вначале немцы вбили клинья между позициями восставших и отрезали друг от друга занятые поляками районы: центр города от Мокотова, Старе Място от Жолибожа и т.д. А потом они пошли в наступление на каждый укрепленный пункт в отдельности.
      Положение польских повстанцев все ухудшалось. Не было никакой возможности передислоцировать части, доставить продовольствие и боеприпасы на позиции и т.д. Надо было надеяться только на свои собственные силы и ресурсы, а они иссякли. Немцы продолжали обстрел и бомбежку. Каждые полчаса в небе появлялись новые эскадрильи бомбардировщиков и бросали бомбы разных калибров. Орудия не смолкали даже ночью. Немцы пустили в ход многоствольные минометы, которые, когда их заряжали, издавали противный режущий визг, и потому их называли "шкаф" или "рычащая корова". Слышишь повизгивание - знай: через несколько секунд раздастся столько взрывов, сколько было визгов.
      Взрывная волна и падающие дома убивали тех, кто не успевал вовремя спрятаться, даже если они находились относительно далеко от места взрыва.
      В нескольких местах немцы врывались на танках на позиции: экипажи покидали машины, оставляя в них бомбы с часовым механизмом. Только на ул. Подвалье - в старом городе, - погибло несколько сот любопытных, захотевших посмотреть на покинутые немцами машины.
      Немецкая военная тактика, беспрерывные координированные атаки подорвали жизненные силы столицы. Гигантские сооружения из бетона и стали превращались в груды развалин, горели целые улицы, люди гибли в своих домах в поисках убежища. Под непрекращающимся шквалом огня тянулись по улицам весь день толпы людей, женщины с младенцами на руках, мужчины с рюкзаками за плечами. Мучил голод и не давала покоя мысль, что резервы продовольствия иссякают. Солдаты тоже голодали, боеприпасы кончались.
      Немцы перерезали артерии, снабжавшие город электричеством, газом, водой. Огромный город разрушался на глазах у жителей. "Варшаву кончат так же, как гетто", "Убийцы тренировались на евреях, как уничтожить нас", "С евреями покончено, теперь настал наш черед", - говорили в отчаянии поляки, сидевшие в бункерах.
      Недовольство росло, ибо многие стали думать, что во всех бедах виноваты организаторы восстания во главе с генералом Бор-Коморовским. Поляки радовались успехам восставших в первые дни вовсе не потому, что легкомысленно считали, что небольшая польская армия со своим бедным снаряжением в состоянии сама победить немецкую армию.
      Никому и в голову не могло прийти, что военные и политические руководители Армии Краевой в Польше и за границей, руководители, наметившие день начала восстания, поведут своих людей в бой, не согласовав операцию со стратегическими планами командования Красной Армии, которая могла действительно оказать помощь восставшим. Поляки верили в победу, думая, что бои продлятся не более трех-четырех дней, пока русские форсируют Вислу и возьмут город. Чем дольше шла борьба, тем слабее становилась вера. Всем было ясно, что восстание не имеет никакого смысла, если оно не согласовано с действиями армии, атакующей город. Неужели руководители Армии Краевой не понимают этого?
      Обращение Бор-Коморовского за помощью непосредственно к Черчиллю и Рузвельту, минуя Сталина, показало, что руководство Армии Краевой хочет победить без помощи Красной Армии. Они ускорили начало восстания, чтобы опередить русских, освободить город до них, без них и помимо них. За эту попытку Армия Краева заплатила сотнями жизней сынов своего народа.
      Повстанцы боролись самоотверженно, хотя было ясно, что в этих условиях восстание рано или поздно должно было задохнуться. Но все знали, что дороги назад нет, и остается одно - бить врага.
      Армии Людовой были ясны намерения Армии Краевой еще до начала восстания, хотя ее (а ведь она воинская формация!) и не поставили в известность, на когда назначено восстание. И все же Армия Людова немедленно вступила в бой и призвала своих сторонников подняться на борьбу. Пока идет война с оккупантами, - надо отложить сведение счетов с Армией Краевой.
      Плечом к плечу с солдатами Армии Краевой стояли бойцы Армии Людовой вместе на подъеме и в победах, вместе в борьбе и в поражении.
      ВНОВЬ НА ПЫЛАЮЩЕЙ. ЗЕМЛЕ
      Евреи в варшавском восстании - это особая история, всплывшая на поверхность в те бурные дни. В атмосфере всеобщего энтузиазма радость евреев была иной, как иными были их страдания, опасности, нависшие над ними, их надежды. Двадцать тысяч евреев выпили до дна вместе со всеми жителями Варшавы чашу страданий, но они несли еще на себе бремя страданий, не известных польским жителям Варшавы: пять лет жизни вне закона, в укрытиях, в вечном страхе, когда люди боялись собственной тени.
      Не просто было еврею вновь почувствовать себя членом общества, равным среди равных. Да и поляки не сразу смогли переменить отношение к спасенным евреям,
      Нас не всегда встречали дружескими взглядами, на которые мы надеялись: ведь у нас и у них был общий враг. Польские военные власти в освобожденных районах Варшавы тоже не торопились публично определить свое отношение к вопросу возвращения нам наших прав.
      Евреи в дни восстания были охвачены внутренним душевным смятением: естественная для каждого человека радость освобождения от власти оккупантов переплеталась с горечью чудом уцелевшего еврея, сына уничтоженного народа.
      Хотелось шагать по освобожденной земле навстречу власти, вышедшей из подполья, но какой-то внутренний голос приковывал нас к месту, приказывая не высовывать носа на улицу и даже не бежать в убежище во время бомбежки: а вдруг все еще вернется на "круги своя" и преждевременное раскрытие нашего убежища лишь повредит нам.
      Сердце жаждало радости, участия в душевном подъеме тех дней. Хотелось стать частью этой восторженной массы, которая после пятилетней спячки вновь открыла глаза, подняла голову.
      Но уцелевшие евреи разучились радоваться и смеяться, более того - они отвыкли уже свободно смотреть в глаза другого человека.
      И в период восстания евреи выделились в отдельную группу. Поляки знали, за что они воюют. Евреи боролись не с меньшим мужеством, сознавая, что их война проиграна, что их братья не восстанут из небытия. Евреям придавала силу бороться и переносить свою боль и страдания лишь ненависть к немцам.
      И только одно преимущество было у этих уцелевших евреев перед поляками: евреи чувствовали себя, как дома в этом пылающем море огня, в клубах дыма, в треске падающих стен и крыш. Не впервой нам бежать с места на место в поисках убежища, наталкиваясь на тела умирающих и погибших. Мы уже привыкли к этим поискам капли воды и крошки хлеба, привыкли смотреть смерти в глаза. Мы, прошедшие через все это в гетто, не были так потрясены новыми страданиями, как польское население Варшавы.
      Евреев можно было видеть почти на всех баррикадах. В Армии Краевой и Армии Людовой - всюду евреи бились плечом к плечу с польскими солдатами. Евреи стояли на линии огня, строили укрепления, были связными, были офицерами и солдатами. Но большая часть этих евреев, разбросанных по позициям обеих польских армий, не открывала своей еврейской национальности, они записывались в польскую армию по документам, которыми пользовались на "арийской" стороне. Они скрывали свое еврейство "по привычке" и потому, что так было удобнее. Многие погибли в бою и были похоронены вместе с польскими товарищами по оружию во дворах, на улицах, на полях, и могильные плиты уже не расскажут, что под ними лежат евреи. Не мало единственных, уцелевших из больших семей евреев погибло затем под развалинами домов, и их хоронили вместе с поляками на временных кладбищах, не зная, кто они и откуда.
      Когда вспыхнуло восстание, мы с Грайеком все еще прятались на Лешно, 27, и я пытался связаться с товарищами. И хотя улица наша была освобождена в первый же день без боя, но военные власти запретили людям выходить из домов, опасаясь обстрела из дальнобойных орудий. Хозяин наш тоже не выпускал нас за порог, пока не прояснится положение. Потому нам не удавалось использовать даже короткие передышки, чтобы добежать до дома No 18 на той же улице, где недавно поселились Ицхак и Цивья и где собрались наши товарищи по движению и по Еврейской Боевой Организации. Но на другой день Цивья и Ицхак пришли к нам.
      Дух времени, конечно, наложил отпечаток на эту встречу: не пройдет и нескольких дней, как Варшава, а, быть может, и вся Польша, будут освобождены. Мы вырвались из-под надзора нашего хозяина и заторопились на Лешно, 18. Потом мы проделывали этот путь по несколько раз в день.
      Наступил пятый день восстания. Возвращаясь, как обычно, домой, мы не узнали нашу улицу: сотни людей бежали в панике с детьми на руках и узлами на плечах. Люди бежали с другого конца улицы Лешно, с улиц Хлодна, Желязна, Огродова после того, как немцы вернулись, захватили снова здание суда на улице Лешно и начали атаку со стороны Вольской. Люди бежали в сторону Старого Мяста, где восставшие держались прочно. Трясущимися губами и глазами, полными страха, люди спрашивали нас:
      "Откуда вы? Там безопасно? Горит? Стреляют?.." Залпы орудий и вспышки огня прерывали вопросы. До нас долетали лишь отдельные слова или обрывки фраз, когда мы вместе с другими бросались на землю или прижимались к стенам домов.
      На улице Лешно, 27, мы не нашли ни живой души. Все вымерло. Опустели квартиры, пусто во дворе. Исчез и наш хозяин, бежал вместе с другими. Мы поторопились вернуться на улицу Лешно, 18, и остались вместе со своими товарищами.
      К этому времени мы уже искали контакты с Армией Людовой, чтобы влиться в нее в качестве боевой единицы, представляющей Еврейскую Боевую Организацию. А пока на улице Лешно, 18, собралась довольно большая группа товарищей, которы решили не разлучаться ни при каких обстоятельствах и оставаться вместе в эти тяжелые дни. В группу входили: Цивья Любеткин, Ицхак Цукерман, Шалом Грайек, Марек Эдельман, Иосеф Сак, Сарра Бидерман (Крыся), Симха Ратанзер (Казик), Ирка, Марыся Файнмессер, Зигмунд Варман, Марыся Савицка, Мирка (две последние - польки), я и еще несколько товарищей. Решение принять участие в восстании не было результатом приказа, наоборот, каждый уговаривал товарища не лезть в огонь, ибо мы считали, что обязаны сберечь кого-нибудь из уцелевших в гетто: пусть останется живой свидетель уничтожения евреев. И хотя в принципе это было правильно, никому не хотелось оказаться избранным в "экспонаты" для истории в тот момент, когда поднялось восстание против немцев - наших смертельных врагов.
      Когда нам удалось связаться с Армией Людовой, мы перебрались в Старе Място и присоединились к восставшим. На улице Лешно, 18, мы оставили только несколько девушек с заданием сберечь архивы еврейского подполья.
      Еврейская Боевая Организация опубликовала во всех польских газетах обращение, подписанное Ицхаком Цукерманом. Мы призывали всех оставшихся в живых евреев влиться в ближайшие к их укрытиям боевые подразделения восставших, чтобы плечом к плечу с польским народом изгнать захватчиков с польской земли.
      Члены Еврейской Боевой Организации в Старом городе были единственными евреями, влившимися в польскую повстанческую армию, как евреи и как еврейская боевая единица. Мы были вторым подразделением третьего взвода.
      Командование Армии Людовой приветствовало создание еврейской боевой единицы и предоставило ей все права. Однако непосредственно в бой нас не посылали. Командование объясняло это так: нельзя подвергать опасности жизни уцелевших борцов гетто, наш долг сберечь их, если можно. Мы сумели оценить по достоинству этот аргумент командования Армии Людовой, однако не могли принять его. Мы рвались в бой, на баррикады, на позиции. После длительных переговоров мы добились своего. Нас послали на позицию на углу Мостовой и Рыбаки, которую занимали подразделения Армии Людовой и Армии Краевой.
      Это был один из самых опасных участков: передовая позиция, которую немцы хорошо видели со своих аванпостов на берегу Вислы. На "ничейной земле" между нами стоял маленький домик, который мы называли "красным". Кровопролитные бои за этот домик длились несколько дней. Каждая из сторон хотела захватить этот домик, представлявший собой очень удобную для нападения на противника позицию. Но никто не мог его удержать, и он переходил из рук в руки. Трудно было выстоять под шквальным огнем, но отступать нельзя было: малейшее отступление сжимало вражеское кольцо вокруг Старого Мяста.
      Через несколько дней после нашего прихода враг начал атаку на Старое Място: в бой вступили артиллерия и авиация. Жизнь была полностью парализована. Паника и смятение охватили всех. Не только Армия Людова, но и Армия Краева опустила руки. Казалось, конец Старого Мяста близок.
      Командование Армии Людовой стало искать выход в подземные каналы для отступления. Так как у нас был большой "опыт" еще со времени восстания в гетто, на наших товарищей была возложена эта миссия.
      Я с несколькими товарищами уже спускались в канал, прошли его по разным направлениям, но не нашли выхода. Течение воды здесь было очень сильным: Старе Място близко к Висле, и ее воды проникали в канализацию со всех сторон. Долгие часы бродили мы по сточным водам и вновь возвращались назад. Не раз мы говорили себе: буря унесла уже все, Старе Място взято врагом, товарищи погибли, и только собаки рыщут по улицам. Но взрывы снарядов, доносившиеся до нас сверху, давали нам знать, что враг еще не захватил Старе Място.
      Отступать было некуда, и это заставило нас укрепить свою позицию и отбивать атаки противника. Мы лучше организовали дело, укрепили баррикады, улучшили систему снабжения и медицинской помощи, в подвалах оборудовали медпункт, кухню и т.д.
      Каждый день падали бойцы на баррикадах, но главная артерия восстания не была перерезана.
      Отбив очередную атаку, мы немедленно убирали погибших, перетаскивали раненых в медпункт. На места павших становились новые бойцы: жизнь не прекращалась, смерть не победила жизнь и не остановила стремления продолжить дело павших.
      Старе Място - под непрерывным обстрелом, уничтожаемое, охваченное пламенем - упрямо не сдается.
      Однажды вечером Казик, Грайек, Иосеф Сак, Крыся и Ирка направились на улицу Лешно проведать оставшихся там девушек и заодно наметить канал для отступления. Но в эту ночь немцы отрезали Старе Място от улицы Лешно, и мы до конца восстания уже не видели больше наших товарищей.
      Все новые еврейские бойцы присоединялись к нам, и наше подразделение росло. Мы формально числились во взводе и роте, но все-таки составляли отдельную группу. Многих из нас связывали давние товарищеские отношения, многих сблизил путь страдания, общие переживания и идеи. Мы старались не расставаться, быть вместе всегда, а в минуты опасности братски заботились друг о друге. Мы жили коллективом: получали на всех вместе паек из полевой кухни и делили его поровну, также делили папиросы, белье и др. Мы жили одной семьей, в тесном кругу.
      И квартира была у нас общей, но она никогда не была постоянной. Возвращаясь с позиции после двенадцати часов на посту, мы часто находили развалины там, где намеревались поспать. Так кочевали мы с места на место, с улицы на улицу. С улицы Подвале перешли на Фрета, оттуда в какой-то магазин на улице Свентоерской. Там мы пробыли недолго: в магазин попала мина, и мы только чудом спаслись. Пришлось вернуться на улицу Фрета, а назавтра мы снова бежали на Свентоерскую.
      Идя на позицию, мы знали: вернуться, может, и вернемся, но квартиру свою уже не найдем, потому мы таскали за собой все свое добро: полотенце, мыло, зубную пасту. Одежду мы в случае необходимости доставали довольно легко: сбегаешь в покинутый дом, поищешь в оставленных вещах, что тебе нужно, бросишь свое старье и пойдешь дальше.
      День идет за днем. Но и в день, когда нам не приходилось кочевать с места на место, не было покоя. Мы предпочитали оставаться на позиции
      - враг не бомбил их, чтобы не попасть с своих, - чем сидеть в домах, представляющих прекрасную цель для тяжелых бомб, пробивавших насквозь, сверху донизу.
      Наша группа была открыта для каждого еврейского бойца. Не раз слышали мы, как другие солдаты хвалили нашу группу, удивлялись нашим братским отношениям.
      Особенно привязался к нам поручик Витек, командир нашей роты. Он был не только нашим командиром, но и товарищем. Свободное время он проводил с нами. Мы крепко подружились.
      Поручик Витек был одним из лучших людей Армии Людовой и верным ее солдатом. Воспитанник коммунистического молодежного движения, он был человеком твердых убеждений, свободный от предвзятого отношения к евреям, ценивший человека прежде всего за его качества. Его характер и поведение оказывали не меньше влияния на людей, чем его приказы. Он не страдал обычной для военачальников болезнью - командирской строгостью, и даже чувствовал себя неловко в роли начальника.
      Как человек из народа, он не ставил никаких преград между собой и подчиненными, но в то же время следил за четким выполнением заданий. Когда этот высокий, темноглазый парень, с серьезным лицом, шел своей простой, раскачивающейся походкой, нам казалось, что перед нами еврейский парень из ешибота. Некоторые наши ребята называли его "халуц" (пионер, первопроходец.) И он был достоин этого прозвища.
      С Витеком мы не расставались и после поражения восстания. Он скитался вместе с нами, хотя с евреями было опаснее. Его и нескольких других товарищей мы на время потеряли из виду, но потом нашли и были с ними до самого дня освобождения. Через несколько дней после взятия Варшавы Красной Армией поручика Витека убили польские фашисты.
      НАСТУПЛЕНИЕ
      В темную ночь, примерно, в двенадцать часов, нашему подразделению было приказано занять позицию на улице Фрета, 16. С нами шли и другие подразделения Армии Людовой, в том числе и те, которые отличились в боях за Волю. Нам выдали больше снаряжения и даже заменили оружие на лучшее. Прибыло и санитарное подразделение. Ясно: мы идем в наступление. Произошло какое-то изменение в тактике, мы не ограничиваемся обороной. Но где именно начнется наступление?
      Вскоре прибыл капитан Конрад, и под его командованием мы выступили в поход. Мы шли по пустынным улицам, натыкаясь на развалины, пробираясь через проходы и щели. Горящие дома освещали нам время от времени дорогу, и снова воцарялась темнота.
      Фонарики зажигать нельзя, мы идем ощупью. Иногда сквозь дым сверкнет то тут, то там звезда. В темноте, в дыму натыкаемся мы на камни, заборы, падаем, подымаемся, израненные осколками стекла и ржавым железом, и идем дальше.
      Наконец мы остановились у какой-то развалины. Капитан Конрад отдает последние распоряжения. Он был немногословен, очень серьезен. "Метров пятьдесят отделяет нас от насыпей на берегу Вислы, где находится немецкая позиция, - сказал капитан. - Задание - незаметно подобраться к насыпи и уничтожить немецкую охрану". Нас разделили на группы, каждой из которых было дано задание, указано место сбора и направление.
      "В бой!" - и группы двинулись в заданном направлении. Мы шли на цыпочках, ползли ползком и снова продвигались вперед. Вокруг была мертвая тишина, которую ничто не нарушало, кроме далеких отзвуков замирающих стычек на других улицах. Эти отзвуки как бы прикрывали наше движение: они заглушали шорохи, которых при всей нашей осторожности, нельзя было избежать.
      Недалеко от насыпи немцы почуяли нас и открыли довольно сильный огонь. Наши группы начали стрелять, бросали гранаты и даже строчили из тяжелых пулеметов. Немцы вынуждены были прекратить огонь с вершины насыпи, а когда оказались за ней, - то мы уже были у ее подножья, и теперь их стрельба не была уж так страшна: пули пролетали мимо и падали далеко от нас.
      Мы стояли у подножья насыпи и бросали гранаты, самые отчаянные из нас карабкались наверх к вершине и стреляли оттуда в немцев, а те отвечали, не целясь. Велика была наша радость, когда один из наших ребят вернулся с трофеями: он приволок пулемет и ящик с боеприпасами, которых немцы не успели захватить с собой, когда отступали с вершины насыпи. Эта удача подбодрила нас. Мы смогли усилить огонь.
      Немцы стали пускать световые ракеты, которые освещали все вокруг. Мы прижимались к земле, старались слиться с ней. Когда свет гас, мы вновь поднимали головы и продолжали стрелять, и тогда вновь взвивались ракеты и сыпались на нас гранаты.
      Из-за этих гранат было невозможно удержаться у подножья холма. Мы начали отступать, немцы нас преследовали. Этот отрезок пути, который нам предстояло преодолеть ползком и длина которого была всего-то несколько десятков метров, казался нам бесконечным. На нас градом сыпались осколки гранат, не знаю, каким чудом мы остались живы.
      Вырвавшись из огненного шквала, мы потные, грязные, поднялись на ноги и двинулись к нашей базе. На обратном пути я заблудился в развалинах. Наткнулся на разрушенный дом, без крыши. В темноте провалился в какую-то яму и не знал, как выбраться. Ничего не видя перед собой, я карабкался вверх, но отрывался и падал еще глубже. Я ждал, может, кто-нибудь случайно вытащит меня отсюда, но я шел замыкающим, и никто не заметил моего отсутствия.
      Тут налетела эскадрилья английских самолетов, которые должны были сбросить оружие повстанцам. В хвостах самолетов горели цветные лампочки. Пролетев над развалинами, они на минуту осветили их. Я огляделся вокруг и нашел выход. Казалось, судьба специально послала мне эти самолеты. Благодаря им, я выбрался из этой ямы, разбитый, но довольный.
      На базу я попал с опозданием. Товарищи думали, что я погиб, и смотрели на меня, как на выходца с того света.
      УЛИЦА ФРЕТА 16
      Дом No 16 на улице Фрета, в котором родилась Мария Склодовская-Кюри, стоял один, почти не поврежденным, в самом сердце разрушенного Старого Мяста. Будто заколдованный, защищенный высшей властью, более сильной, чем немецкие снаряды, разрушавшие старые, добротные дома в Старом Мясте.
      Но дом этот был не только исторической достопримечательностью: он сыграл важную роль и в наше жестокое время. Он был теперь не просто памятным для научного мира местом, а памятником славы борцов. Здесь находился штаб Армии Людовой. Отсюда командование руководило боевыми действиями, отсюда тянулись нити ко всем позициям, ко всем повстанцам и ко всем тем, кто связал свою судьбу с судьбой восстания.
      Дом этот стал и могилой штаба. Было это 26 августа. Днем появились в небе самолеты. Как всегда свист падающих бомб действовал на нервы сильнее, чем сами взрывы, но на сей раз, видно, были сброшены тяжелые бомбы и в таком количестве, что все на земле пришло в движение. Даже в глубоких подвалах люди не могли устоять на месте и вынуждены были держаться друг за дружку.
      Немецкие летчики целились в дом на Фрета, 16. Дом был полностью разрушен, и под его обломками были похоронены десятки жителей и почти весь штаб Армии Людовой, который собрался как раз в это время там.
      Уничтожение дома No 16 на улице Фрета и гибель штаба потрясли население столицы и были жестоким ударом для армии. Конечно, еще до этого было ясно, что дни Старого Мяста сочтены. Мы видели, что ряды наши редеют, а жертв становится все больше. Небольшая территория была густо населена - к местным жителям прибавились беженцы со всех концов Варшавы - и служила прекрасной мишенью для врага. Каждый немецкий снаряд попадал в цель. Боеприпасы кончились, запасы воды и продуктов были ничтожны, поэтому не было никакого смысла держаться на этом острове смерти, каким стало Старе Място. Но нам некуда было отступать, и только безысходность заставляла нас оставаться здесь. Гибель штаба на улице Фрета была новым доказательством того, что иссякают последние силы. Правда, место погибших членов штаба заняли активисты и офицеры, но военная организация была в сущности подорвана.
      Командование Армии Людовой и Армии Краевой пыталось 26 и 27 августа организовать планомерное отступление из Старого Мяста. Мы продолжали удерживать свои позиции только для того, чтобы выиграть время: никакого другого смысла в этом уже не было.
      Все наши мысли были заняты поисками выхода. Это стало нашим единственным стремлением, и каждая искра надежды на успех была как удар током. В тот момент мы не думали, что исход из Старого Мяста - только минутное счастье и что "рай" где-то "там" очень скоро тоже станет адом. Мы не в состоянии были думать об этом. В минуты отчаяния иллюзия может поднять дух, как и реальная удача.
      Исход из "Старувки" (Старого Мяста) - это было магическое слово, державшее в напряжении бойцов и жителей, надеявшихся выйти вместе с нами. Об этом говорилось шепотом, из уст в уста по секрету передавались слухи, но толком никто ничего не знал. Мучила мысль: сможем ли выбраться их этих развалин?
      Не покончат ли с нами немцы раньше, чем мы успеем уйти?
      В развалинах дома на Фрета, 16, среди трупов, которые мы откопали, мы нашли тело Анатоля (Менаше) Матывецкого, которого все знали как поручика Настека (после освобождения польское правительство присвоило ему чин майора).
      С именем Настека связана целая глава в истории революционной борьбы до войны и подпольной деятельности во время войны. Он был активным деятелем ППР. Он достоин того, чтобы рассказать о нем подробнее.
      Человек с горячим еврейским сердцем, Настек не мог ограничиться лишь работой в польском подполье. Его беспокоила судьба евреев, скрывавшихся на арийской стороне. Десяткам евреев помог он, обеспечивая их всем необходимым.
      Он был активным деятелем Еврейского национального комитета. Все его встречи с доктором Берманом и Ицхаком Цукерманом были связаны с планами помощи уцелевшим евреям. Он интересовался жизнью в Эрец-Исраэль и всем, что происходит там.
      Когда началось восстание, Настек был назначен офицером разведки при штабе Армии Людовой. Но занятый делами восстания, он не забыл и уцелевшей группы Еврейской Боевой Организации. Его тянуло к нам. В свободные минуты он забегал к нам. Он сблизился с нами, и мы полюбили его.
      Когда 26 августа мы отыскали его тело, наша группа отдала ему последние почести. Мы похоронили его на временном кладбище во дворе возле рынка на Свентоерской. Мы рыли могилу, а над нами свистели снаряды. И нам приходилось бросать работу и ложиться на землю. Потом мы поднимались и принимались вновь копать. Нам казалось, что мы копаем могилу самим себе. К несчастью, земля была твердой, как камень, да и лопаты никуда не годились. Трудно было копать ими даже в минуты затишья. А время не ждет - и хоть рой землю руками!
      Мы оставили Зигмунда охранять тело, а я и Марек пошли за кирками. На обратном пути нас задержал на углу улицы Свентоерской офицер связи и приказал немедленно вернуться на позицию: немцы пошли в атаку, и у нас не хватает людей. Вместо нас он послал к Зигмунду с кирками группу венгерских евреев, не принимавших участия в боях, а лишь помогавших нам. Через несколько часов, когда я вернулся с позиции, я нашел лишь могилу поручика Настека.
      ИСХОД ИЗ СТАРОГО МЯСТА
      Дни тянулись как годы. Понятие о времени совершенно изменилось: слово "день" понималось как "вечность". Переживания делали человека в течение нескольких дней многоопытным старцем.
      В моей памяти остался день - 27 августа 1944 - день, полный потрясений. Но именно в этот день появился проблеск надежды: из уст в уста передавали, что сегодня ночью мы выйдем из Старого Мяста. День этот тянулся дольше других и из-за свалившихся на нас бед, и потому, что мы напряженно ждали ночи.
      "Сегодня придет к концу эпопея борьбы в Старом Мясте!" - развязка не замедлит придти. Сегодня наше сопротивление будет сломлено, и немецкие части войдут в Старе Място. Сознание неизбежности разгрома развеяло надежды оптимистов. Кто выдержит до ночи? У кого достанет сил пережить эти минуты, ползущие как годы, и не погибнуть в море огня?
      А события двигались своим чередом: воздушные налеты, артиллерийские обстрелы, пожары - и убитые, раненые. Уцелевшие стараются угадать, есть ли надежда на исход. Мне приказано заступить на пост в шесть вечера. Значит, нечего рассчитывать на то, что мы уйдем этой ночью. Но явившись в указанный час в назначенное место, я сразу же понял, что что-то случилось: из 50-60 человек было вызвано только 10, из Еврейской Боевой Организации вызвали только Марека и меня. Он тоже слышал из достоверных источников, что ночью выходим. Марек сказал, что наша группа будет прикрывать спуск в канал, мы уйдем последними. Но приказа мы еще не получили.
      Ночь была лихорадочной. Странно: немцы в эту ночь ослабили огонь. Мы вели ответный огонь теперь лишь с одной целью: не вызвать у них подозрений, что мы уходим.
      Мы стояли в темноте, напряженно вслушиваясь, ловя каждый шорох с той стороны, вглядываясь, не появится ли живое существо с новостями для нас.
      Страх охватил нас, когда мы осознали, как нас мало. Мы рассыпались по позиции на большом расстоянии друг от друга, и каждому казалось, что он остался один. Дом рядом, где oбычно стояли наши бойцы в резерве, опустел, тот ко ветер завывал в нем. Мысль, что пока м стоим здесь, все меньше людей остается на это окруженном острове и все больше спускаете под землю, несколько утешала нас и в то ж время еще больше подчеркивала одиночество бессилие. И все-таки мы молили судьбу, чтоб спуску в канал ничто не помешало.