Карлистские войны (№2) - Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1

Я вздрогнул, словно в меня вонзили кинжал.

— Кто ты, бродяга? — воскликнул я в крайнем волнении. — Как ты осмеливаешься позорить Амару?

— Вы предполагаете, что Амара любит вас, вас обманывают, Мартинец Дорино! Я желаю вам добра и давно уже наблюдаю за вашей любовью. Из моего окошечка ежедневно любовался я вами и прелестной сеньорой! Я люблю вас… и…

— Продолжай! — вскричал я в страшном нетерпении.

— И мне очень обидно за вас, что прелестная сеньора так бессовестно и оскорбительно вас обманывает!

— Расскажи мне все, что видел!

— Амара принимает по ночам на своем балконе еще и другого посетителя.

— Несчастный, ты лжешь, это невозможно! — воскликнул я в бешенстве. Я готов был задушить доносчика этих ужаснейших обвинений.

— Не шумите так, дон Мартинец Дорино! Каждую ночь приходит к вашей прелестной сеньоре посетитель в черном плаще.

— И Амара принимает этого посетителя?

— Она выжидает вашего ухода, а потом принимает дона в черном плаще.

Я, вытаращив глаза, глядел на человека, в миг уничтожившего все, что было мне так дорого. Я до того был взбешен, что принужден был употребить всю силу воли, чтобы не наказать сгорбленного старца вместо той, которая была причиной этого страшного доноса.

— Кто этот дон? — спросил я глухим голосом.

— Сами поглядите, может быть, вы его знаете! — отвечал нищий.

— Берегись, мошенник, если ты обманул меня! — закричал я ему.

— Завтра в эту же пору будет ожидать вас старый нищий здесь, под миндальными деревьями на набережной, и тогда я буду доволен, что предупредил вас об измене этой змеи, не заслуживающей вашей благородной любви!

Я пристально поглядел в лицо сгорбленного старика. Мне все казалось, что он переодетый мошенник, подкупленный обмануть меня и сообщить мне ложный донос. Нищий заметил мой недоверчивый взгляд.

— Вы всегда можете найти меня там на углу. Я сижу в нише у образов, — сказал он, — я не обижаюсь, что вы скорее верите прелестной Амаре, чем старому нищему с набережной. Завтра же вы будете благодарить меня!

С этими словами он заковылял далее, я же стоял в нерешимости, не зная как лучше поступить.

— Это невозможно, — шептал я в волнении, — Амара любит меня, а он говорит, что она целует другого, когда я ухожу… Но почему же она так настаивает, чтобы я скорее уходил? Отчего стала она холоднее в обращении со мной, чем в былые времена? Отчего она так холодно клянется мне в любви и верности? А прежде она так пламенно прижимала меня к своему сердцу…

Я решился следить за ней, начиная с предстоящей ночи. Как всегда подплыл я в гондоле к ее балкону, как всегда ожидала меня Амара у самого входа. Я вышел к ней, но не говорил ни слова об ужасном известии. Когда я увидел ее опять среди окружавших ее цветов, то залюбовался улыбающимся, прелестным личиком. И если бы даже подозревал ее прежде, то не поверил бы теперь. В это мгновение я обнял ее и забыл обо всем. В глубине души просил я у нее прощения за все недостойные мысли, которыми я оскорбил ее, покрывал поцелуями ее мягкие губы и повторял ей, что в скором времени она должна быть моей и что я приступлю к свадебным приготовлениям. Амара была счастлива!

Но не прошло получаса, как она мне уже напомнила, что пора уходить. Она боялась, что нас увидят и про нее будут сплетничать.

Я исполнил ее желание. Мы обменялись еще поцелуем, последним между Мартинецем и прелестной Амарой!

Когда я удалился в гондоле вниз по течению реки, по направлению к набережной, она долго еще махала мне вслед своим белым платком, пока я совсем не скрылся из виду. Выждав целый час, я опять вернулся к ее дому, осторожно прячась в тени домов и балконов. Я хотел убедиться в точности слов нищего, я хотел видеть своими собственными глазами, принимала ли Амара дона в черном плаще, предварительно выпроводив меня от себя.

Неистово билось мое сердце. Ведь любовь моя к прелестной Амаре была пламенна и безгранична! Когда я стал приближаться к домику старой вдовы, мне почудилось, что кто-то быстро вошел в него. Но расстояние было еще слишком велико, чтобы можно было различить что-либо в ночном полумраке. Сильно ударив несколько раз веслами, я быстро подплыл к решетке балкона. Он был пуст, ни одной гондолы не видно было вблизи. Следовательно, нищий обманул меня! Я с трудом мог дождаться следующего вечера, чтобы сказать ему, что он лжет или ошибается. Бог знает, что старый нищий мог видеть из своего окошечка и кого он мог принять за Амару и незнакомого дона! — думал я.

Наступил следующий вечер, я не мог дождаться его! Нетерпеливо и гордо направился я к набережной, когда начинало смеркаться. Старый нищий ожидал меня, по уговору, в тени цветущих миндальных деревьев.

— Ну, что, дон Мартинец Дорино, — спросил он меня, — обманул я вас?

— Ты, верно, сам ошибся, — возразил я, радуясь, что подозрение его не подтвердилось, — я тайно вернулся через час после того, как расстался с Амарой и никого не нашел на балконе.

— Никого не нашли на балконе? — недоверчиво улыбаясь, спросил нищий. — Не ослепли ли вы, дон Мартинец? Я видел из своего окошка, как вскоре после вашего ухода от прекрасной грешницы дон в черном плаще опять явился к ней.

— Мерзавец, теперь я убедился, что ты клевещешь! — воскликнул я, дрожа от злости. — Я подъезжал ведь к самой решетке балкона и убедился, что никого на нем не было и никакой гондолы не стояло у балкона.

Нищий задумчиво улыбнулся.

— Дон Мартинец, вы правы, когда вы вернулись, уже никого не было на балконе. Вероятно, прекрасная Амара и ваш соперник заметили вас и вошли в домик. Гондолы вы тоже не нашли, потому что этот дон в черном плаще не ездит в гондоле. Все случилось, как вы говорите, а все-таки он был у прекрасной сеньоры.

Я дрожал от ревности.

— Так посоветуй мне, с чего начать, чтобы подкараулить этого дона у Амары?

— Навестите прекрасную сеньору сегодня вечером, как и всегда, чтобы она ничего не подозревала. Когда же вернетесь сюда в гондоле, поспешите по улицам к домику Амары, живо войдите через низкую дверь и тихо пройдите к балкону, тогда-то вы увидите, что нищий вам друг и хочет предохранить вашу любовь от бессовестного обмана. Незнакомому дону в черном плаще не уйти от вас, если вы загородите ему дорогу из дома, он попадется в ваши руки!

— Кто же этот дон? — протяжно спросил я, прямо глядя нищему в глаза.

— Сами увидите, дон Мартинец Дорино! — ответил сгорбленный старик и удалился.

Я отправился, как и всегда, к Амаре, но я не мог принудить себя выказывать столько же любви и доверчивости, как и прежде. Прелестная женщина и не подозревала, что во мне происходило. Я сказал ей, что поссорился с одним из товарищей. Мы расстались. Я бросился в гондолу и живо доплыл до набережной. Амара, по обыкновению, долго махала мне вслед. Ведь это был знак ее любви и тоски.

С сильно бьющимся сердцем поспешил я по улицам к низкому дому бедной вдовы. Глаза мои сверкали, руки дрожали от нетерпения, я хотел во что бы то ни стало узнать, обманул ли меня нищий или сказал правду.

Тихо и осторожно отворил я дверь и крадучись приблизился к выходу на балкон. Послышался шепот — сердце мое замерло во мне. Я подошел ближе, не выходя из тени прохода, и увидел Амару в объятиях неизвестного мне соперника, закутанного в черный плащ!

Мной овладело отчаяние. Дрожа всем телом, я стал за ними наблюдать. Я с ужасом увидел, что моя целомудренная невеста, столь заботившаяся о своем добром имени и отсылавшая меня после какого-нибудь часа, проведенного с ней, вполне отдавалась неизвестному соблазнителю. Я видел как он покрывал поцелуями ее губы, шею и дивную грудь!

Рассудок мой помутился, и я в бешенстве бросился к ним. Вмиг очутился я перед изменниками.

Они вскочили, Амара испуганно закричала и спряталась на груди незнакомца. Я выхватил кинжал и с проклятием проколол змею и ее соблазнителя в ту самую минуту, когда они стояли, прижавшись друг к другу. Кинжал глубоко вонзился в спину Амары, а потом с быстротой молнии в грудь соблазнителя. Кровь брызнула из ран. Амара с ужасом и мольбой протянула ко мне руку, но рука тяжело опустилась. Я метко попал! Неизвестный дон пошатнулся, ноги Амары подкосились, и они оба свалились через отверстие решетки, к которому приблизились, отступая от меня. Я послал им вслед проклятие, страшно прозвучавшее в ночной тиши, а волны бурного Гвадалквивира поглотили их навеки!

Старый Мартинец замолчал. Энрика с ужасом закрыла лицо руками. Страшен был рассказ престарелого отшельника, передаваемый глухим голосом.

— Шатаясь, отправился я домой, — продолжал он, наконец. — Жуана еще не спала и поджидала отца и меня. Она испугалась, увидев мое изменившееся лицо; я ничего ей не сказал о страшном событии, удалился в свою комнату, чтобы наедине подумать о последствиях моего кровавого поступка. Но я еще не в состоянии был спокойно взвесить ни моего поступка, ни его последствий.

Жуана напрасно поджидала отца: Мануэль Дорино больше не возвращался домой! Через два дня нашли его на берегу Гвадалквивира, а неподалеку от него тело прелестной Амары. У обоих были глубокие раны.

Тогда только узнал я имя неизвестного соперника. Преследуемый отчаянием и угрызениями совести я бросился с остатками своего имущества к несчастной матери убитой Амары. Мне ничего не надо было для себя, я просил смерти, а деньги свои хотел употребить на добрые дела, облегчая нищету и горькую долю больной вдовы. Без объяснений положил я в комнату несчастной, плачущей матери Амары все небольшое состояние, выпавшее на мою долю. Совершив это, я бежал из Севильи.

Я не смел искать смерти, потому что она была бы слишком легким наказанием за такое страшное преступление. Ведь и в самой могиле не нашел бы я желанного покоя. Я вполне сознавал, что сына, омочившего руки в крови своего отца, ожидают на земле страшные угрызения совести, а в могиле вечные муки. Я раздумывал, не отправиться ли мне к судьям и донести на самого себя, но потом решил, что не им судить такое преступление, которым проклял себя Мартинец Дорино.

Старый отшельник изнемогал. Глаза его закрылись, казалось, он переходил в вечность. Но он еще не все досказал.

— Терзаемый страшными мучениями, метался я с места на место. С мольбой падал я ниц, в пыли, перед изображениями Пресвятой Девы. Но покой и утешение не ниспосылались проклятому грешнику.

Без цели и занятия блуждал я по лесу. Наконец, однажды я порешил отречься от мира и посвятить свою жизнь посту и молитве. Более сорока лет переносил я все лишения, я пламенно молился и каялся… но настоящее спокойствие только тогда померещилось мне, когда Пресвятая Дева ниспослала тебя, дочь моя Энрика, в мое безнадежное одиночество. Твое присутствие для меня — благодеяние, ты низвела мою душу в мир небесный. Теперь тебе все известно, дочь моя Энрика, — молись!

Старый Мартинец с любовью и мольбой устремил на нее свои угасающие взоры, видно было, как он жаждал успокоения.

— А Жуана, ваша сестра? — тихо спросила Энрика.

— Я уже очень давно не получал о ней никаких известий. Лесничий королевы сообщил мне как-то, что Жуана, собрав остатки небольшого капитала, оставшегося после отца, покинула Севилью и вышла замуж за очень хорошего человека. Но и ее преследовали несчастья. Король Фердинанд увидел ее, она понравилась ему. По его приказанию ее похитили от мужа, чтобы удовлетворить его низкие желания. Распаленный гневом, требовавший ее назад Фрацко был сослан в Санта Мадре…

Энрика содрогнулась от страха при этом ужасном имени.

— И там изувечен! Теперь только, после долгих лет, живут они мирно, как мне сказали, вдали от Мадрида в развалинах Теба. У меня только одна просьба к тебе, дочь моя Энрика. Когда я сомкну глаза, отправься к моей сестре Жуане, расскажи ей все и передай ей мое завещание. Ты найдешь его под этим ложем. Проси Жуану и ее мужа молить за мою душу Пресвятую Деву, ты же, дочь моя, оставайся в хижине, пока находишься еще в опасности, и считай, что она принадлежит тебе.

Старый Мартинец замолчал и тихо сжал руку рыдавшей Энрики, присутствие которой принесло ему столько отрады и осветило последние годы его жизни. Она не покидала его, со слезами на глазах следя за беспокойным сном и каждым его движением. С состраданием припоминала она рассказ престарелого отшельника. Ему пришлось пройти через самые ужасные страдания, которые могут постигнуть человека. Терзаемый и гонимый грехом, мучимый угрызениями совести, обманутый и лишенный того, что было всего дороже его сердцу, он сохранил только свою веру. Он удалился от людей, чтобы там сохранить ее в полной чистоте. Отрекшись от мира, он вел в лесу жизнь лишений и покаяния и чувствовал, что Божия благодать снизошла к нему. Энрика, так много перестрадавшая, понимала, что она не могла сравнивать свою судьбу, даже в самые тяжелые минуты, с теми ужасами, которые пришлось перенести отшельнику.

Теперь только поняла она причину грусти старого Мартинеца, теперь узнала она о давящем бремени, тяготевшем над ним.

С наступлением ночи отшельник отошел в вечность, благословив рыдавшую возле него Энрику. Он просил света, как будто страшная тьма окружала предсмертные его минуты. Чтобы уступить настоятельным просьбам умирающего, Энрика и Мария Непардо зажгли глиняные лампы и сосновые факелы, но не об этом свете земли испуганно молил он угасающим голосом: его душа жаждала вечного света милосердия и любви. Внезапно из его уст вырвался возглас изумленного восторга, блаженная улыбка озарила лицо умирающего, словно ему блеснул лучезарный свет прощения Божия.

Энрика и Мария Непардо похоронили его вблизи хижины, украсив его могилу лесными цветами. Здесь должен был вечно покоиться престарелый Мартинец, окруженный густыми кипарисовыми и каштановыми деревьями и осененный спокойствием и тихим миром.

Каждый вечер приходила Энрика молиться на его одинокую могилу. И даже старая Мария, украдкой от Энрики, пробиралась на могилу отшельника и никем не видимая молилась за его душу. Луна роняла свой свет сквозь дрожащие листья, освещая могилу и склоненную над ней старуху.

Энрика еще не исполнила последней воли старого Мартинеца: она должна была покинуть уединение леса, чтобы известить о постигшем несчастии сестру усопшего и передать ей его завещание, которое она нашла, по его указанию, под ложем. Оно состояло из старой книги, в которую Мартинец, на случай смерти, записал повествование о своей жизни, кольца, подаренного ему Амарой, заржавленного кинжала и ящичка с золотыми и серебряными монетами.

Энрика бережно уложила все эти вещи, чтобы передать их Жуане, сестре отшельника, жившей, как ей сказали, в развалинах замка Теба со своим мужем Фрацко. Когда Энрика взяла в руку заржавленный кинжал, она с содроганием вспомнила, что он был обагрен кровью неверной Амары и Мануэля Дорино — какое страшное воспоминание о прошлом старого Мартинеца!

Несколько дней спустя Энрика отправилась к Жуане, чтобы передать ей завещание отшельника. Мария же осталась сторожить хижину.

БУКЕТ ИЗ РОЗ

Между тем мадридский кабинет министров, в действия которого королева вмешивалась все менее и менее, продолжал принимать противозаконные решения, идущие вразрез с конституцией. На печатное слово налагалось все более запрещений, и в октябре 1851 палата сенаторов пополнилась вновь избранными пятьюдесятью «благонамеренными» членами, которые в угоду министру потворствовали всем его желаниям. Браво Мурильо, стоявший во главе министерства, сумел так расположить королеву в пользу патеров, что во всех действиях Изабеллы чувствовалось их влияние. Заметив это, Олоцага решился предостеречь королеву.

Королева была опять в ожидании, и лейб-медики рассыпались в советах. Не без основания держали ее вдали от всех государственных дел. Это был веский предлог, чтобы избавить великую женщину от забот и тревог, в сущности же, чтобы без помех забрать в руки безграничную власть.

Когда министр Олоцага просил себе тайной аудиенции, то невольно вспомнили о том, сколько приятных минут дон Салюстиан доставлял королеве в былые времена ее юности во время докладов, которые служили поводом к посещениям министра. Ведь Олоцага и без того принадлежал к тем четырем придворным личностям, которые для Изабеллы были окружены особенным обаянием, проистекавшим от их рыцарски почтительного обращения с ней. Хотя на празднике в Аранхуесе ей пришлось перенести оскорбление от Серрано, в то время как она сама предполагала оскорбить его открыто, выказывая свое расположение графу Рейсу, королева все-таки еще чувствовала в глубине своего сердца сильное влечение к маршалу, который всеми силами старался избегать двора. Изабелла надеялась в этом случае узнать от Олоцаги о многом, что ее сильно волновало.

Дежурный адъютант повел министра в кабинет королевы, удивляясь, что для него было сделано исключение против предписанных наставлений докторов: во что бы то ни стало избегать всевозможных аудиенций.

Приятная наружность Олоцаги нисколько не изменилась. Казалось, он не старел с годами, он все также был красив и изящен.

Как только затворилась дверь за вышедшим адъютантом и Олоцага убедился, что никого не было в комнате, он собрался с мыслями, еще раз взвешивая слова, с которыми намеревался встретить королеву. Его лицо приняло почтительное выражение, так подходившее к его изящным манерам.

Олоцага принадлежал к разряду таких людей, которых очень трудно разгадать. Эти люди всегда говорят как будто чистосердечно, в сущности же ничего не говорят, не выдают своих задушевных убеждений и умеют скрывать свои мысли за произносимыми словами.

Остальные министры сначала никак не могли понять, что за человек их любезный сотоварищ. Скоро они почувствовали превосходство Олоцаги над ними, а потому не доверяли ему, и чувствовали себя неловко в присутствии этого дипломата.

Дипломатом Олоцага был в полном смысле слова. Он умел улыбаться, когда грозили ему кинжалом, он сумел бы почтительно раскланяться, если бы вздумали похитить его возлюбленную. На его глазах произошло много событий, а потому сознание своей силы придавало ему спокойствие и уверенность в себе.

Олоцага взглянул на пошевельнувшуюся портьеру.

Изабелла, закутанная в широкую, роскошную кружевную мантилью, предстала перед низко кланявшимся министром.

Королева была здорова и выглядела прекрасно. В матовом блеске ее голубых глаз видна была какая-то особенная нежность.

— Дон Олоцага, я желаю знать, что делаете вы и приверженные вам гранды, которых я давно не встречала в моих залах.

— Слишком много чести, ваше величество! Приверженные мне гранды и я приносим нашу благодарность за милостивые ваши слова.

— Сядем, дон Олоцага, я чувствую усталость! — сказала Изабелла, легким движением руки приглашая своего министра сесть.

— Я невыразимо благодарен вашему величеству за то, что вы удостоили меня частной аудиенции, я должен коснуться такого деликатного вопроса… — проговорил Олоцага с легкой усмешкой.

— Вы, право, возбуждаете мое любопытство, господин министр. Давно вы не радовали меня вашим доверием, разве только…

— Когда вашему величеству угодно было меня выслушивать без свидетелей.

— И наши беседы всегда имели поучительный характер, — смеялась Изабелла, — расскажите-ка мне, дон Олоцага, как поживает прелестная донна, которая когда-то играла со мной. Я говорю о донне Евгении, — королева старалась припомнить имя.

— Монтихо, — подсказал поклонившись министр, — если не ошибаюсь, донна находится в настоящую минуту в Париже с ее матерью, графиней Теба.

— Я так и думала, что вы должны были знать об этом, дон Олоцага, — о, не прикидывайтесь удивленным! Я, конечно, очень ценю ваше искусство скрывать свои чувства, но в настоящем случае я заметила ваше участие к этой донне, и часто им любовалась! — шутила королева, забавляясь притворно-простодушным видом хитрейшего из своих министров.

— Во всяком случае это было уже так давно, ваше величество, что некоторые обстоятельства могли совсем ускользнуть из памяти среди стольких изменений в моей жизни, а потому и прошу, ваше величество, извинить меня. Но что я очень ясно сохранил в памяти, так это, ваше величество, наши разговоры о религии.

— Я тоже их не забыла и должна сознаться, что они имели для меня большое значение! — задумчиво сказала королева.

— Я с прискорбием сомневаюсь в этом, ваше величество, именно потому-то и явился я сюда.

— Что это значит, дон Олоцага? Я, кажется, отвыкла понимать без объяснений связь между вашими мыслями.

— Прошу извинить меня, если я говорил непонятно, ваше величество, и простить, если я буду говорить прямо, без обиняков. Говорят, что королева находится под влиянием отцов-инквизиторов!

Изабелла приподнялась с явным удивлением и неудовольствием. В ту же минуту встал и Олоцага и приблизился к королеве на несколько шагов.

— В этом ищут предлога, чтобы иметь право осуждать действия вашего величества. Я считал святейшей своей обязанностью немедленно предупредить ваше величество.

— Я горжусь своим благочестием и извиняю ваши слова только в память того, что вы вложили в мое сердце семя благочестия. Да, дон Олоцага, не пугайтесь, если меня упрекают, то вы тому причиной!

— Ваше величество, я набожный человек, но не лицемерный ханжа!

Олоцага произнес эти слова громче и решительнее, чем говорил обыкновенно.

— Кто решается произносить приговор над благочестивыми отцами Санта Мадре? — спросила королева, которая была, видимо, оскорблена.

— Они завлекают ваше величество в свои руки, чтобы завладеть властью, перед которой они преклоняются и к достижению которой направлен весь запас их благочестия. Дозвольте мне повторить с гордостью, ваше величество: я набожен, но презираю лицемеров!

— И эти отцы Санта Мадре, исповедники и советники моего дома…

— Тоже ханжи, ваше величество! — сказал Олоцага в волнении.

— Вы были однажды моим наставником, дон Олоцага, а потому буду считать не произнесенным то, чего никто не слыхал, исключая меня, — прошептала королева, понизив голос и устремив на него строгий взгляд, — я предупреждаю вас, господин министр, не повторять этих слов, потому что я уважаю отцов церкви!

— Четверо из ваших приближенных поклялись предупреждать вас обо всем, что может омрачить славу вашего величества, — продолжал Олоцага; Изабелла внимательно прислушивалась, — я имею честь принадлежать к числу их, а потому считаю своей обязанностью высказать королеве то, что она выслушивает так неблагосклонно. Служить Богу величайшее счастье, отцы же инквизиции употребляют вашу веру и вас самих как средство для достижения своих целей.

— Когда гранды, к которым вы принадлежите, защищали с мечом в руках престол и нашу страну, я всегда изъявляла им свое благоволение, вмешиваться же в мои личные убеждения совершенно неуместно!

— Ваше величество оказало мне честь, назвав меня своим наставником! — проговорил Олоцага, подходя ближе к королеве и склоняясь перед ней. — «Вернитесь ко мне, иначе я погибла!» — прошептал он, следя за выражением ее лица.

При этих словах Изабелла изменилась в лице, она не умела настолько владеть собой, чтобы не выдать своей тайны. Она отшатнулась назад и испуганно устремила взгляд на склонившегося министра. Слова, которые прошептал он, были написаны в записке, вложенной Изабеллою в букет из алых и белых роз, который она бросила во время прогулки в гондолу Франциско Серрано.

Олоцага выпрямился — теперь он знал достаточно.

— Я сообщу вам мое решение, господин министр! — с трудом проговорила, наконец, королева, гордым и холодным поклоном отпустив Олоцагу.

Когда он, раскланявшись по всем правилам этикета, вышел из кабинета, Изабелла, бледная от волнения, порывистым движением вскочила с кресла. Кто осмелился это сделать? Она жаждала объяснений, она должна была знать, каким образом Олоцага овладел этими словами, из чего он заключил, что она их написала; обидчик дорого заплатит за нанесенное им оскорбление.

Раздраженная королева сжимала свои маленькие, мягкие ручки.

— Если Франциско так злоупотребил моим доверием, — шептала она, — если он не удовольствовался ответить хотя бы ледяной холодностью, тогда, о, тогда, я думаю, что я в состоянии буду вечно ненавидеть его!

Поспешно вернувшись во внутренние покои, королева приказала позвать к себе интенданта. Она поручила ему устроить в самом непродолжительном времени вечер в театральной зале, и разослать приглашения донам Приму, Топете и министру Олоцаге.

— Назначьте на четвертое декабря, господин интендант, — прибавила она, подумав немного, — я уж позабочусь, чтобы в этот день высших сановников двора не задержали государственные дела, так как я считаю этот прием в высшей степени важным.

Интендант не смел возражать, но когда лейб-медик задумчиво покачал головой и хотел обратить внимание на состояние здоровья королевы, она остановила его, произнося с такой решительностью, к какой вообще не привыкли ее окружающие:

— Я так хочу!

Интендант ревностно и поспешно принялся за приготовления, так что вечером четвертого декабря 1851 года блестящее общество собралось в театральной зале дворца. Все втайне удивлялись этому вечеру, так как известно было, что через несколько недель королева ожидала рождения ребенка. Некоторые же предполагали, что этот прием имел какую-нибудь тайную причину — к числу последних принадлежал дон Олоцага, который еще не сообщил своим друзьям своего знаменательного разговора с королевой.

Прим, Серрано и Топете явились по приглашению в толпе многочисленных гостей, украшенных всевозможными орденами и лентами. В ожидании королевы все стояли полукругом.

Герцог Рианцарес с королем вошли в залу и, дойдя до балюстрады, остановились, разговаривая между собой.

Появление интенданта и звуки народного гимна возвестили приближение королевы.

Изабелла вошла в залу в сопровождении матери. Король встретил их и, церемонно раскланявшись, подвел к приготовленным креслам.

На обеих королевах были тяжелые атласные платья, а на плечах широкие накидки: обеих королев постигла одинаковая участь.

Королева была очаровательна. Белое платье и роскошная кружевная мантилья придавали ей еще больше прелести. Прозрачная белизна еще больше усиливала красоту ее лица. Ее большие голубые глаза вопросительно взглянули на стоявших в первом ряду грандов — Изабелла убедилась, что Франциско Серрано в их числе. Ее взор встретился и со взглядом Прима, который принял его с глубоким чувством уважения.

Представление началось. Давалась французская пьеска с неизбежными каламбурами и двусмыслицами, от которых король украдкой улыбался, а герцог Рианцарес громко смеялся.

В антракте разносили вино, шоколад, мороженое и дорогое печенье.

Королева ни до чего не дотрагивалась. Она воспользовалась случаем пройтись по залам, так как легко уставала не только стоя, но и сидя. Внимательный маленький король предложил руку своей супруге, но Изабелла поблагодарила его и попросила сопровождать себя вместо него президента Браво Мурильо, вероятно, с целью передать ему какое-нибудь приказание или сообщить что-нибудь. Королева встала, а за ней и все ее придворные. Серрано стоял, разговаривая с Олоцагой, неподалеку от королевы.

— Господин президент, — тихо сказала Изабелла, обращаясь к Браво Мурильо, — я имею причины подозревать в неискренности дона Салюстиана Олоцагу, и это подозрение сильно мучит меня.

— Подозрения вашего величества, к несчастью, совершенно уместны, — отвечал, понизив голос, лукавый слуга иезуитов, давно ненавидевший Олоцагу.

— И вы говорите мне об этом только теперь, господин президент?

— Почтительнейший слуга вашего величества боялся посеять раздор и решился выждать, пока вы, ваше величество, заметите своим проницательным оком ненадежность дона Олоцаги! Радуюсь, что настала эта счастливая минута, пока еще вредное влияние дона Олоцаги не довело нас до неминуемой беды.

— Так как ваши слова подтверждают мои собственные опасения, то я сегодня же вечером произнесу над ним свой приговор! Прошу вас, господин министр, обратить внимание на знак, который я сделаю вам, разговаривая с маршалом Серрано. Я хочу передать ему приказание. Видите этот букет из алых и белых роз? Потрудитесь не спускать с него глаз во время моего разговора. Если этот букет упадет на землю, то я прошу вас немедленно изготовить рескрипт министру Олоцаге!

— Приказание королевы будет исполнено! — прошептал, низко кланяясь, Мурильо.

Изабелла, которая в самом деле держала в руках букет из алых и белых роз, подошла к тому месту, где стояли Прим и Серрано. Королева подняла глаза. При виде герцога де ла Торре она притворно удивилась, как будто только что его заметила.

— А! Маршал Серрано здесь! — сказала королева, особенно милостивым взглядом отвечая на поклоны отступающего Мурильо. — Кажется, мои храбрые гранды стали врагами общества?

— Я полагаю, ваше величество, что этот выговор не может относиться ко мне, — отвечал Франциско, подходя к ней.

— Если вы получили этот выговор, то пеняйте сами на себя, господин герцог, — гордо сказала Изабелла, показывая букетом, что желает продолжать свою прогулку по залам и чтоб Франциско следовал за ней. Я хочу предложить вам вопрос, который меня мучит и так важен для меня, что я сделала этот вечер единственно затем, чтобы преодолеть это мучительное томление, — продолжала Изабелла, идя с Франциско по зале и остановившись на конце ее, — но я желаю также, чтобы никто его не слышал и не понял всей его важности!

— Я вас слушаю, ваше величество, — отвечал Серрано подавленным голосом, следуя за королевой по зале.

Оба остановились.

С этого места Мурильо мог следить за всеми движениями королевы.

— Видели ли вы когда-нибудь этот букет? — спросила королева, рассеянно расправляя лепестки роз.

— Я вижу его в первый раз, ваше величество, — отвечал маршал.

— Не попал ли такой же букет в вашу гондолу во время прогулки в Аранхуесе?

— Я не получал ни одного цветка.

Королева Изабелла побледнела. Она напрасно оскорбила своего любимца, предположив, что он был предателем.

— Не помните ли, кто был подле вас в ту минуту, когда фейерверк озарил окрестность, освещая даже самые отдаленные берега?

— Если я не ошибаюсь, то гондола министра Олоцаги плыла за моей, — отвечал Серрано.