- И я нет, - сказала она. - Теперь не надо больше угадывать.
      Прогулки их становились раз от разу длиннее. Стояли светлые сентябрьские дни с отблеском лета в воде и на листьях, но с осенней терпкостью запахов, которая говорила: сейчас - или никогда.
      Они взбирались на горы, и он восхищался, глядя, как уверенно она ставит ноги, ни разу не оступись. И он восхищался тем, что она никогда не вздыхала: ах, какой прекрасный отсюда вид! Не знала она и названий озер, открывавшихся им с горных вершин, и не знала, на какой высоте от уровня моря расположены дальние горы и как они называются. Однажды, еще в городе, стараясь объяснить ему, где находится ее дом, она так рассказала об этом:
      - Сначала надо подняться к хутору, он лежит на пути к нашей усадьбе, и мы там берем молоко. Потом мы взбираемся в гору, а затем спускаемся вниз: здесь холм, почти совсем пологий, и луг, весь в самых разных цветах. Вот там-то и стоит наш дом.
      И он ответил ей:
      - Какое подробное описание! Теперь мне уже не понадобится ни компас, ни карта...
      Но тогда она лишь смерила его строгим взглядом. Она не терпела шуток над своим родным домом.
      - Я сама отыщу дом, - сказала она. И снова рассказывала и рассказывала ему про детство; как выходила из дома по ночам и бегала к тем двум озерцам: одно было узкое, длинное, а другое - почти совсем круглое и полное водяных лилий; ей казалось, будто она одна на белом свете, и думать так было покойно, легко, оттого что близкие ее спали в доме. И теперь ей легко было рассказывать ему об этом.
      И тогда он тоже погасил улыбку и тихо сказал:
      - Я хочу познакомиться с девочкой, что когда-то жила в этом доме. Я пойду с тобой туда и помогу вызвать ее из детства.
      Спускаясь к дому, они отходили друг от друга все дальше и дальше. Это была игра, и каждый знал, что и другой играет в нее: будто они пришли сюда не вдвоем, а вот-вот случайно встретятся где-то в лесу или на лугу, окаймленном белыми стволами деревьев. Будто они никогда прежде не видались, но, встретившись, в озарении поняли, что отныне всегда будут вместе.
      Она намного обогнала его, и он знал: когда они стояли на вершине горы и смотрели сверху на дом, она вспомнила, как описывала ему там, в городе, здешний край и что он ответил ей. И когда он вышел на луг в хороводе белых стволов, она сама уже шла ему навстречу, словно просто гуляла в лесу и случайно столкнулась с ним. И оттого, что он принял ее игру, она преисполнилась радости и сказала:
      - Теперь ты вызвал меня из детства, теперь я твоя.
      Он хотел поблагодарить ее, но у него не нашлось слов. Может, он заметил, что то был с ее стороны лишь порыв... Девочка из прошлого, которую он так ждал, еще не вернулась к ним. Но сладостная тревога ширилась и росла в душе предощущением высшего накала чувств.
      - И потому мы сейчас уедем отсюда, - сказала она.
      - Уедем?!
      - Потому что теперь это наш дом, - перебила его она. - Теперь это всего лишь наш дом, по которому мы отныне можем скучать...
      Сейчас он уже не мог отгадать ее мысли, не был уверен, что в истоке их - радость.
      - Ты чем-то огорчена? - спросил он. - Мы ведь приехали сюда побыть вдвоем и воскресить твое детство.
      - Спасибо тебе за все, - сказала она. - Но теперь ты и детство мое взял себе.
      В ее голосе сквозила печаль. Он по-прежнему не мог ее понять. Постоял, огляделся. Тропинка, что вилась впереди, вдруг показалась ему чужой. Между стволами деревьев просвечивал дом, глядел на них серой, тусклой стеной. Теперь он снова увидел его таким, как в тот первый вечер, когда они сюда пришли, - бревенчатый дом, ничем не примечательный, просто иной, чем думалось раньше. Все эти недели он был их домом. Теперь же вновь превратился в обыкновенную дачу, каких много в лесу. Сейчас они вдвоем шагали к нему. Игра кончилась.
      Вернувшись, они начали убирать комнату. Она отнесла постельное белье на балку под крышей: спокойно, не боясь оступиться, сбегала на чердак. Он опорожнил ведра и расставил их кверху дном, развесил на стенах по местам кастрюли.
      Когда пришло время закрывать ставни, он сказал:
      - Выйди и придержи болты, я завинчу изнутри.
      - Лучше выйди ты и придержи, - сказала она. - Мне до них не достать.
      Он отыскал болты и вышел, не взглянув на нее. Стоя у окна, она стала завинчивать гайки. Темнота в доме возникала пластами, по мере того как одна за другой закрывались ставни. Она оглядела комнату - все ли в порядке. Он еще раньше вынес рюкзаки на веранду. На столе стояла пустая бутылка бутылку она убрала в угол. Тут закрыла окно последняя ставня, и он вставил болт. Она уже приготовила гайку и, стоя в потемках, затянула ее до отказа. Чем темней делалось в комнате, тем привычнее становилась она, "совсем как в былые дни". Будто по-прежнему обитала в ней зачарованная принцесса, спящая красавица, которую ни одному принцу до сих пор не удалось избавить от чар. Боль в висках от невыплаканных слез стала невыносимой.
      Она подумала: если он отгадает мое желание, он сейчас не окликнет меня, не спросит, готова ли я идти. Тогда, в детстве, меня окликали - отец...
      Но из-за окна не доносилось ни звука. Вот только он почему-то не отпускал болт.
      Она подумала: а если и теперь он отгадает, чего я хочу, он не войдет сюда помочь мне собраться, а даст мне побыть в потемках одной.
      Она услыхала его шаги - он как раз выходил из-за дома. Потом она поняла, что он остановился, и вся напряглась, как струна. Подумала: если он и сейчас отгадает мои желания, он даст мне побыть здесь немного одной. А если и после поймет, что у меня на душе, то ни о чем не станет спрашивать. Просто мы уйдем отсюда вдвоем и пойдем молча вверх по тропинке к вершине горы, откуда все видно окрест как на ладони, и мы оба обернемся разом и взглянем на дом оттуда, с вершины, прежде чем спустимся к хутору. А если и тут он поймет меня, я навеки буду принадлежать ему и полюблю его так сильно, как никто еще никогда никого не любил.
      Она тихо стояла в потемках, лишь тронула кончиками пальцев темные стекла окна - и вспомнила вдруг, что нашла крылатые гайки на карнизе вверху. Значит, он угадал в тот день, когда они впервые сюда пришли, - угадал, где они лежат. И сейчас он стоял не шевелясь за порогом - просто ждал ее.
      Она вышла на веранду. Он поднялся по ступенькам в дом, лишь мельком взглянув на нее, помог ей надеть рюкзак - тот, что поменьше. Она достала ключи и заперла дом. Молча шли они лугом; она видела, что он строго держится тропки, не позволяя себе наступить на траву, где прежде росли цветы, и все в ней пело от благодарного чувства к нему.
      Потом они зашагали в гору, никто из них по-прежнему не произнес ни слова, и она чувствовала, как нарастает в ней волнение и быстрее струится по жилам кровь. Но при этом на душе было так покойно, легко, что казалось, нет конца счастью, лишь бы оно не разбилось...
      Они поднялись по гребню горы к вершине, туда, откуда все видно окрест как на ладони, и волнение бурлило в ней уже пузырьками, которые словно взрывались где-то под кожей. Только бы он ничего не сказал! Вот сейчас...
      Он повернулся к ней в тот самый миг, когда и ее толкнуло к нему. Они стояли рядом и смотрели вниз, на дом, вскинув голову, она увидела легкую улыбку на его лице: он вспомнил, как она в городе описывала ему этот дом.
      - Да! - прошептала она. Прямо на него смотрели сияющие глаза. - Теперь дом наш!
      - Наш? - растерянно переспросил он. - Именно сейчас - наш?
      - Да, сейчас! Отныне и вовеки. И никого - никого другого там больше нет!
      Он стоял, смущенно уронив руки.
      - Ничего я теперь не понимаю, - сказал он, погрузив взгляд в сияющую бездну любимых глаз.
      - А тебе и незачем понимать, - сказала она. - Просто я что-то загадала. Не все же тебе надо знать...
      Оба вдруг посмотрели вниз на серебристо-серый дом, на пар, тонкой пеленой поднимавшийся от воды.
      - Теперь ты видишь, какого он цвета? - крикнула она ему, хоть он и был рядом.
      - Дом красный! - не задумываясь, отвечал он.
      Она вся рванулась к нему, и казалось, у нее совсем нет тела - только глаза с их открытым, радостным взглядом.
      - Нет у меня теперь больше детства!
      Из сборника "День и ночь", 1954
      ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ
      В тот раз, когда он увидел ее впервые, в нос ему залетела мошка. Обстоятельство необычное и в высшей степени унизительное. Запустив в нос указательный палец, он тем не менее не сводил глаз с женщины, которая шла ему навстречу, она поравнялась с ним и начала удаляться.
      Он кинулся за ней.
      - Простите, пожалуйста, но дело в том, что мне в нос залетела муха, пролепетал он.
      Палец из носа он уже вытащил, однако в глубине ноздри еще отвратительно щекотало.
      - Что вам нужно? - испуганно спросила она и пошла прочь. Они находились в круглой оранжерее Ботанического сада.
      Он пришел посмотреть, как цветет Виктория-регия. Цвела она раз в четыре года. Он шел за женщиной - ему не хотелось быть навязчивым, но он должен был оправдаться.
      - Простите великодушно... - повторял он.
      - Опять вы? - рассердилась женщина. - Где же служитель? - проговорила она, оглядываясь по сторонам.
      В оранжерее, кроме них, никого не было. Они стояли между голой бетонной стеной и железными перилами, которыми был обнесен круглый бассейн, где плавало неестественно большое растение.
      - Я пришел посмотреть, как цветет Виктория-регия, - удрученно объяснил он. - Тут летала одна-единственная муха, крохотная мошка, которая почему-то все время вилась вокруг меня. Я хотел прихлопнуть ее, но она умудрилась залететь мне в нос.
      - Да вы просто сумасшедший! - Женщина в тревоге озиралась вокруг.
      Неожиданно он чихнул, однако успел зажать нос платком.
      - Вот, можете убедиться! - обрадовался он и протянул платок.
      Она невольно взглянула на платок. На нем и в самом деле лежала раздавленная мошка.
      - Видите? Я понимаю, смотреть на вас во все глаза и ковырять при этом в носу было смешно и неприлично, только поэтому я и посмел заговорить с вами.
      - Да отстаньте же вы наконец от меня со своим носом! - воскликнула она. Но голос ее звучал уже не так сурово.
      - Согласитесь все-таки: я оказался в глупом положении и должен был оправдаться.
      Она повернулась спиной к бассейну и оперлась локтями о железные перила.
      - Может, хватит уже об этом? - сказала она.
      - Мужчина не виноват, что его глаза невольно останавливаются на красивой женщине, это обычное явление, но если при этом он имел несчастье ковырять... Простите, я ухожу.
      Она быстро подняла глаза на его расстроенное лицо.
      - Если из-за меня, не трудитесь, - сказала она, - это общественная оранжерея, и я не могу требовать, чтобы здесь никого не было. Только прошу, оставьте меня в покое.
      - Я постараюсь, - пообещал он.
      И отошел на другую сторону бассейна, в котором плавал огромный цветок. Листья Виктории-регии образовывали гигантскую чашу с чуть загнутыми краями. В середине чаши покоился большой красный цветок, хотя по сравнению с листьями он не казался таким уж большим. Стоя друг против друга, они смотрели на цветок.
      - Посмотрел, и довольно, - пробормотал он про себя.
      - Что вы сказали? - спросила она.
      - Ничего особенного, я просто подумал, что надоедает долго смотреть на такой цветок.
      Он не смел оторвать взгляд от растения. Боялся показаться навязчивым.
      - Подумать только, Виктория-регия цветет раз в четыре года, - сказала она.
      - Правильно. И это очень странно. Не успеешь удивиться... а уже отцвела.
      - По-моему, это замечательное растение, - мечтательно произнесла женщина, не отрываясь глядя на Викторию-регию.
      Он смотрел на нее.
      - Однажды я видел циркача, - сказал мужчина. - Его номер заключался в том, что он ничего не ел и только один раз в две недели на представлении съедал французскую булочку. Я как раз видел, как он ел очередную булочку.
      - Что за чушь! - Она рассердилась. - При чем здесь цирк! Виктория-регия цветет раз в четыре года, это установлено научными наблюдениями.
      - Совершенно верно, - согласился он и снова взглянул на цветок. - За моим циркачом тоже велись наблюдения. Государственный нотариус следил за чистотой эксперимента. Это была сенсация, все рвались посмотреть, как он ест свою булочку.
      - Между цветением... - сказала женщина будто самой себе.
      - Проходит четыре года, - быстро и испуганно перебил он ее. - Четыре года вам здесь не пробыть.
      - По-моему, вы пьяны, - сказала она.
      Это подозрение придавило его своей тяжестью. Когда человеку говорят, что он пьян, ему, в сущности, выносят приговор без суда и следствия. Попытка оправдаться всегда оборачивается против обвиняемого. Он предпочел двинуться к выходу. В оранжерее было угнетающе жарко. У самого выхода его вдруг осенило, и он оглянулся.
      - Я мог бы приносить вам еду, - сказал он.
      - Какую еду? - оторопела она.
      - Ну, если вы надумаете провести здесь эти четыре года. Я мог бы ежедневно приносить вам завтрак, обед и ужин.
      В глазах женщины мелькнула угроза, и он умолк, хотя предложение его было сделано от чистого сердца.
      - Честно говоря, это не в моем характере, - пробормотал он, опустив голову.
      Его понурый вид заставил ее невольно спросить:
      - Что не в вашем характере?
      - Докучать вам таким образом.
      - Так не докучайте.
      Но в голосе ее прозвучали игривые нотки, выдававшие некоторое любопытство. В оранжерее, где неподвижно раскинулась Виктория-регия, словно исполненная сознания собственной неповторимости, было до одури жарко.
      - Все дело в том, что с самого начала у вас сложилось обо мне неправильное представление, - продолжал мужчина. - И это понятно: ведь я не спускал с вас глаз и ковырял при этом в носу.
      - Да вы просто помешались на своем носе, - сказала она скорее удивленно, чем сердито. - Я и не заметила бы, что вы смотрите на меня, если б вы не начали извиняться, - во всяком случае, не заметила бы, что вы ковыряли...
      - В носу, - подсказал он. - Простите, это вырвалось случайно. Я только хотел вам помочь. Раз вы ничего не заметили, тем лучше.
      - Ну вот и прекрасно. Я ничего не заметила. - Она снова повернулась к Виктории-регии.
      - Но все-таки странно, - осторожно начал он, отходя от двери. Странно, что вы ничего не заметили. Я имею в виду... ради бога, простите... но когда вам навстречу идет человек, ковыряя пальцем в... гм... - И поскольку она ничего не сказала, только смотрела на это дурацкое растение, он смущенно закончил: - Единственное, что меня оправдывает, - это муха...
      Мужчина не договорил и снова пошел к двери. Она бросила на него испепеляющий взгляд. И демонстративно отвернулась к бассейну, где дремало зеленое растение. Ее глаза скользнули по краю круглого листа и остановились на большом красном цветке, пылающем в центре чаши точно костер. В этом чуде природы было какое-то излишество, которое раздражало ее, казалось ей нескромным. Как это он сказал только что - посмотрел, и довольно? Доля истины в этом есть. Что в нем такого замечательного, в этом растении, кроме его размеров и цветения раз в четыре года? К чему он говорил о каком-то циркаче и французской булочке?.. Впрочем, неважно, ей хотелось увидеть, как цветет Виктория-регия, и она увидела. Но что-то, таящееся в зеленой духоте оранжереи, мешало ей двинуться с места. Интересно, этот человек все еще стоит у двери или уже ушел? Что-то противное, липкое, связавшее ее по рукам и ногам, пропитало здесь все.
      Теперь он снова стоял сбоку от нее, но не рядом. Она видела его краем глаза. Ей казалось, что и сама она стала противной, липкой.
      - Отвратительное растение, - сказал мужчина совсем тихо.
      - Что вы сказали? - вырвалось у нее.
      - Извините, я просто подумал вслух.
      - Зачем же вы смотрите на него, если оно такое отвратительное? Почему не уходите? - Она с удивлением заметила в своем голосе истерические нотки.
      - Сам не знаю, - негромко ответил он. - Когда-то в детстве я приходил сюда с няней и братом. Тогда оно тоже казалось мне отвратительным.
      За эти слова, не требовавшие ответа, она испытала чуть ли не благодарность к нему.
      - И все-таки вы снова пришли сюда! - вырвалось у нее.
      - А у вас никогда не возникало желания проверить свое впечатление? спросил он.
      И ей опять стало приятно, что он явно не ждал ответа.
      - Проверить, изменился ли ты или остался прежним, - пояснил он.
      - Ну и как? - не без интереса спросила женщина. - Вы остались прежним?
      - В тот раз произошло нечто странное, - сказал он. - Гуляя по саду, мы встретили английского морского офицера; да, это был офицер, красивый молодой человек, с темной от загара и какой-то особенно гладкой кожей. Наша няня отличалась аристократическими манерами. Но с этим офицером она все-таки познакомилась - в город с визитом пришел английский флот. Это нам было известно, потому что мы любили ходить в порт и смотреть на корабли. Судя по всему, няня с офицером заранее договорились о встрече.
      Пока он рассказывал, она наблюдала за ним. Он же не отрывал глаз от огромного зеленого растения в склизком бассейне.
      - Офицер дал нам с братом по английской шоколадке, - продолжал он. - Я помню, она называлась "Кадбери", а потом наша обожаемая няня сказала, что мы можем сходить посмотреть на Викторию-регию; так или иначе, мы оказались здесь. Мы оба были еще маленькие, но кое-что уже понимали. Итак, мы с братом стояли здесь, как стоим сейчас с вами, и, насколько я помню, с тех пор тут ничего не изменилось: все тот же болотный запах, та же липкая жара, то же глупое неживое растение с хищным цветком...
      Она подумала: зачем я стою здесь и слушаю все это?
      - Ну а дальше? - тем не менее спросила она.
      - У меня было очень тяжело на душе. У моего брата, по-моему, тоже. Мы об этом не говорили. Мы вообще не разговаривали. Целую вечность мы стояли и смотрели на это растение. Наконец они пришли, няня и офицер. Никогда в жизни я не видел более счастливого лица, чем было у няни, во мне вспыхнула любовь и к ней, и к офицеру, потому что у нее было такое счастливое лицо.
      - Ну а потом? - спросила она, досадуя на самое себя.
      - Потом лицо у нее перестало быть счастливым. Ее потянуло в религию, и она ушла от нас.
      - С прислугой это бывает...
      - Она прожила у нас восемь лет.
      - Сколько же лет вам было тогда? - спросила она. Ей стало не по себе.
      - Восемь.
      Она не нашлась, что сказать.
      - Проклятое растение! - резко сказал он. И чуть погодя продолжал: Почему-то в тот день на нас были матроски. Глупо, правда?
      Она вдруг увидела перед собой этих двух растерянных мальчиков в матросках, они стояли перед ней как живые. В искусственной жаре оранжереи ощущался гнет вечности. У нее появилось неприятное чувство, будто теперь она сама навязывается ему с разговором. Чтобы положить этому конец, женщина сказала:
      - И вот, спустя много лет, вы снова приходите сюда, и вам в нос попадает муха...
      Он с удивлением взглянул на нее. Видно было, что о мухе он совершенно забыл.
      - Да, да, - рассеянно согласился он и вдруг оживился: - Я не помню, как она выглядела, но теперь знаю: она была похожа на вас.
      Это ее задело.
      - Что за чушь, ведь вы сами говорите, что не помните, как она выглядела.
      - Мы с братом считали ее самой красивой девушкой на свете, - сказал он.
      Как быстро все меняется, подумала она. Сначала положение было смешным и весьма неприятным. Теперь оно не было неприятным, но и смешным тоже. Нет, пора положить этому конец.
      - Значит, вы все-таки часто приходите сюда? - заметила она.
      - Раз в четыре года.
      Зачем она навязывается ему с разговором? Его откровенность угнетала ее. Она направилась к двери.
      - Вы уже уходите? - спросил мужчина.
      Ей сразу стало легче - теперь навязчивость снова проявил он.
      - Да, я уже посмотрела Викторию-регию.
      Ей показалось, что несколько шагов до двери она шла целую вечность. Какая изнуряющая жара царит здесь, у этого огромного хищного растения, которое раскинулось на воде, самодовольно являя зрителям свое лоно. Все здесь вызывало у нее отвращение. Однако она обернулась еще раз. И снова перед ней отчетливо возникли фигурки двух мальчиков в старомодных матросках, которые молча перевесились через железные перила бассейна с подсвеченной водой, и те двое, пришедшие позже, хорошенькая няня и английский морской офицер в парадной форме. Жанровая сценка из прошлого, неповторимая для тех, кто в ней участвовал.
      - Проверить впечатление, говорите вы?
      - Совершенно верно! - обрадовался он. - Вам это никогда не приходило в голову?
      И под бременем того прошлого, от которого она уже не могла освободиться, она вдруг поняла, что существует два сорта людей - о, это вечное деление людей на два сорта! Одни помнят прошлое - они останавливаются и оглядываются назад, они не теряют связи со своим прошлым, другие практики... Неожиданно ее собственный целеустремленный практицизм, ее сиюминутная рассудочность показались ей ущербными.
      Но стоило ее мыслям зайти так далеко, как она вырвалась из пут этой недостойной сентиментальности. Там, за стеной, всего в нескольких шагах от этого искусственного мира с его призраками и бессмысленным цветком, плавающим в мелком бассейне, - там наступал летний вечер, прохладный и ясный, и добрый шум города, приглушенный кронами деревьев, словно будильник, тревожил искусственную природу Ботанического сада, где каждое растение имело табличку с названием. Она знала, что стоит ей шагнуть за порог, на свободу, и она спасена. Спасена! Это слово, произнесенное мысленно, испугало ее. Господи, что же такое произошло с ней в этом зачарованном месте, где незнакомый человек сумел навязать ей свои воспоминания?
      - Проверить, - тихо повторил он, - но не впечатления и не правильность воспоминаний - их проверить нельзя, - а самого себя.
      Он говорил с пафосом. С чувством. Ей не хотелось слушать его.
      - Ну и как, нашли вы себя? - все-таки спросила она. В голосе ее невольно прозвучали игривые нотки, словно она с ним кокетничала.
      - Нет... потому что пришли вы.
      - И напомнила вам вашу няню... - Снова эта неуместная ирония.
      - И все стало похожим...
      Положение изменилось. Теперь, когда ей следовало уйти, между ними возникло какое-то почти осязаемое напряжение.
      - Я как будто и не уходил отсюда, - сказал он.
      - Вот и хорошо! - легкомысленно сказала она.
      - Вы так думаете? - быстро спросил он.
      Ей стало зябко, несмотря на жару: как ловко опутывал он ее своей сетью, пользуясь каждым ее словом, сказанным просто из вежливости, из сострадания, не больше.
      - Думаю? - раздраженно переспросила она. - О чем я должна думать?
      - Да, да, вы правы, - покорно сказал он. - Но все-таки вы в это верите?
      Черт бы его побрал, этого человека. То он пристает, как ребенок, то, как ребенок, уступает.
      - Честно говоря, ваши детские воспоминания меня не интересуют, сказала она. И с раздражением подумала, что это прозвучало глупо, слишком по-женски. Так отвечает женщина, которая чувствует себя оскорбленной.
      - Вы в это верите? - повторил он и шагнул к ней. Напряжение между ними не исчезало.
      - Чему верю? - Она действительно забыла!
      - Что я был здесь все это время.
      - Были, не были, какое мне дело, - сказала она. И опять это прозвучало фальшиво. Наваждение какое-то, зачем она стоит тут и слушает, как звучит ее собственный голос. Маменькин сынок. Няня. Матроска. Избалованный мальчик. Эта мысль доставила ей злую радость.
      - Это называется затянувшейся инфантильностью, - произнес он.
      Она вздрогнула. Зачем оставаться здесь, где чужой человек подхватывает и произносит ее мысли - да так, что они звучат оскорбительно по отношению к нему самому.
      - Я этого не сказала!
      - Но подумали. Наверно, это и справедливо, и несправедливо, как почти все в психологии. Впрочем, какая разница, - добавил он.
      - Нет, я этого не думала.
      Она думала о мире, лежащем за стенами оранжереи, о реальном мире, который был ей близок и понятен. Теперь ее уже не так сильно тянуло туда.
      - Там трамваи, деревья, - угадал он ее мысли, - но бог знает - такие ли уж они реальные?
      - Ваша проницательность действует мне на нервы, - рассердилась женщина. - Будьте любезны, оставьте мои мысли в покое.
      - Простите, - сказал он. - Я думал, что это мои мысли.
      Напряжение, возникшее между ними, существовало независимо от них. Навязанная ей откровенность раздражала ее, как перхоть на воротнике... Вот именно, подумала она, как перхоть на воротнике, я чиста во всем - и в мыслях, и в одежде, я человек здоровый.
      - Ей была присуща какая-то особая чистота, - произнес он из глубины зеленых сумерек.
      - Кому?
      - Няне, но при этом в ней было и что-то таинственное.
      В оранжерее совсем стемнело. Должно быть, в сад уже пришел вечер. Он заглянул сквозь стеклянный потолок.
      - По-моему, тот офицер был слишком прост для нее, - сказал мужчина. - В сущности, он был примитивен, как задачка по арифметике.
      - А вы... вы, значит, сложный?
      - Не очень. Но все-таки.
      Если это кокетство, то какое-то странное, подумала она.
      - Вообще-то я знаю, что тот офицер бросил ее, - сказал он, и лицо у него стало грустным.
      Она оглядела себя, потом обвела взглядом тесную оранжерею и снова оглядела себя. Осмотр удовлетворил ее: намеренная, даже чуть нарочитая строгость - сшитый на заказ костюм, свой особый стиль. И все равно она снова ощутила незнакомую лихорадочную тревогу. Будь здесь зеркало, она бы чувствовала себя уверенней. Она перегнулась через перила, чтобы увидеть в воде отражение хотя бы своего лица.
      - Ах, как вам не хватает зеркала!..
      Он снова перешел на другую сторону бассейна. Она выпрямилась, сердитая, потому что ее поймали на месте преступления.
      - Я должен сказать вам одну вещь, - виновато и вежливо начал он и опять двинулся вдоль перил.
      И она опять подумала с тоской: почему я не ухожу?
      - В ней, в моей няне, была какая-то таинственная суть... Нет, не перебивайте меня, я должен сказать вам одну вещь. Она, наверно, думала, что может скрыть ее, эту свою таинственную суть... Человек либо обладает ею, либо нет...
      Теперь он стоял почти рядом. Она сказала:
      - По-моему, вы были просто влюблены в свою няню!
      - Не спешите, - сказал он. - Может, и так. Но что это за любовь, если ты даже не догадываешься о ней? Конечно, мы оба были влюблены в нее - и брат, и я. Но сами того не ведая. Нас притягивало то таинственное, что было в ней.
      - Боже мой, как мне уже надоела ваша няня!
      - Самое удивительное, - быстро сказал он, - что она вам ни капли не надоела. Она даже занимает вас. Я сказал, что вы на нее похожи. И это не выдумка. Это правда. Вы должны выслушать меня.
      Опять детская мольба. Как тяжело дышится в этой круглой оранжерее!
      - Тот морской офицер не понимал ее. Не видел в ней ее таинственной сути. Он видел лишь то, что лежало на поверхности: обходительность, красоту, исключительную благопристойность. Они поразили его. Только их он и полюбил в ней, только ими и восторгался.
      Смущенно отодвинувшись от него, она сказала:
      - Это не так уж глупо! Едва ли многие мужчины способны оценить в женщине именно эти качества.
      - Слишком многие, - опять быстро возразил он. -Мы с братом - мы были совсем не такие. Мы не понимали собственных чувств, и опыта у нас не было никакого, поэтому мы боготворили в нашей няне не внешнюю строгость, а ту суть, которую мы в ней лишь угадывали.
      Она улыбнулась:
      - О господи, вас видно насквозь!
      - Не говорите так, - сказал он серьезно. - Вам не следует так говорить. Потому что, когда вы вошли сюда, я...
      - Что - вы? - спросила она. И тут же снова раскаялась в своей несдержанности.
      - Я стоял здесь и пытался понять, осталось ли во мне хоть что-то от того маленького человека в матроске, который...
      - А ваш брат? - спросила она, потому что он замолчал.
      - У нас была дуэль.
      - У вас?
      - Да, у нас. Мы дрались на деревянных саблях.
      - И кто же победил?
      Он не заметил ее насмешки.
      - Я.
      В нем появилось что-то вызывающее, чего она до сих пор не замечала. Она попыталась найти нужное слово. "Позер", "наглец", пришло ей на ум.
      - А она! - почти крикнул он. Бетонные стены и круглый потолок отозвались эхом.
      - Да, да, что было с ней?
      - Она ничего не понимала. Она обожала его за то, что он обожал ее стиль, стиль, который она сама себе выбрала. Он писал ей письма, этот офицер, я знаю, я сам приносил почту. Но все реже и реже.
      Она заглянула в его взволнованное лицо. Теперь он стоял совсем близко.
      - Некоторые из писем я распечатывал над паром. Английский я знал плохо и читал эти письма со словарем. Его любовь постепенно таяла, я понял это раньше, чем она. Я ненавидел его.
      Она подумала: прочь отсюда, надо уходить.
      - Надо уходить, - произнесла она вслух.
      - Я не стану вас удерживать. У меня и в мыслях этого не было. Я только хотел понять... потому я и прихожу сюда каждые четыре года... если я...
      - Что же с ней стало? - прошептала она.
      - Армия Спасения.
      - Армия Спасения...
      - Да. И вот сюда пришли вы. Теперь вам надо уходить, Вы уйдете. Но ведь вы пришли. Сюда. К Виктории-регии. В действительности она называется совсем иначе.
      - В действительности? - Она представила себе сад за стенами оранжереи, город, шум которого долетал сюда сквозь редкие деревья, себя самое строгую, безукоризненно одетую женщину. Она оглядела свой костюм. Посмотрела на цветок. Красное око, мудрое и зловещее, безжизненно взирало на замкнутый мир.
      - О какой это действительности вы все время толкуете? Сперва вы приходите сюда, и в нос вам залетает муха...
      - Я и пришел сюда в поисках действительности...
      - Потом вы рассказываете про няню...
      - Которая пренебрегла действительностью ради выбранного ею стиля.
      - И пристаете ко мне со своими горькими воспоминаниями...