Избранные новеллы

Случалось, я тоже пытался сделать что-то, затевал какое-то дело. Ничего хорошего из этого не вышло. Когда ощущаешь, что вся жизнь впереди, все становится решающим. Что-то не удается, что-то делаешь наполовину, будто за тобой следят. А кто следит? Силы извне. Кто-то пишет за тебя твою жизнь, ставит тебя в какую-то зависимость, вовлекает в эту сложную систему отношений с людьми. И прежде чем ты это осознаешь, ты превращаешься в литературного героя. То малое, что мы совершаем, и все, чего мы не совершаем, остается вне оценок. А почему? Да потому, что все имеет свои последствия. Потом это превращается в "страницу жизни". И эта "страница" становится просто страницей романа, который мы листаем. Что там следует дальше? Окунуться в эту жизнь или воздержаться? Это не меняет дела. Может, ты всегда поступаешь не так, но разве писатель учитывает это? Что-то мы все-таки должны совершать, делать свой выбор. Возможности у всех равны. Ваши ставки, господа! Крупье всегда получит свое. Он сделал выбор. Кто-то всегда вставляет кому-то палки в колеса. Это и значит быть молодым.
      Он разглядывал свой бокал, словно это был хрустальный шар для гаданья.
      - Но когда человеку шестьдесят... - сказал я.
      - Все равно опять возникает выбор. Господин поэт, вы позволите мне немного пофантазировать? Большие восковые свечи, когда они новые, горят крохотным живым веселым пламенем, горят с упоением, как бы приговаривая: "Посмотри, как неприметны мы были, смотри, мы горим, подойди, обогрейся, старина, у тебя холодные руки. Но ты не осмеливаешься, потому что понимаешь, как мало мы значим, ты уже встречал нас раньше, и ты знаешь о нас с той первой встречи, ты знаешь, что мы можем жить в тебе как возможности. Тебе следовало бы отшатнуться от нас". Разве не об этом писал старый добрый Ибсен, у молодого Ибсена это и есть самое страшное. Возможности. Мир смотрит на тебя и говорит: "Ты должен увидеть меня, прежде чем постареешь".
      Откуда в нем этот пафос? Неужели я его зажег, и кто из нас этот пафос отражает?
      - Вы хотите сказать, что человек в конце концов смиряется с самим собой, хотя и сопротивляется?
      Он выпрямился, поправил галстук и весь как бы распрямился.
      - Это звучит так банально, так безлико. Писатели боятся банальностей и поэтому смотрят на них вытаращив глаза. Но избежать их не могут, ведь банальное просто и правдиво.
      Я сдержал улыбку - это не вписывалось в мой стиль поведения.
      - Конечно, у нас, писателей, много недостатков. Нам не хватает фантазии поверить в невероятное: что один и тот же человек может выиграть дважды.
      - Да, и это тоже. Смириться с самим собой - туманная фраза, она означает все и ничего, психологический термин. Признать свои возможности вот что вы уже сказали.
      - Которые вы все-таки предпочитаете рассматривать только как возможности.
      - Да, черт побери!
      "Черт побери!" - неужели я внушил ему эту фразу? Один из нас должен утвердить свое "я" здесь, в этой гостиной, кто-то должен победить. Она была такой же, как в начале. И все-таки теперь казалась подделкой. Я немного удивился, ведь все могло быть иначе. Я снова взял бокал, чтобы соприкоснуться с каким-то реальным предметом. Зажег сигарету и сказал сам себе (все-таки я привык держать себя в руках): "Бродерсен, дружище, старина, вы ведь знаете этого незнакомца, этого позера, который хочет провести меня, поставить в дурацкое положение, - какое он на вас производит впечатление, и я, кстати?" Бродерсен в белом пиджаке официанта, надо бы позвать его. Я размышлял: "Нет, он не должен выиграть эту дуэль - во всяком случае, не эту, у него есть оружие, дьявол, откуда он его раздобыл?" Даже это его "дьявол" передалось мне. Он мне не нравился, он не имел ко мне никакого отношения. Но уже поздно отвергнуть его. Как во сне - все слишком поздно. Как на войне и в кошмаре - слишком поздно. Победить, кто-то должен победить, кто-то должен очнуться.
      Я очнулся.
      - Все на уровне возможностей, но тогда вы должны признаться, что если все люди...
      Мне следовало прикусить язык.
      - All right. Вы победили.
      - Победил. Победить. Опять это клише.
      Он презрительно усмехнулся... Я должен был ухватить его любым путем.
      - Вы считаете, что бог и человек стали настолько общественно полезны, что мир вряд ли нуждается в отступнике!
      - Великолепные слова! "Общественно полезны"! - Он протянул эту фразу. Вы обратили внимание, как часто в наши дни мелькают слова "общество" или "общность" или "в интересах мира"? Лицемерие, если хотите знать. Я не верю во все эти благодеяния. Они все это делают для самих себя. И точка. И почему бы им это себе не позволить? Вся эта боязнь за собственную выгоду - все это чепуха.
      - Вы любите это слово!
      - Может быть. Ведь каждому нужна небольшая доза лицемерия, чтобы приукрасить себя. Раньше это называлось воспитанностью. Раньше не все называлось своими именами, сейчас это вошло в моду. А мы - разве мы играем в открытую? Нет, господин писатель, мы совсем не доверяем друг другу. Поэтому давайте не будем прикрываться красивыми словами об обществе. Некоторые субъекты, разбогатевшие во время войны, должны были быть наготове, чтобы вовремя скрыться. Помоги бедняге в трудную минуту, приюти его, и все это ради отечества! А обыкновенная взаимопомощь - это слишком просто для извращенного понятия чести, охватывающего землю и небо и, конечно же, общество, существующее или грядущее. Потому что будущее общество - самое лучшее. Когда-то люди стыдились себя приукрашивать. В наши дни любой студент пишет в газетах, что он из чисто целомудренного идеализма поедет в Танзанию, чтобы обучить нескольких негров таблице умножения. Ни одного слова, например, что он хочет посмотреть мир и вообще попутешествовать. Все должно быть жертвой ради развивающихся народов. Жертва слова.
      Все время мне что-то о чем-то напоминали, я должен был припомнить что-то. Откуда эта взвинченная энергия, это словоизвержение? Неужели я его наделил этим, к своему стыду? Видимо, человеку нужно когда-нибудь выплеснуть свое раздражение. Но мне не было все равно, на кого это раздражение направлено. Меня охватило ощущение собственного бессилия. Эти изнурительные секунды, когда все теряет реальность, бесцветное мгновение - может быть, именно этого он и хотел добиться в конце концов, лишить мой мозг субстанции, без которой сама жизнь невозможна. Око за око. Он считал, что я поступил с ним именно так. Пускай. Надо дать ему возможность высказаться и покончить с этим: хватит с меня Роберта!
      Он встал, беспокойно раскачиваясь.
      - Вас нелегко разгадать, - сказал он с горечью. - Ваша удивительная наигранная способность терпеливо выслушивать мои тирады. Что это профессиональная черта? Может, вы запоминаете слова, жесты, штрихи, складываете их в морозилку и по мере необходимости вытаскиваете оттуда? Так возникают персонажи. Фигуры романа. У героя должны быть черты характера. Какое мастерство!
      В самом деле - может, достаточно? Не потому, что его нападки слишком досаждали мне. Просто я обессилел. Его месть имела логику сумасшедшего. Он хотел, чтобы я стал марионеткой. Как он в моем воображении. Бессилие. Именно так все было. Навязывать мне свои представления, то, как он все представляет. Преодолеть свое бессилие, лучше позволить ему разоблачиться до конца.
      - Ваша собственная пустота...
      Бессилие не отпускало меня.
      Он стоял и испытующе смотрел на меня.
      - Вы сказали "пустота"?
      - Да, пустота. Ваша собственная пустота - вам кажется, вам удастся...
      Он подошел вплотную. Он уже не раскачивался, стоял не двигаясь.
      - И к тому же будет уже поздно, - сказал я.
      Лучше расстаться по-доброму. Я встал.
      - Нам лучше расстаться...
      Бессилие, это проклятое бессилие.
      - Как вам угодно.
      Он все еще стоял не двигаясь. Стоял так близко, что я не мог сделать ни одного шага. Он не двигался и своей фигурой загораживал дверь.
      - Если, конечно, вы не возражаете...
      Я протянул ему правую руку. Его левая рука резко поднялась. Как взрыв последовала пощечина, он ударил меня по лицу. Резко, наотмашь. Это была не просто пощечина, а удар - оскорбительный, сильный удар.
      - Вы что, с ума сошли?
      Но защитный механизм сработал помимо моей воли. Я ударил не глядя раз, другой. И не попал.
      - Ну? - крикнул он. Голос его донесся сейчас с другой стороны, но был совсем рядом. - Так что же, господин, описывающий правду жизни?
      Его лицо было рядом, но у меня перед глазами плыли пятна и вспыхивали искры.
      - Итак, - сказал я как можно спокойнее. - Не пора ли?
      - Ваше слово. Вы же сами сказали, что это правда. Еще одно слово.
      - Довольно слов. Я понимаю...
      Его голос опять отдалился:
      - Вы так думаете? Вы хотите сказать, начинаете понимать...
      - Что я был к вам несправедлив?
      Он засмеялся. И опять издалека:
      - Нет, вы не поймете. Никогда. Годы войны - вы ведь писали о них. Ваши негодяи и герои, ваши маленькие добропорядочные второстепенные персонажи нет-нет-нет, я не буду вам рассказывать о войне, я не принадлежу к числу тех, кто преследовал врага.
      Он резко повернулся ко мне спиной и поправил воротник пиджака. Пиджака и рубашки. И тут я увидел ужасающий шрам. Темная впадина, похожая на кратер. И я не видел ничего - ни галстука, ни руки, поправлявшей галстук, ни самого человека. Я видел только этот кратер.
      Мне стало холодно здесь, на лестничной площадке. К тому же было очень темно. Где же визитная карточка на двери? Сама дверь едва угадывалась в темноте. С нижнего этажа поднималась женщина. Шаги ее были так легки, что я почти их не слышал.
      - Простите, не скажете ли, здесь живет господин Ангелл?
      Было что-то знакомое в жестких чертах ее лица. Но разглядеть в темноте было трудно. Так могла выглядеть Селина спустя много лет. Мысль эта слегка кольнула меня. Женщина прошла мимо. Сама ее фигура выражала какую-то неприязнь. Из темноты донеслось: "Спросите у вахтера, он идет сюда".
      - Скажите, не здесь ли живет Ангелл?
      Женщина исчезла. Наверное, ушла к себе. Впрочем, какое мне до этого дело. Вахтер тяжело дышал.
      - Ангелл? Да, здесь когда-то жил Ангелл, но это было давно. Роберт Ангелл. Совершенно верно, он жил именно в этой квартире, но, когда пришли немцы, его забрали. Говорили, что он сидел в Дахау, но я не знаю.
      - Чего вы не знаете?
      Мой голос дрогнул. Я стоял в этой леденящей темноте и говорил почти шепотом.
      - Нет, не знаю, - повторил вахтер. - Тогда, в начале сорок пятого, разное говорили. На самом деле, я думаю, они его расстреляли...
      - Что вы сказали?
      - Расстреляли.
      - Но вы еще что-то сказали!
      - Разве?
      - Вы сказали: на самом деле!
      - Разве?
      Моя правая щека горела.
      Из сборника "В добрый путь", 1974
      СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ
      Он один из тех, кто никогда не встречал в подъезде незнакомого человека. Никогда не ездил в трамвае, автобусе, метро, никогда не чистил и не варил картошку, не мыл посуду, не пеленал ребенка, не выносил из комнаты поднос; он никогда не видел изнутри двухкомнатную квартиру, не здоровался с рабочим, не ждал в приемной у зубного врача, не стоял в очереди, не брал книг в библиотеке и не имел проблем в своем банке. Он был причиной гибели множества людей.
      Этот человек отмечен высшими наградами своей страны.
      Он принимал участие в двух мировых войнах: в первой восемнадцатилетним, во второй - когда ему минуло сорок. Он утопал в скользкой окопной грязи и паниковал перед штыковой атакой; он убивал по приказу и приказывал убивать; сам он избежал смерти и теперь выступает по телевизору, открывает выставки и волочится за особами королевской крови. Он сумел добыть для родины неоценимые сведения о планах врага и распоряжался судьбами тысяч людей; он неплохо гребет, отлично управляет яхтой, а когда берет в руки ракетку, клюшку для гольфа или рапиру, удар его отличается точностью и силой. Он славится своим обаянием, а также красноречием - за столом переговоров, на торжественных обедах, свадебных церемониях, клубных пирушках. Он уже не молод, и это всем известно, но старым его никто не назовет. Он держится прямо, походка легкая, сердце бьется ровно, желудок работает безукоризненно. Он любит короткие имена и позволяет называть себя "Боб".
      Жена его, увы, обременена именем Эсмеральда. В детстве оно, видимо, принесло ей немало страданий, но кто посмел бы смеяться над нынешней Эсмеральдой? Она высока ростом, стройна, прирожденная хозяйка дома (выражаясь общепринятым языком), умеет поддержать разговор о живописи, литературе, истории, оккультных науках, астрономии, технике, мало того способна к самостоятельному творчеству: пишет, рисует, лепит; к тому же мастерица на все руки, прекрасно готовит и шьет, не спасует перед пылесосом, а если не дай бог случится, то управится и с половой тряпкой; рука ее не дрогнет ни на руле автомобиля, ни на клавишах рояля, ноги уверенно давят на педали; она много сделала для родины: была сестрой милосердия, шофером санитарной машины, спасала людей, тушила пожары и произвела на свет троих детей, их зовут Анн, Том и Ким, коротко и ясно, как любит ее муж; сентиментальный обычай называть детей в честь усопших предков - не для них. Она тоже удостоена наград.
      Боб и Эсмеральда живут в большом просторном доме, простой и строгой архитектуры. Среди природы, и никаких соседей. Есть у них и вилла на юге, с прогулочной яхтой, как водится, - парусником "под старину", есть два автомобиля, а цветного телевизора нет. Оба дома украшает изысканная коллекция произведений искусства, современного и прошлых веков, оба дома прекрасно обставлены и содержатся в образцовом порядке, оба со всеми удобствами, в том и другом - богатая библиотека.
      Было сделано все возможное, чтобы Анн, Том и Ким получили блестящее образование. Они получили его в меру своих способностей и охоты - поэтому мы и употребили осторожную формулировку "было сделано все возможное". Анн работает в системе социальной помощи при магистрате, живет у черта на куличках в восточной части города, участвует в демонстрациях, время от времени ее сажают за решетку, и случается, что полицейские обходятся с ней весьма грубо. Внешне она похожа на отца: высокий лоб, прямой нос, круглый, выдающийся вперед подбородок, широкие плечи; отца эти черты украшают.
      Том преподает в университете в какой-то далекой чужой стране. Никаких званий и степеней у него нет. Его специальность - история ацтекской культуры. Он близорук (шесть диоптрий), сильно облысел и слегка полноват; он весь ушел в свои занятия, хотя особых результатов и не видно, избегает людей, в том числе коллег, страдает язвой двенадцатиперстной кишки и болями в сердце; он не курит, пьет мало и тщательно выбирает блюда в кафетерии (столик на одного в закоулке, называемом "Пустыня").
      Анн не замужем, Том не женат.
      Ким женат. У его жены есть деньги, которые он тратит. Тратит на виски, шампанское, гашиш, ЛСД, а при случае - на посещение притона морфинистов. Он унаследовал гибкую, стройную фигуру матери, ее чуть срезанный подбородок, узкие кисти рук и грациозные движения - черты, которые так украшают фру Эсмеральду. Он не ходит на демонстрации и никогда не имел дела с полицией. Его мелкие мошенничества с чеками и участие в торговле наркотиками покрываются и держатся в строгой тайне. Временами он общается с темными личностями в подозрительных забегаловках; здоровье у него отменное, если не считать хронического похмелья, которое он переносит стойко и мужественно. Жена Кима служит в фирме своего свекра, специализирующейся на точных приборах. У них трое славных ребятишек, прилежных и хорошо воспитанных.
      Такова эта семья, вернее, такой она была, ибо с тех пор прошло уже несколько лет. Следует отметить, что данный выше словесный портрет немного отступает от того, что можно считать абсолютной истиной. Это продиктовано соображениями такта. Но в общих чертах он похож на истину, более того - мы берем на себя смелость утверждать, что он правдивее, нежели сама истина. Точно так же, как узор кажется более целостным, если рассматривать его элементы в их взаимосвязи. Итак, мы повторяем с полной ответственностью: такова эта семья. В свое время ее глава за свои заслуги был возведен в дворянское звание, перед его именем поставили словечко из трех букв и тем самым разрешили всем кому не лень называть его в глаза и за глаза не по фамилии, а просто по имени. Для широкой общественности сэр Роберт не просто имя, это - понятие, символ. Когда у сэра Роберта берут интервью на телевидении, он любит вставить крепкое словцо. Вот один из примеров, записанный на магнитофон:
      ...и когда вы оглядываетесь на пройденный путь, на все эти годы...
      - Какие?
      - Гм, я хочу сказать, когда вы были...
      - Well 1...
      1 Ну (англ.).
      - ...воином, гм... солдатом, офицером, ваши заслуги перед родиной...
      - Well...
      - Например, ваше участие... ваше славное участие в первой мировой войне?
      - Дерьмо.
      - Простите?
      - Дерьмо.
      (Уважаемые телезрители! Мы просим извинить нас за нечеткое звуковоспроизведение. Сэр Роберт проявляет присущую ему скромность, рассказывая о своих героических делах в первую мировую войну.)
      - Перейдем к событиям тысяча девятьсот сорок третьего года, когда родина вновь призвала вас послужить ей.
      - Well...
      - Ваши теоретические познания наряду с практическим опытом, приобретенным во время предыдущей войны, позволили вам оказать родине, а вместе с ней и всему миру неоценимые услуги в той области, которая... короче говоря, могу ли я просить вас охарактеризовать сущность этих услуг и рассказать нашим телезрителям, что дало вам возможность проникнуть в...
      - Убийство.
      - Простите, не понял?
      (Уважаемые телезрители! По техническим причинам мы вынуждены прервать передачу. Сейчас будет показан художественный фильм "Смерть в Тихом океане"...)
      Письмо читателя в одну из ежедневных газет.
      По причинам, которые скоро станут ясными, автор желает остаться неизвестным. Разрешено лишь сообщить, что это сотрудница системы социальной помощи при магистрате, принадлежащая к категории низкооплачиваемых служащих.
      Разрешите выразить свой протест против телепередачи от 9-го текущего месяца - интервью с так называемой выдающейся личностью; в нем она, вернее, он, ибо это мужчина, с презрением говорил о роли, которую сам он и его друзья-патриоты играли в борьбе за свободу своего дражайшего отечества. Если уж выступать с критикой того вклада, какой наша страна внесла в защиту западной культуры, мы хотим, более того - мы требуем, чтобы эта критика исходила от людей, не имевших ничего общего с войной и не зарекомендовавших себя личными заслугами в ней. Мы, представители леворадикальных кругов, не допустим, чтобы бывшие "герои" и их империалистическая клика поливали помоями свои же достославные - с вашей точки зрения - деяния, которые привели мир к тому отчаянному положению, в каком он находится сейчас. Борьба с империализмом - наше дело, я повторяю: наше. Мы не желаем, чтобы к нам примазывались империалистские группировки, кокетничающие своими либеральными взглядами.
      Подпись: одна из дочерей.
      Дорогие родители!
      Пишу эти строки в своей жалкой каморке на чужбине. Очень мило с вашей стороны, что вы вспомнили о моем дне рождения и прислали подарки. Спасибо за кальсоны, нижние рубашки и тому подобное и особенно за книгу, милая мама, точно такую ты мне уже один раз дарила, дубликат я продал и получил очень мало. Я глубоко тронут тем, что вы вспомнили дату, я и сам-то давно ее забыл, но у нас тут есть зануда-ассистент, который хранит в памяти дни рождения всех своих коллег. Спасибо также за письмо с запросом о моем продвижении по службе. Никакого продвижения у меня нет, у меня есть мои ацтеки, они для меня то же, что для вас ваше светское общество, если позволить себе такое смелое сравнение. Нет, спасибо, здесь не холодно; кальсоны я продал одной психопатке, она была им очень рада. Галстуков мы тоже не носим, а вот что у нас в большом ходу - так это различные дезодоранты, потому что дурных запахов хватает. Я полагаю - еще раз благодарю за письмо и прошу прощения за опечатки, дело в том, что мои очки для работы разбились во время недавних студенческих волнений, - так вот, я полагаю, что ваши сообщения о том, что происходит у нас дома, неизбежно кажутся немного устаревшими в той жизни, где я в конце концов нашел свою пристань и где, во всяком случае, чувствую себя лучше, нежели мне было дано чувствовать себя в нашей родной действительности, которая - при том, как сложились отношения в нашей семье, - смертельно раздражала меня и (не буду отрицать), по-видимому, послужила причиной для некоторых трений.
      Моя язва процветает благодаря отечественной классической диете, которая здесь давно признана устаревшей. С медицинской точки зрения при таких заболеваниях абсолютно исключаются как молоко, так и рыбные тефтели. Но я человек от природы консервативный и упорно продолжаю злоупотреблять этой столь мерзкой на вкус пищей.
      Для меня было большой радостью узнать, что отец награжден еще одной медалью, смотрите хорошенько, чтобы она не пропала, такие вещицы обретают цену, когда человек умирает и все поддельное, фальшивое слетает как шелуха. Если вы не против, можете прислать ее мне, здесь обширный рынок сбыта для разных значков, будь то свастика или орден за так называемые заслуги. Студентам в здешнем университетском городке лишь бы что-нибудь нацепить на свою грязную рубаху. Наконец, милая мама, с моим пульсом дело пошло на лад, он у меня теперь 40 ударов в минуту, что предвещает близкую кончину. Господь милостив, передавай ему привет.
      С приветом и любовью
      Том (сын).
      - Слушаю... да, это Ким... нет, я ушам своим не верю, чтоб мой знаменитый отец самолично звонил мне, такая честь... заскочить на минутку? Нет, сейчас не могу... Ты сам заскочишь ко мне? Видишь ли, у меня назначена встреча... Ты говоришь из телефонной будки в холле? Ну что ж, тогда, значит...
      Ким закрывает лицо руками: неужели всего лишь из-за того векселя, из-за каких-то жалких грошей... Выпить бы для прочистки мозгов... Нет, не успею, в дверь уже звонят.
      - Какая честь, не могу опомниться, давай я повешу твое пальто, может, хочешь выпить, нет, я говорю глупости, что я хотел сказать... что ты хотел сказать? Ах вот что... да-да, понятно, это я все знаю, тебе же прекрасно известно, что я... Ну конечно, твоя репутация... Я не понимаю, о какой грязи ты постоянно твердишь? Всякий раз, как ты меня видишь, ты заводишь речь про грязь, где же твое хваленое обаяние, оно ведь при тебе осталось, оно беспредельно, легко догадаться, что в свое время тебе не приходилось брать женщин силой, ну а что касается того, что мне понадобилось несколько дукатов... да, ты угадал, у тебя богатая фантазия... Насколько я понимаю, ты не так уж и стеснен в средствах и позвонил ты мне вовсе не из-за этого... Но сначала скажу я, а потом уже ты... Что я, собственно, хотел сказать... Эта Анн, моя полоумная сестрица, которая шляется на демонстрации да еще пишет в газеты... Что ж, терпи, терпи, пусть над тобой смеются... Нет, это касается не только тебя, она делает посмешищем нас всех. А ты, поседевший в боях герой двух войн, в семье готов снести все что угодно... нет, нет, ты дослушай меня... я трезв как стеклышко, давай, может, все-таки выпьем чего-нибудь совсем легонького... я же говорил, так оно лучше, будем здоровы, - так вот, эта наша чертова филантропка требует для себя монополии на радикализм с благородной целью свергнуть существующий порядок... Конечно, я не сомневаюсь: так называемый существующий порядок выстоит, но я говорю лично о тебе и о нас. Что-то ведь они иногда разрушают - она и ее банда... И жаждут разоблачить, разоблачить тебя и тебе подобных и тем самым разоблачить существующий порядок, уж не знаю, что они под этим понимают... Да-да, сделать фотоснимки на фабриках и всякое такое, shake hands 1 с парнем, у которого вся рожа в саже... Если ты спросишь меня, то это романтическая дурь. Но ты, конечно, меня не спросишь, ну да, никто в этой благословенной семейке никогда ни о чем меня не спрашивал, а я все равно скажу, вся эта ее социальная помощь - романтическая дурь, скажу я, жить на паршивые гроши на вонючей окраине... да, вот именно. И нечего орать, еще неизвестно, кто для кого тяжкое бремя, и потише насчет грязи... нет, я не кричу, да, я знаю, что ты не глухой, ты не глухой и не слепой, но, короче говоря, я никому не позволю приходить сюда и разглагольствовать насчет грязи, и имей в виду: в один прекрасный день может разразиться скандал... ах вот что, ты думаешь, я на это не способен, но учти, мне терять нечего, в этом разница между тобой и мной... Нет, я не шатаюсь, и к тому же мне плевать на твои деньги, нет, я тебя больше не задерживаю.
      1 Рукопожатие (англ.).
      Этого человека нельзя втянуть в грязное дело. Он много повидал в жизни, особенно часто он видел смерть. Люди и будни его не интересуют. В клубе он нет-нет да обронит замечание вроде: "Пусть мои дети живут, как хотят, я никогда...
      Чего он никогда не делал и не станет делать, очевидно, всем понятно.
      Свою жену Эсмеральду он умеет усмирить одним взглядом - не строгим и не заискивающим, со стороны этот взгляд может показаться пустым.
      В сущности, ничто в этом мире не в силах поколебать его. О его непоколебимости в том или ином вопросе часто говорят и пишут.
      Этот человек сидит в клубе и читает газету, она, как щит, загораживает его от чужих глаз. Он читает: УБИЙСТВО СОТРУДНИЦЫ МАГИСТРАТА. ПЛЕЙБОЙ, ОДУРМАНЕННЫЙ ЛСД, ЗАРЕЗАЛ РОДНУЮ СЕСТРУ.
      Множество глаз наблюдает за ним в эту минуту. Он только что развернул свою газету. Другие раскрыли газеты раньше. Кресла уставились на него. Вздрогнет ли он? Схватится за голову? Закроет глаза? Ни то, ни другое, ни третье. Он не делает ничего, что сделал бы любой на его месте, он не рвет газету, не комкает и не швыряет ее в камин. Этот человек не делает ничего такого, чего можно было бы ожидать. Он сидит, не меняя позы - нога на ногу, - продолжает перелистывать газету. Его газета знает, что другие газеты не сводят с нее глаз. Она не меняется, ведь это - щит. Происходит немая битва щитов, не копья, не ружейные дула - щиты стоят друг против друга, охраняя одиночество людей. Страницы газеты в руках нашего героя переворачиваются, как и положено газетным страницам, он читает дальше: о курсе на мировых биржах и забастовке горняков, об автомобильных катастрофах и войнах, читает светскую хронику. В настоящей газете должно быть напечатано все это, а не только "Убийство сотрудницы магистрата. Плейбой зарезал родную сестру". У газеты нет сердца, а тот, кто ее читает, прячет свое сердце за ней. Газета в руках не дрожит, по ней не скажешь, что за ней бьется сердце, ведь газета - щит. Да и бьется ли здесь хоть где-нибудь живое сердце?
      Никто не знает. Ни кресла, ни газеты. За каждым щитом - человек, противник, вражеский солдат. Кто-то деликатно выпивает рюмку виски, но все вместе не пьют. Здесь свои жизненные правила, свои правила игры, the show must go on 1. Кто-то опускает газету, почему - никого не касается. Газета складывается и кажется непрочитанной, газета поднимается, и тот, кто держит ее в руках, по незаметному для других знаку официанта входит в ресторанный зал. Здесь каждый человек - один из многих, или никто. Каждое кресло выполняет свое назначение, и точно так же каждая газета и каждый официант.
      1 Спектакль должен продолжаться (англ.).
      Милые родители!
      Стоит ли мне выражать вам свое соболезнование по поводу происшедшего? Избитые фразы мне претят. Зная, сколь непоколебим бывает отец во всех случаях жизни, я думаю, что слова излишни. А если говорить о некоторых членах нашей семьи, то я не одобряю их действий, и потому их судьба не вызывает у меня особых эмоций.
      Что касается вопроса о наследстве, я со своей стороны из принципа больше чем когда-либо занят своими ацтеками, но в не меньшей степени желал бы получить информацию о том, какие решения вы, мои дорогие родители, намерены принять.
      Я отлично понимаю, в какое щекотливое положение поставило вас, дорогие родители, недостойное поведение моих брата и сестры. Но я уверен, что наш высокочтимый отец сумеет противостоять ему с гордо поднятой головой, этого ждет от него страна.
      Прошу вас дать соответствующие разъяснения моему адвокату.
      Во всем, что касается денежных дел, остаюсь ваш любящий сын Том.
      КТО ЕСТЬ КТО
      - И смерть нисколько вас не страшит?
      - Я ведь уже сказал вам: нет. Хотя вопрос поставлен не совсем точно, барышня. Вы имеете в виду агонию? Она меня не пугает. Умирать вряд ли много страшнее, чем вырвать зуб. Но если вы говорите о самом состоянии небытия, тогда дело другое. Было время, когда мысль о смерти почти не давала мне жить. Вот вы улыбаетесь, а иные люди кончали с собой исключительно из страха перед смертью: ведь страх перед состоянием смерти - вернее было бы назвать его антисостоянием - способен завладеть человеком, как "порча"; весь ужас в том, что природа не одарила нас таким вечным "я", которое сохранилось бы и за гробовой чертой.
      - А если допустить, что существует жизнь после смерти?
      - Я вполне понимаю людей, которые цепляются за надежду как-то продлить свою жизнь в новом качестве, став, например, цветком или кошкой, на худой конец крошечной точкой в мозгу другого человека; нет даже нужды верить в бога, чтобы поддаться соблазну. Но тому, кто не склонен в это поверить, остается одно: привыкнуть к мысли, что конец неизбежен, хотя для этого необходима известная сила воли.
      Задача отнюдь не в том, чтобы упорно отгонять мысль о смерти всякий раз, как она появится у человека, а уж появится она непременно, смею вас уверить; впрочем, вы и сами, должно быть, знаете это по собственному опыту. Я другое сказать хочу: всякий раз отгонять мысль о неизбежном конце - значит лишь умножить грозную власть этой мысли и тем самым умножить наше бессилие. Наверно, это и есть тот редкий случай, когда полезно разбередить рану, не давать ей зажить. И глядишь, боль от этого поутихнет. Парадоксально? Не думаю.
      - Вы сказали: природа не одарила нас таким вечным "я", которое сохранилось бы и за гробовой чертой...
      - Это лишь одна сторона вопроса, но есть и другая. Как мы сами относимся к нашему бытию, покуда мы еще живы, короче, как мы пользуемся жизнью - вот видите, я употребляю наше излюбленное словечко.