Избранные новеллы

Если же ты хотел сказать - и боюсь, я не ошибся, - будто у меня не было врагов, ты покривил душой. Ты написал примерно следующее: "...противники - возможно, но..." и т. д. Да, повторяю, ты покривил душой. Естественно, из лучших побуждений. Мы все делаем из лучших побуждений. Просто даже не верится, когда видишь, что выходит в результате, однако это так. Может быть, нам только кажется, что они лучшие. Впрочем, это мелочь - чуть-чуть невинного лицемерия.
      Существует множество так называемых пороков, пагубность которых сильно преувеличивают в преддверии грядущего суда. Вот мы и выискиваем всякие смягчающие обстоятельства, к примеру наше обыкновение не задумываться над своими поступками. Большинство людей отличаются полным неумением задуматься над тем, хорошо или плохо они поступают. Что же касается поступков несовершенных, то здесь у нас к ним совсем не такое отношение, как на земле. Однако к этому я вернусь потом.
      Ты еще пишешь о никогда не изменявшем мне чувстве справедливости. При существующем положении дел это просто пустая фраза. Ибо никогда не изменяющее чувство справедливости - чистейший абсурд, надеюсь, ты и сам это понимаешь. Оно изменяет сразу же, как только затрагиваются личные интересы, иначе и быть не может. Чувство справедливости, которое никогда не изменяет, просто нереально. И справедливость, и пресловутое чувство справедливости, конечно же, всегда изменяют. Сейчас самое время вспомнить избитую фразу: "Ничто человеческое нам не чуждо". Именно!
      Какие пустяки, скажешь ты - и, разумеется, будешь прав: тебя вряд ли станут упрекать за них. Хуже обстоит дело с перечнем моих заслуг, о которых ты счел себя обязанным рассказать, ведь этот перечень не дает ни малейшего представления о моей индивидуальности, или о том, что я по своему скандинавскому простодушию привык называть своей индивидуальностью. ("Индивидуальность" - как часто люди злоупотребляют этим словом, а впрочем, если вдуматься, не так уж часто.) Я хочу сказать, что, даже если исходить из твоих убеждений, на самом деле твой дружеский некролог получился, честно говоря, скорее благожелательным, чем, извини, проницательным. Подозрительные души (ну и слова вертятся у меня на языке: душа, души!) вообразят, будто ты просишь у меня за что-то прощения. По-моему, ты делал мне подлостей не больше, чем остальные. Так как я к подозрительным не отношусь, меня это не заботит. А вот в тебе меня кое-что тревожит. В тебе есть какая-то бестактность - вероятно, неосознанная, какая-то вульгарность. Ты бы хоть на людях ее не показывал, раз уж не можешь избавиться от нее. Всевышнему ты кажешься подхалимом, уверяю тебя, хоть я и не знаком с ним лично. Это потому, что ты слишком часто употребляешь слова "чувство справедливости", вернее, злоупотребляешь ими. Ты вроде как оправдываешься, демонстрируешь всем - и здесь, и там, у вас, - как ты справедлив. Но тебя же видно насквозь, предупреждаю из лучших побуждений.
      Тебе неприятно это слышать? Я понимаю. А мне неприятно это говорить, ведь ты не совсем убежден, что жизнь неприятная штука. Тебе кажется, ты убежден, поскольку это прописная истина для людей, добившихся известного положения, но убежденность твоя чисто внешняя, поверхностная. В глубине души ты считаешь, что, в сущности, все хорошо; конечно - изредка, - будут встречаться и неприятности, но совсем чуть-чуть, так сказать, в виде острой приправы. Увы, ты ошибаешься. Притча о Богатом и Лазаре совсем не так проста, как тебе наверняка кажется. Сообщая тебе об этом, я испытываю величайшее удовольствие. Как видишь, я далеко не тот "прекрасный человек" (в твоем понимании), каким ты изобразил меня в пылу вдохновения. Ты обманщик, и меня тревожат мысли о твоем будущем. На похоронах я между прочим заметил, как ты подошел пожать руку вдове. Должен сказать, актер ты неважный. И она тоже могла бы подождать недельку, не краситься в рыжий цвет, хоть он ей и идет. Ведь знает же, что я этого не люблю.
      Опять я отвлекся. Я не собираюсь никого упрекать - только этого недоставало, - нет, нет, это просто наблюдение, так, разговор ни о чем. Горе, как правило, понятие не однозначное. Чем меньше его демонстрируют, тем проще бывает скрыть облегчение, испытываемое в глубине души. В следующий раз помни об этом. Ты здоров и бодр и внимателен при переходе улицы; так что тебе еще многих предстоит провожать на вечный покой (какие слова, какие слова!).
      Увы, такого покоя вообще не существует. И между прочим, мое письмо лишнее тому доказательство. Как прекрасно бы звучало: "Здесь становишься выше всего земного" (заметь, опять кавычки), но разве можно быть выше этого? Людей занимает их прошлое. Почему? Поди разберись. Видимо, это потом пройдет у меня. И к тому же интерес к прошлому отравлен странным ощущением, что все происходит сейчас, а не раньше.
      Некоторые утверждают, что, вглядываясь в чужую жизнь, человек набирается ума. Не похоже. А ведь мое явное духовное превосходство в то время, которое мы можем называть "нашим", было настолько очевидным, что лишь по своей слепоте ты мог простить его мне. Да, да, ты же завистлив. Тут тебе и возразить нечего. А зависть здорово подстегивает. Как человек навеки ушедший, я не боюсь быть откровенным. Из-за твоей зависти тебя не будут мучить кошмары. Вообще-то я решил утешить тебя. Из-за сознания собственной никчемности и нелепых фантазий ты всегда чувствовал себя глупо-несчастным. Это ребячество, с которым пора покончить. Я давно уже раскусил тебя, но стеснялся говорить об этом. А теперь меня это забавляет. Вот и вся разница. По простоте душевной ты, надо полагать, послушаешься предупреждения из наших краев. Что ж, я не прочь посодействовать твоему "спасению" - как выразился бы ты сам, скептически и презрительно. То есть с тайным уважением. Подчеркиваю, с тайным. Никто в твоем кругу не должен догадываться о том, что ты хоть к чему-нибудь испытываешь уважение. Поэтому не кричи о моем письме на каждом углу. Продолжай обманывать, оставайся верен себе. Короче говоря: оставайся трусом. Ведь ты разглагольствуешь об индивидуальности, о личности. И посему оставайся трусом, дружище, - всяк сверчок знай свой шесток.
      Когда оглядываешься "назад" - то есть это в твоем представлении "назад", - никакой "ясности" не обретаешь, не надейся. (Как знать, возможно, тебе в нашем прошлом мерещатся сплошные пальмы и гусли, ты вечно все передергиваешь.) Нет, ясности не обретаешь. Очевидным становится лишь бесконечное однообразие. Но однообразие однообразию рознь. Намеренное однообразие доступно лишь одаренным натурам: в нем таится множество тончайших оттенков, вариаций, которые не дано видеть серым, лишенным воображения людям. Вот они и стараются подперчить свое существование, развлекаются, разъезжают по курортам. Но, исчерпав все возможности, они увязают, намертво, как лошадь в болоте. Лошадь засасывает, но не сразу, а постепенно. Если ей повезет, она выберется, но очень скоро ее снова засосет.
      Ты помнишь Нобискру? Помнишь, как мы с тобой штудировали историю скандинавской Реформации? По народным поверьям, протестанты попадают после смерти в Нобискру, ведь им отказано в чистилище, они не имеют возможности очиститься от скверны в спасительном пламени. Взамен этого они вынуждены бесцельно брести по трясине, маясь от скуки. Ты, и тебе подобные, и мне подобные - вы и не догадываетесь, что находитесь в Нобискру, что вы уже там, там, вот вы где! В Нобискру. Тебе и в голову не приходит, что ты живой мертвец, что на самом-то деле ты мертв - согласно тем ограниченным меркам, которыми ты и твои друзья мерите жизнь. Ведь только когда вы пьете или распеваете псалмы, в зависимости от темперамента или, вернее, привычки, только в эти минуты лошади удается выбраться на твердую почву. А назавтра вы опять по брюхо в трясине, и никуда от этого не денешься. Я не упрекаю вас. Человек видит себя в зеркале, только когда бреется - что он может знать о себе? Все больше прихожу к мысли, что людей надо прощать. Кое-кто получает избавление, совершив злодеяние, но надолго этим не спасешься. Как ни странно, вид обычного трупа нас уже не трогает. Нам надо убить собственноручно. Вот тогда мы способны ощутить милые нам чувства раскаяние, вину.
      О господи, это чувство вины - оно нам так необходимо. Так что во многих отношениях некролог твой извинителен. Просто дешевая, бьющая на эффект выходка. Ведь ты не мог тогда знать, что я... Но позволь мне не опережать того, что у вас принято называть ходом событий. (Можно подумать, у событий есть какой-нибудь "ход"!) Вообще, мало-помалу набирается, о чем поговорить, и приходится снова прибегать к таким вот посланиям. И не знаешь заранее, когда удастся написать, и удастся ли вообще. Поэтому я вернусь немного назад, к тому, что я выше назвал несовершенными поступками. Эти "поступки" тебе, с твоими взглядами нетрудно будет понять меня - редко вызывают искреннее раскаяние, которое так нас украшает. Они не рождают этого глубокого сладостного чувства вины, столь заманчивого для писателя. Они рождают лишь скуку, пресную, как пустая похлебка. Какая похлебка? Та самая, которую вы изо дня в день варите в огромном котле. Нечто вроде постного супа. В него что ни добавь - все сгодится. Дух от варева довольно приятный щепотка благородного раскаяния, его я уже называл, полная ложка трезвых взглядов, несколько литров сладкого сиропа, именуемого чувствами, с такого сиропа не растолстеешь, и еще подходящие порывы по вкусу. Все, что полагается для такого варева, - на прочих мерзостях не останавливаюсь, это и ни к чему такому искусному повару, как ты. Однако, сколько ни старайся, наш супчик в основном состоит из воды - как и любой суп. Да, из Н2О в основном, из абсолютно нейтральной жидкости, так сказать - пассивной жидкости. У пассивности же нет запаха - ни приятного, ни дурного; она ничем не дает о себе знать, она лишь есть. От нее ни малейшего вреда желудку. Но она здесь, в нашем котле. Теперь о жертве - на ней я долго не задержусь: ненужная жертва, безрассудная и бессмысленная, так называемая "бескорыстная жертва" нелепость для "здравомыслящего" человека. Это всего лишь символ, такой же, как, например, крест господен. Явление, над которым умудренным потомкам остается или смеяться, или плакать. (Между прочим, напрасно думают, что громкие слова или жирные куски встают поперек горла, совсем наоборот.)
      Так вот, вода штука безвредная, абсолютно. Но именно поэтому я и решил по-дружески предупредить тебя, как ни странно это звучит. То, что мы не совершили, легче всего попадает в гроссбух. Кажется, обычно его называют подсознанием. Разве в названии дело. Просто для меня, старого счетовода, удобней бухгалтерская терминология. Я отлично помню, что вы прозвали меня Моисеем. Точнее прозвища и не придумаешь: и скрижали у меня имелись, и впадать в гнев случалось. На одной из скрижалей я записывал твои грехи. Среди прочего там указано "скрытое властолюбие". В детстве, помнится, ты и не думал скрывать своего честолюбия. Тогда ты норовил быть Валленштейном 1, никак не меньше. Предоставляя в то же время другому бедолаге изображать сотни тысяч пехотинцев. Невинные забавы? Конечно. Но позже, когда эту нездоровую склонность обернули в красивую бумажку... Напомню тебе один случай, и ты сразу поймешь, что я имею в виду.
      1 Валленштейн - полководец, имперский главнокомандующий в Тридцатилетней войне 1618-1648 гг.
      То лето на берегу моря, когда ты облазил все деревья, увлекшись орнитологическими изысканиями, ты помнишь наверняка. Тогда тебя страшно занимала одна теория, о кукушке: суть ее в том, что кукушка откладывает яйцо отнюдь не в первое попавшееся гнездо. Она, выражаясь по-научному, адаптируется, я же считаю более точным слово "приспосабливается". Одни кукушки выбирают сорочьи гнезда, другие - вороньи, третьи - изящных певчих птиц. Кукушка обладает способностью придавать своим яйцам разную форму и окраску, они могут быть круглыми или овальными, одноцветными или в крапинку - в зависимости от того, чье гнездо она облюбует; в общем, это длинная и захватывающая история. Помнится, ни тебя самого, ни тем более остальных не поразило, почему именно тебя так увлекла эта теория. Да потому, что ты по натуре своей кукушка. В своем писательском, разогретом смутными порывами мозгу ты высиживаешь, впрочем, нет, не высиживаешь, эту заботу ты ловко перекидываешь на других, твое дело лишь "снести" так называемую идею или, по-твоему, сей процесс следует торжественно именовать вдохновением? Ты настолько осторожен, настолько неспособен что-либо взрастить, что перекидываешь - какая щедрость! - плоды своего вдохновения другим, тем, кому приходится рисковать, кто становится беззащитной жертвой. Да, да, представь себе, будто это мне пришлось писать о тебе некролог. Ты бы прочел: "Величайшим даром этого щедрого повелителя слов было умение вдохновлять и пером, и прекрасной речью. Он был блестящим собеседником, одним из тех немногих, кто самоотверженно отдает свое вдохновение; и те, кто припадал к этому источнику, чувствовали себя причастными к зарождению дерзких мечтаний Литератора". Что-нибудь в подобном роде. В некрологах не скупятся на похвалы, не так ли? Я бы и словом не обмолвился ни о твоей трусоватости, ни о том, что ты - и для людей, и для Бога - был кукушкой.
      Ты пишешь, у меня не было недругов. Опять ты забываешь о себе!
      Впрочем, ты многого не замечал тем летом, слишком многого. Помнишь, с нами был один приятель, который не расставался с удочками. Он не считал нужным скрывать своих немудреных увлечений, здоровых и наивных, он не карабкался на деревья, ему вполне хватало земли. Знал себе свои удочки. Но однажды ему не удалось порыбачить. Помнишь тот шторм? Казалось, весь берег смоет волнами. Для вас этот шторм был полной неожиданностью. В прогнозе погоды ничего такого не обещали. Вы кинулись к лодкам и обнаружили, что "какой-то добрый дух" вытащил их на берег, как весело объяснили вы. Да, иногда приходится кому-то брать на себя роль духа, коль скоро под рукой не оказалось духов настоящих. Некоторые умеют предчувствовать катастрофы, что тут особенного; некоторые даже жаждут катастроф, возможно, они и вызывают катастрофу этой своей жаждой, кто знает? Да, кто знает?
      Я не говорю, будто тот эпизод имеет особо важный смысл, но какой-то все же имеет. Не для вас, нет, - во всяком случае, тогда. Не для "дяди птичника" и "дяди рыбака", как прозвали вас дети. Только для меня. Тайный смысл? Да, тайный. Но мне он был понятен. Тогда я не решился сказать, что этим духом был я. Думаешь, испугался насмешек? Ничуть: просто боялся, что ты, кукушка, снесешь очередное яйцо, подкинешь очередную идею. Я и так перепачкался весь этими твоими идеями. Извини меня, но во мне они не будили ни малейшего "вдохновения". Милый старина Валленштейн, твоя рука так долго сжимала меч, что я разгадал и твое духовное оружие: твой разум оккупирует чужие территории. Ты занимаешься плагиатом - выгодное занятие для самого "заимствующего". Как я сказал, кому-то приходится брать на себя роль духа. Я собираюсь иногда навещать тебя. Ты так безудержно рыдал на похоронах. Помнишь? "Невосполнимая потеря", писал ты, и все чувствовали, как дрожит твой голос. Но не рука, нет, не рука, она не дрожала. Однако вернемся к духам, к призракам. В них, право же, нет ничего страшного. Просто это работает твое подсознание. На этом названии и остановимся - почему бы нет? разумно и точно. Правда, скучно. Подсознание - над этим словом стоит поразмыслить. Поразмыслить в тот момент, когда является призрак, когда является мой призрак - вот сейчас, например. Зови это подсознанием. Считай, что тебе явился призрак. Спиритизм и тому подобная чепуха здесь ни при чем, мы же просвещенные люди. Ни при чем. Понятие "подсознание" включает в себя очень многое. Так что зови это подсознанием. Ты ведь слышишь меня, правда? Ты постоянно меня слышишь. Зови это внутренним голосом. Недурно. Это действительно голос, ты его отчетливо слышишь. Немного назойливый. Поначалу не слишком. Потом все более и более назойливый. Так и вижу, как ты направляешься к психоаналитику или к кому-нибудь похуже. Голос? - спросит он без удивления. Вы слышите голоса? - бросит он вскользь. О таких вещах психоаналитики всегда говорят как бы вскользь. Не потому, что не хотят разволновать пациента. Просто они боятся обыденного. Все боятся обыденного, хотя обыденность и есть истина. Иначе она не была бы такой живучей.
      Я возвращаюсь к начатой где-то выше фразе: "Ведь ты тогда не мог знать, что я..." Я собирался сказать, что я буду тебе "являться", как это обычно называют. Ты, разумеется, не веришь в это. А как же голос? Моралисты именуют его голосом совести, психологи - подсознанием. У любимого дитяти много имен. Нынешние мистики скажут: тебе было явление. На мой взгляд, разница тут невелика.
      Заметь, тебе и в голову не приходило, что я буду так надоедать тебе. Признаться, мне тоже. Не случись этого злополучного некролога, я бы спокойно лежал в могиле ("спи спокойно", "спи спокойно", ха-ха-ха!).
      Но мне не удалось спать спокойно. И тебе тоже. В твоей могиле, в твоей смерти, в твоем долгом блуждании по Нобискру. Я думаю, для меня последней каплей оказалось то, что ты опубликовал некролог именно в журнале "Все для человека", - ну и названьице, извини меня. Опять слова... громкими словами злоупотребляют... мы не раз говорили об этом. Между прочим, позволю себе спросить, чем, собственно, люди заслужили это "все"? Я что-то не припомню журнала, который бы назывался, скажем, "Долг человека". Возвратимся к моим рассуждениям о несовершенных поступках, о пустой похлебке, придется тебе еще раз выслушать, уж я позабочусь об этом. Ладно бы ты поместил свои излияния, придуманные для собственного обмана и обмана других, в журнале поскромнее... но "Все для человека" - люди настолько привыкают предаваться обжорству, что не замечают вкуса поглощаемой еды. Одного лишь твоего стремления оправдаться любой ценой, да еще со столь высокой трибуны, уже достаточно, чтобы вызвать духов вроде меня. Раздражительным я был всегда - и теперь ничуть не изменился. Нас, духов, раздражают мелочи, причем вполне определенные мелочи. То, что называют надувательством, - очень точное слово. Я уже говорил, что чудовищное лицемерие дело обычное, никого не удивляющее, оно узаконено. Шутовство же, почти незаметное, но проникающее повсюду, в котором человек часто не отдает ни себе, ни другим отчета, мы считаем серьезным грехом. Безобиден ли шут? Нет, это роковая ошибка, доложу я тебе; шутовство не имеет ничего общего ни с детской наивностью, ни с нищими духом. И вообще наивность и тому подобное имеют значение, когда речь идет о действительно невиновных, а не о тех, кто прикидывается невинным. Ты и такие, как ты, не задумываетесь над этими мелочами. Причины тут ясные, и вот одна из них: шутовство обыденно, оно легко оправдывается людьми, набившими руку, литераторами вроде тебя или недопеченными моралистами. Желание покрасоваться заносит вас в общие рассуждения, они выглядят так солидно. И в результате мысли ваши становятся водянистыми, абстрактными, громоздкими и безопасными. Детали же очевидные для истинных исследователей, но не замечаемые моралистами "широкого профиля" - выдают реальное положение дел. Ты непревзойденный мастер замалчивать детали. Блестящие стилисты порою грешат этим. Сказывается пристрастие к нарядной одежде. Вы иногда напоминаете мне людей с грязными, но покрытыми ярким лаком ногтями.
      Теперь поговорим о прошлом, я вынужден опять вернуться к нему. Слово это неверно по самой своей сути, как ты уже убедился. Прошлое списать невозможно, оно все время всплывает. Итак, само это слово абсурдно. Взять хотя бы наши сны - в них то и дело возникает прошлое. Но даже и без снов мы быстро убеждаемся, что так называемая судьба все время ворошит прошлое, извлекает на свет то одно, то другое событие, словно тасует их, тасует, как колоду карт: ведь когда мешаешь колоду, то и дело попадаются одни и те же карты. В сущности, странно, что люди никак не поймут этого до конца. Вместо того чтобы сделать должные выводы, они пытаются похоронить прошлое, болтают о "вечном покое". Тут тебе и "вечный", и "покой". Не могут выбрать слов поскромнее. Прошлое - мы покончили с ним! Да, да; ты и сам видишь, как покончили, и очевидно одно: прошлое - единственная вечность, о которой нам хоть что-то известно, и единственное наше будущее. Привычное наше представление, будто жизнь (или смерть) несет нечто новое, глубоко ошибочно, мы осознаем это довольно скоро. Если попытаться представить себе бога - так сказать, людского бога, - перед нами окажется шулер с колодой карт. Карт в колоде не так уж много, не больше положенных 52. Их количество зависит от нашего воображения и способности к переживаниям, но главное тут не количество. Главное в том, что карты повторяются. И лишь когда страсти в человеке перегорят, карт в банке больше не остается. "Дальше - тишина" 1, как говорил Шекспир. Увы, гораздо хуже: дальше вечная болтовня. Тебе кажется, я опять отвлекся от предмета? Никак нет, дорогой друг, я вернулся к нему, к прошлому, к твоему некрологу, где ты так искусно оправдываешь свое ничтожество, где твое "я" подправлено общими гладкими фразами и умело подогнанными деталями, вернулся к твоему стилю, к твоим ярким нарядам и к пустой похлебке.
      1 Последние слова умирающего Гамлета.
      Однако на сегодня хватит. Я чувствую, что немного утомил тебя. Не хотел надоедать тебе, но так уж получилось. К разговору о Моисее я еще вернусь при случае. Заботясь обо мне, вы тогда упрятали меня в сумасшедший дом. По отношению к моей жене ты тоже проявлял необычайную заботливость - к той даме, которую я выше называл вдовой и которая вряд ли теперь представляет интерес для твоего самоотверженного честолюбия. А жаль. Теперь бы ей пригодилась твоя заботливость. Однако что миновало, то прощай.
      То есть нет. С минувшим не прощаются. Ты еще убедишься в этом. Я предпочитаю сказать "до встречи", "до следующего раза", когда мой призрак примерещится тебе, прислышится, привидится, - как тебе больше понравится. Видимо, последний вариант. Ведь ты имеешь дело с привидениями. Это часть твоей судьбы - и моей. Я не желаю тебе всего хорошего.
      ВМЯТИНА
      Марианна сидит под столом в гостиной. Ей шесть лет, у нее вздернутый носик, рыжие кудряшки. Она сидит под столом, накрытым парчовой скатертью; бахрома свисает так низко, что можно незаметно выдергивать из нее нитки, пока сидишь и слушаешь, что говорят в комнате.
      Мама с папой не видят Марианну: ее закрывает скатерть. Сегодня они чем-то сильно взволнованы: то сидят, то ходят по комнате - и говорят, говорят. Марианна видит мамины и папины ноги: они то стоят, то ходят по комнате, и, уж конечно, она слышит каждое слово родителей, хочет она того или нет. А она хочет.
      Не то чтобы она нарочно залезла под стол - подслушивать, нет, просто ей там нравится. Марианне нравится прятаться; сколько раз она так делала и слушала разговоры родителей. Но в таком волнении их не часто увидишь. Будь это возможно, Марианна сразу выскользнула бы из гостиной после того, как сюда пришли из кухни эти две пары ног; родители так кричат, особенно папа, что даже ушам больно. Но ничего не поделаешь, из-под стола ей теперь не выбраться. Все шире и шире раскрывает она свои синие глазки, прислушиваясь к разговору, который идет там, в гостиной. Руки больше не выдергивают ниток из скатерти; она лихорадочно сжимает и разжимает их, сжимает и разжимает. Можно, конечно, пискнуть, как мышка, и сказать: "Чур-чура!" - она всегда так делала, когда была маленькая. Но теперь Марианне уже шесть лет, и она сама понимает, что сейчас не стоит пищать как мышка. Утра бывают хорошие и бывают плохие. За шесть долгих лет жизни Марианна прочно это усвоила.
      Сначала говорит мама. Потом папа. И опять мама. И опять папа. А потом они вдруг то заговорят разом, то разом смолкнут. Тогда Марианна слышит стук своего сердца, и чем больше они говорят, тем сильнее и чаще бьется оно; странно, что они этого не слышат. Но где там - они друг друга и то еле слышат, каждый слушает только самого себя, особенно папа, других он вообще почти никогда не слушает. А что мама говорит - это словно только для того, чтобы он опять мог завестись и высказать все, что он хочет. Будто поезд стучит: тук-тук-так, тук-тук-так. Сперва мама, потом папа, потом мама, потом папа. Наверно, они давно уже начали этот разговор, еще раньше, чем перешли сюда из кухни, и папа, сердито сопя, раскуривает трубку. И это тоже Марианна слышит из-под скатерти, она даже может видеть то, чего не видит, ей достаточно слышать - и она сразу представляет себе всю картину. Отцовскую руку, и в ней зажженную спичку, и язычок пламени, взмывающий вверх, в то время как отец сосет трубку.
      Мама говорит:
      - Но дорогой мой, нельзя же всю жизнь злиться из-за этой вмятины!
      - "Всю жизнь"! - Папа сердито взмахивает трубкой (совсем как дирижер, думает Марианна, ну точно дирижер оркестра). - Да всего только неделя прошла, одна неделя, кстати, сегодня ровно неделя. Выхожу я утром, ничего не подозревая, выхожу как всегда, хочу сесть в машину - и тут вижу... эту... да ты же сама ее видела - вмятину. А ты: "всю жизнь"! Тебя послушать, вмятина на крыле машины - пустяк. Ты рассуждаешь так, будто этой вмятины вообще и в помине нет.
      - Да, да, все это мы уже обсудили. Машина застрахована, вот только заплатят ли?
      - Этого еще не хватало! Да и не в том дело. Главное не в деньгах, а совсем в другом. Конечно, не хватало еще, чтобы отказались платить! Но главное: я хочу знать, кто это сделал. И зачем.
      - Слышала уже, слышала. Ты говоришь, неделя прошла? А по мне - так полгода, не меньше. Ты мне этой вмятиной все уши прожужжал. Похудел, побледнел, совсем есть перестал. Мыслимое ли дело - так известись из-за ерунды!
      Папа вдруг закричал очень громко, пронзительно:
      - Как ты сказала: "из-за ерунды"? Не будь ты моей женой, я решил бы, что ты с ними заодно!
      - Заодно? С кем? Ничего не понимаю...
      - Нет уж, прости, дорогая, ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты не хуже меня знаешь, что это Енсен: никто, кроме него, не мог это сделать, и ты знаешь, что он сделал это нарочно, да, нарочно! Но я ему покажу, уж я... увидишь, я ему покажу!
      - Но дорогой, мы ведь и это тоже обсудили. Во-первых, насчет Енсена. С какой стати ему это делать? И вообще... эти Енсены только недавно переселились сюда. Мы же с ними совсем не знакомы...
      - То-то и оно! То-то и оно, что недавно. Тут-то как раз собака и зарыта. Мы с ними не знакомы, как ты сейчас сказала, совершенно верно. В этом-то все дело. Мы ничего не знаем о них: ни кто они такие, ни откуда они взялись. Приехали, понимаешь, к нам в поселок и сразу же купили здесь дом. Никто не знает, кто они такие. В наш поселковый совет они ни ногой: господин Енсен, видно, слишком много о себе понимает, дела поселка его не волнуют, чихать он на них хотел.
      (Вот теперь дирижер опустил палочку, думает Марианна. Это видно по его ногам. А в мамином голосе слышится усталость.)
      - Но это же нелепость! Да ты и сам говорил мне, раз сто - не меньше говорил, что вмятина - на левом заднем крыле. А машина стояла так, что никто - ни Енсен, ни кто-либо другой - не мог бы с этой стороны ее повредить. Злоумышленнику пришлось бы прокрасться в гараж.
      - Вот! - подхватывает папа. - Ты сама сказала: прокрасться! Вот именно! Я же говорю, что он сделал это нарочно, нарочно сделал! Он наверняка прокрался туда, как ты только что сказала, и все! Ночь все скроет! "Таран" вот как это называлось в старину, на языке морских разбойников. Таран! Он протаранил меня, ни больше ни меньше!
      - Тебя протаранил?
      - Машину! А это одно и то же!
      - Ты и машина - одно и то же?
      - Конечно. А как же! Не пойму я тебя. Ты вроде бы даже подыгрываешь этому Енсену. А ну, скажи-ка правду, может, он давний твой ухажер?
      - Ты это серьезно?
      - Да, серьезно! Очень даже серьезно! Потому что это серьезное дело. Потому что это не что иное, как злонамеренный поступок. Потому что, если хочешь знать, тут пахнет заговором! Я был у начальника уголовного розыска. Он ведь старый мой приятель.
      - У начальника уголовного розыска? Из-за такой...
      - Только не говори: "ерунды"! Сделай одолжение, не произноси этого слова, слышишь? Да, да, я был у начальника уголовного розыска, совершенно верно! Могу сказать тебе по секрету, что он крайне серьезно смотрит на это дело. Он пришлет сюда своих людей, они измерят и сфотографируют вмятину. Он, как и я, считает вполне вероятным акт мести или любой другой оскорбительный акт. Это называется преднамеренным повреждением чужого имущества; кажется, он даже назвал это нанесением телесных увечий.
      - Телесных?
      - Да, телесных. Чему ты так удивляешься? Поразительное отсутствие фантазии у этих женщин! Машина, оставленная на ночь без присмотра, беззащитная машина вдруг подверглась подлому нападению. Кому она мешала, я тебя спрашиваю? Чем она помешала Енсену? И неужели мы должны позволять насильникам и бандитам безнаказанно вторгаться в нашу частную жизнь? Преступно попирать самые священные законы, на которых зиждется наше общество, наша жизнь, вся наша человеческая сущность? Нет! Самое время положить этому конец - любым путем. Капитуляции не будет: девятое апреля 1 не повторится! Весь поселковый совет за меня - мы организуем гражданскую оборону.
      1 9 апреля 1940 г. в Норвегию вторглись немецко-фашистские войска.
      - Вы будете патрулировать по ночам?
      - Да, по очереди. По-твоему, это липшее? Ты считаешь, что для такого дела не стоит пожертвовать крупицей ночного сна? Да, поддержки в моем собственном доме я, как видно, не получу. Что ж, человек должен знать, как к нему относятся близкие, по крайней мере знать, чего можно ждать.
      Но папа больше уже не ждет. Он то устремляется куда-то, то замирает на месте. Его ноги сначала хотели уйти - Марианна это видела, - потом больше уже не хотели. Наконец они все-таки уходят. Марианна хорошо знает папины ноги. Марианна слышит, как мама шепчет: "Что-то тут не так". Потом мамины ноги тоже куда-то идут, но только в другую сторону, к окошку. И там останавливаются. По маминым ногам видно, что она сейчас разговаривает сама с собой.
      И вдруг случилось неожиданное. Только папа ушел (а Марианна слышала его шаги по гравию дорожки: они замерли у машины, там, за садовой калиткой, и она знала, что папа стоит и смотрит на машину, на вмятину; и еще она видела, что мама замерла у окна в комнате: она стояла и смотрела на папу, который смотрел на машину), как в тот же миг Марианна пискнула, как мышонок, и вылезла из-под стола. Мама подскочила, как будто в нее выстрелили, обернулась, нахмурив брови. Да, не следовало мышке пищать.