Избранные новеллы

      Чтобы получить подтверждение?
      Только сейчас мне пришла в голову эта мысль. А что, если помощник контролера принимает меня за некоего субъекта, которого разыскивают, и его начальник выясняет, верно ли подозрение?
      Я отогнал эту мысль. Помощника контролера рядом не было. Человек отослал его знаком руки. Когда тот сказал: "Это он", он совсем не имел в виду, что принимает меня за какого-то преступника - во всяком случае, Человек не подозревает меня в этом. Теперь я ясно видел: его интересует нечто совсем другое. Я спросил:
      - Можно сесть?
      - Садитесь.
      Он предложил мне стул. Затем, вернувшись на свое место, тоже сел. Только теперь я заметил, что мы одни. Я подумал: '"Сейчас он посмотрит на часы. Может быть, он уделит мне минуты три".
      Но он не взглянул на часы. Он глядел на меня неотвязно, как может глядеть на тебя только ребенок, пока ты и сам не начнешь думать, что у тебя что-то не в порядке. Он предложил мне сигарету, сам взял одну, затем дал мне прикурить, по-прежнему не сводя с меня глаз. И я тоже не сводил с него глаз. И тут вдруг вся ситуация резко изменилась. В его взгляде, испытующем, глубоком, проглянуло простодушие, словно это и вправду был взгляд ребенка, испытующий от природы, а не вследствие каких-то подозрений, чуть ли не невинный, вопрошающий сквозь синюю пелену сигаретного дыма взгляд. Слова, все злобные слова, брошенные мне с насмешкой, теперь развеялись, будто никогда и не были произнесены.
      За окном с ревом взлетел самолет. Грохот прокатился над крышей, все предметы на письменном столе задрожали. Затем грохот удалился и замер. Голоса в зале ожидания умолкли. Захлопнулась дверь и словно отсекла все звуки.
      Взгляд Человека отпустил меня. Откинувшись на спинку стула, он положил обе руки на стол, словно это были не руки, а вещи.
      Руки у него были большие, красные, с рыжими волосами на пальцах. Сначала меня поразил его взгляд. Теперь - руки. В них тоже было что-то детское. Я представил их себе двумя крохотными комочками, жадно тянущимися к материнской груди. Потом - руками влюбленного, лихорадочно ощупывающими тайны белого женского тела. Все привиделось мне, чем могут быть заняты человеческие руки, пока не окончат своих житейских дел и не застынут в покое, сложенные, предназначенные обратиться в прах. Это не были руки рабочего, но и не руки конторщика. Просто руки человека, совершающего свой путь от рождения к смерти. Руки нервно дернулись. Они знали, что за ними наблюдают. Пальцы начали перебирать вещи на столе. Сначала они тронули бронзовую статуэтку Дианы. Затем куклу, мою куклу, которую я вез любимому ребенку. В пепельнице догорали наши сигареты.
      - На чем мы остановились? - спросил он устало.
      - Вы спросили, кто я такой на самом деле. Вот это "на самом деле"...
      - Верно. Оно вас смутило. Почему?
      - Оно встревожило меня.
      - Вы и раньше были встревожены.
      - Паспорт мой настоящий, и вы это прекрасно знаете. Почему же со мной так обошлись?
      - Мы - чиновники. Все делается по правилам. Долг служащих - следить за порядком, проявлять бдительность.
      - Вы хотите сказать: подозрительность? И подозрение вдруг сосредоточивается на каком-то одном человеке?
      - Верно. На вас. Согласитесь, что этот паспорт совершенно вам не подходит.
      - Вы хотите сказать, что все паспорта не подходят их владельцам?
      - Совершенно верно. Снимки, как правило, не похожи. Спрашиваешь отвечают не то. Наши коллеги на таможне, к примеру, сразу догадываются, кто везет с собой вещь, подлежащую обложению пошлиной, или запрещенный товар.
      - И тогда все набрасываются на одного!
      - Вот именно. На одного. На того, кто дает к этому повод.
      Взглянув в окно на опустевший аэродром, я сказал:
      - За день столько накапливается незавершенных дел, что служащий ощущает укоры совести, а это, видимо, порождает под конец дня прилив административного рвения. Ваш служащий, которого я про себя окрестил Шилом, придя сегодня домой и принимаясь за еду, наверно, объявит: "Нам снова попался нахальный пассажир - из тех, что воображают, будто им все дозволено, но уж я..."
      - Весьма возможно.
      - Одного не пойму - почему вы выбрали именно меня?
      Он долго разглядывал меня, прежде чем ответить:
      - За долгие годы службы я не раз задумывался над этой проблемой. И вот теперь, глядя на вас, я понял, что в этом есть своего рода закономерность. Некоторые люди привлекают к себе внимание.
      - Как виновные, хотите вы сказать?
      - Называйте как угодно. Но если вы имеете в виду владельцев фальшивых паспортов или тех, кто провозит мелкий, но опасный товар, - эти знают, как себя вести. Из них мало кто попадается.
      - Так, значит, я?..
      - Некоторые люди всегда чувствуют себя виновными в чем-то. Иначе всего этого не объяснишь. Надо думать, нечто подобное случалось с вами и раньше?
      - Никогда!
      - Значит, что-либо другое в этом роде. Например, на таможне перерывают только ваш чемодан, тогда как других, всех, кто только что сидел с вами в купе и похвалялся своими мелкими прегрешениями против правил, выпускают без проверки...
      - Да, пожалуй, вы правы!..
      - Люди с фальшивыми паспортами никогда себя не выдают. Те, кому есть что скрывать, скрывают.
      - А мы все, безвинные, - мы, значит?..
      - Не все. Я же не говорил, что все.
      - Только некоторые?
      Он долго глядел на меня своим по-детски испытующим взглядом, потом сказал:
      - Вы сами все время употребляете такие слова, как "виновный" или "безвинный". А ведь наши клиенты примечательны не тем, чем они являются на самом деле, а тем, чем они себя ощущают.
      - Послушайте, это же признание банкротства! Вы со своими подчиненными глубоко меня оскорбили. К тому же вы отняли у меня время. Я буду жаловаться и потребую возмещения убытков.
      - Как вам будет угодно, - сказал он и протянул мне куклу. - А вот ваш паспорт. Как видите, в нем стоит штемпель. Но я бы рекомендовал вам получить новый паспорт.
      Он медленно и устало поднялся, словно каждое движение стоило ему неописуемых усилий. Затем протянул мне свою визитную карточку:
      - Здесь указано мое имя, должны же вы знать, на кого вам жаловаться. Кстати, как видите, я тоже прихрамываю. То, что мы называем "особыми приметами".
      Он вяло улыбнулся.
      Невольно я тоже улыбнулся в ответ.
      - Не потому ли вы так быстро подмечаете чужую хромоту?
      - Совершенно верно. Я уже говорил вам, что некоторые люди привлекают к себе внимание... словом, я тоже из породы тех, кого вы называете "виновными". Впрочем, я, право, не могу вас дольше задерживать. Ведь сумма возмещения убытков растет!
      На этот раз он улыбнулся во весь рот. Чтобы обезоружить меня? Нет, не похоже. Казалось, это он теперь куда-то спешил. Я же по-прежнему сидел в той же позе. И даже не сделал попытки собрать свои вещи. Паспорт, кукла, дорожный несессер - эти привычные вещи смотрели на меня со стола. Но я не узнавал их. Словно они принадлежали кому-то другому.
      - Но это же ваши вещи! - сказал он, отгадав мои мысли. Он сам стал собирать их, а затем осторожно сложил в мой дорожный чемодан. Пожалуйста, - сказал он и слегка подтолкнул чемодан ко мне, все так же улыбаясь.
      А я по-прежнему сидел в той же позе, сжимая в руке его визитную карточку. Почему-то вдруг я спросил его:
      - Но вот вы - коль скоро вы допускаете подобные поступки, - вы-то сами кто?
      - На самом деле? - спросил он лукаво. И в тот же миг вновь обрел тот облик, что я увидел вначале, прежде чем открыл в этом человеке - по взгляду его и рукам - ребенка. - Я чиновник, - сказал он устало, - и давайте на этом кончим.
      Но по-прежнему он стоял, а я сидел. Казалось, мы поменялись ролями. И хотя я по-прежнему сидел там, где положено сидеть посетителям, я начал допрос, а он - да простит меня всевышний за эту мысль, - он стал мной. Теперь он стоял с моим раскрытым чемоданом в руках, с куклой, паспортом и несессером; его пальцы нервно теребили мою пижаму, торчавшую из чемодана. У меня же в руках была его маленькая Диана.
      - Да, но такая визитная карточка, - сказал я, держа ее перед собой, чтобы прочесть фамилию, - ни о чем не говорит.
      Он обреченно пожал плечами. Я же чувствовал, как меня захлестывает неведомая сила. Я сказал:
      - Будьте любезны, пройдитесь по комнате. На какую ногу вы хромаете?
      Он послушно сделал несколько шагов.
      - На левую, - сказал он, прохаживаясь. Но хромал он на правую.
      Тогда я сказал:
      - Ошибаетесь, вы хромаете на правую ногу.
      На мгновение он застыл посреди комнаты. Его лицо стало пепельно-серым. Зазвонил телефон. Я видел, как он протянул руку. Но она казалась безжизненной.
      - Отпустите меня, - прошептал он. - Я ведь вас отпустил.
      Я сказал:
      - Ничего подобного. Вы не отпустили меня. Вы лишь утратили на миг самоуверенность чиновника. Вы потеряли себя.
      В это мгновение я был на вершине могущества. Я был чиновником, он моей жертвой. Я мог... но что, собственно, я мог сделать? Телефон все звонил и звонил. Из-за этих звонков я и совершил ошибку. Я взял трубку и протянул ему. Он подошел и взял ее. В ту же секунду произошло перевоплощение. Он выпрямился, глаза утратили стеклянный блеск. Он отвечал кому-то быстро, угодливо.
      У всякого человека есть начальник. Мой Человек был спасен, я сразу это понял. Он снова стал самим собой. Он отвечал теперь коротко и точно, хотя понять, о чем шла речь, было невозможно. Покосившись на меня, он сказал:
      - Да, он здесь.
      Затем он положил трубку. Я встал. Он обошел стол, сел, поставил Диану на место. Фигурка придавила мой паспорт - вероятно, я сам положил его на стол.
      В дверь постучали. Вошел Шило - словом, тот служащий, которого я прозвал Шилом. Он сказал:
      - Они ждут за дверью.
      - Хорошо, - кивнул Человек. - Пусть уведут его без промедления. И не забудьте вот это, - добавил он и протянул ему мой паспорт.
      Из сборника "Новые новеллы", 1965
      ЗИМНЕЕ МОРЕ
      Зимнее море. Гряда прибрежных островков полукругом замыкает устье фьорда, а на мысах по обе его стороны сгрудились дома со снежными шапками на крышах. Островки тоже покрыты снегом, но не целиком. Серые и черные прогалины прорезают белизну, указывая на то, что здесь все-таки земля. Однако сам полукруг не сплошной. Между островками видно застывшее белое-белое открытое море, и от него нельзя оторвать глаз. Это удивительная, ничем не нарушаемая белизна и цельность! А дальше виднеется узенькая полоска тумана: там лед кончается. Самые зоркие, те, чьи глаза привыкли вглядываться в даль, утверждают, что они различают море - зеленую черточку посреди серого тумана; а самый зоркий из зорких утверждает даже, что видит там, на самом краю, фигурку. Этот зоркий из зорких - молодой парень. То ли он видит фигурку, то ли нет, но он тут же отправляется в путь. Спустившись на лед, он уже не может разглядеть фигурку, а впрочем, и зеленую полоску моря тоже: ведь сейчас он с ними на одном уровне.
      Может, мне и не померещилось, думает он. Некое беспокойство у него внутри подтверждает это. Он размышляет: а может, это беспокойство лишь оттого, что я поверил, будто что-то увидел; и нужно было не кидаться очертя голову, а зайти за лыжами, или финскими санками, или салазками. Но, и коря себя за опрометчивость и легкомыслие, он все равно ускоряет шаг, идет в том же направлении. Снег довольно глубокий, и ступать тяжело, однако парень не замедляет хода. Ориентиром ему служат ближайшие островки и шхеры, но сейчас они гораздо меньше выделяются на белом поле, чем когда он смотрел на них сверху, с берега. Он знает, что ни на минуту нельзя терять их из виду. Иначе недолго и заблудиться.
      Он огибает первый остров справа и выбирает себе новый ориентир. Это плоский островок впереди слева; издали казалось, будто он совсем рядом с тем, другим. Но парень знает, что это не так. Он плавал здесь с малых лет. Его брали с собой рыбаки, и он, сколько себя помнит, тянул сети, ставил ловушки на омаров, греб и сидел на руле. Всегда. Он знает это место как свои пять пальцев. Но только если море - это вода, а суша - это твердь. Теперь же море превратилось в застывшее белое поле, а суша лишь смутно возвышается над ним, составляет с ним единое целое и почти неотличима от него.
      Парень огибает островок и вскоре попадает в глубокую расселину между Чертовым Пальцем и Мокрым островом - такими знакомыми и в то же время новыми, неузнаваемыми. Он мысленно определяет свое местоположение: вот развалины маяка, от которого осталась лишь нижняя часть башни - машинное отделение (оно все прогнило и проржавело, и туда давно уже стаскивают всякий хлам), а вот исхлестанная ветрами кривая рябина на Чертовом Пальце; эта рябина - единственное дерево, которое там растет, она кажется высокой и отчетливо видна издали летним утром, когда солнце еще низко и все предметы отбрасывают резкие тени, но стоит подплыть ближе - и тот, кто не знает, что на острове растет дерево, попросту не заметит его.
      На мгновение парень останавливается и вспоминает, что это за место. Здесь он ловил на рассвете мерлана восемнадцать лет из прожитых им двадцати трех. И тут же его окружает лето, чайки с криком пикируют прямо на борт лодки, ловко подхватывают наживку, разложенную на корме, и снова взмывают в воздух. Свет и тепло разливаются и вокруг, и в душе у парня; плещут волны, восходящее солнце щекочет между лопатками. Это длится всего миг. Он возвращается в зимний день, и его пронизывает трепет отчаяния. Никто не знает, что он пошел сюда! Опять чего-то недодумал... А ведь он осторожен, как старик, когда дело касается моря. Сам не понимая, что с ним происходит, он снова движется к открытому морю. Теперь уж он ничего там не видит, только завесу тумана, которая беспокойно полощется на ветру: то сгущается, то редеет, сгущается и редеет. Вот он уже пересек пролив. Перед ним море - одно лишь море, и больше ничего. Снег под ногами теперь не такой глубокий, можно идти быстрее. Не слишком ли быстро он идет? Парень замедляет шаг, останавливается, прислушивается. Кажется, кто-то кричал, а может, ему померещилось. Трудно сказать, потому что в ушах шум: он порядком-таки устал и весь взмок.
      Он идет дальше, настроение у него изменилось, теперь его властно тянет вперед. Он просто не может иначе. Это как наваждение. Он видел фигурку. Минуту назад он еще сомневался. Но теперь уверен. Нет, он не увидел ее вновь. Просто перестал сомневаться, что тогда, с берега, действительно видел. С тех пор наверняка прошло около часа. А может, больше? Трудно сказать. Он не обратил внимания на время тогда, не смотрит на часы и теперь. Что-то властно принуждает его. Фантазия? Возможно. Даже наверняка фантазия. Но фантазия бывает порой сильнее и реальнее, чем... Чем что? Надо бы снова остановиться и поразмыслить. Но он не останавливается. То, что движет им, сильнее, чем рассудительность, чем жизненный опыт и здравый смысл. Вот так же было, когда он стоял охваченный видением лета. Ведь и это было фантазией, видением лета, - иначе не назовешь. Но и реальностью тоже. Разве лето не реальность?
      Он шагает дальше. Теперь он идет с трудом, хотя идти легче. Лед скоро кончится. Ступать по нему кое-где уже небезопасно. Парень останавливается и прислушивается. Да, точно: плеск волн, или нет, не плеск. Вздох. Во всяком случае, какой-то иной звук, не похожий на скрип льда под башмаками. Отзвук лета. На миг видение лета снова встает перед ним, на этот раз смутно, как музыкальный фон во французских фильмах, которые по два дня идут на берегу в кинотеатре, в "городе", и которые он с удовольствием смотрит, сидя порой один в зале. Публике такие картины не нравятся, говорит директор, он же киномеханик, покорившийся судьбе и отказавшийся от всех своих былых притязаний.
      Теперь уже нет сомнений. Это море лижет берег или кромку льда. Конечно, кромку льда, ведь здесь нет суши. Он медленно идет на звук. Обернувшись, чтобы сориентироваться, он уже не видит ни мысов с домиками, ни Мокрого острова, ни Чертова Пальца. Не видит ничего. Сейчас сбиться с пути - пара пустяков. Но парень разворачивается точно в обратную сторону, ориентируясь на свои следы, и где-то в глубине совершенно уверен, что идет правильно. Только бы не потерять это четкое внутреннее зрение.
      И опять от видит фигурку. Сначала совершенно отчетливо. Он бежит к ней, но фигурка исчезает. Мгла сгустилась. Он останавливается. Кричит. Никто не отвечает. Он снова медленно идет вперед. И вот человек вырастает перед ним совсем близко. Это женщина, молодая, в лыжных брюках и короткой замшевой куртке, отделанной узкой полоской меха. Она стоит к нему спиной. В это мгновение мгла рассеивается, и он видит море, резкий контраст зеленого и белого - без перехода, талого льда нет. Женщина стоит между парнем и морем. Он обходит ее и становится к ней почти вплотную, между ней и морем, на всякий случай. Смотрит на нее, пытается заглянуть в лицо. Она нездешняя, он ее не знает. Она не поднимает глаз, словно бы не замечает его, хотя он стоит совсем близко.
      И он тихо произносит:
      - Вы должны пойти со мной на берег.
      Она поднимает глаза, но смотрит не на него, а на то, что за его спиной, - на море. В волосах, свисающих из-под шапочки с козырьком, блестят ледышки. На ресницах иней.
      - Слышите? - говорит он. - Вы должны пойти со мной на берег.
      Она задает совершенно ненужный вопрос:
      - Кто вы такой?
      - Но, милая, - быстро отвечает он и сам удивляется, что назвал ее милой, ведь вообще-то он никогда... - Милая, какая разница, кто я такой. Я говорю, что сейчас вам надо пойти со мной на берег.
      - Да, - отвечает она безразлично. Как послушный ребенок.
      Он касается ее руки - вот до чего осмелел! Она отворачивается от моря. И в тот же миг чары разрушились. Ее глазам вернулось зрение. Она увидела его. Они уже прошли несколько шагов. И только тут она действительно видит его, останавливается, говорит:
      - Господи, да что же это...
      И, мгновенно повернувшись, мчится обратно к кромке льда.
      Но у него хорошая реакция - может, он предусмотрел это или просто предчувствовал. Он не тратит время на то, чтобы обогнать ее и встать между нею и морем. Хватает ее сзади, поворачивает, крепко держит. А в глубине души изумляется: неужели это он, ведь он всегда такой... Но кто-то незнакомый действует в нем. Он валит ее в снег. Она сильная. Еще сильнее оттого, что в отчаянии. Она высвобождается и бежит к кромке льда. Но он снова подминает ее под себя. И на этот раз сильнее оказывается он. Все это напоминает состязания по борьбе, которые показывают в кино. Он придавил ее к земле, лицом в снег, потом переворачивает ее и прижимает затылком к "ковру". Словцо из спортивного языка, спорт и кино, вертится у него в голове.
      - Вот так-то, - со стоном вырывается у него.
      Дыхание белым паром вылетает изо рта у обоих, в нем как бы сверкают мечи, они сшибаются, клубы пара смешиваются, переливаются друг в друга, соединяют их губы.
      - Нет, так дело не пойдет, - выдыхает он, теперь он по-настоящему разозлился. - Хватит, отвоевалась. - И хоть он и охвачен праведным гневом, он замечает, что обратился к ней на "ты". И снова думает: что со мной... Я, обычно такой...
      Какой же он обычно? Ему некогда вспоминать. Она распрямилась, вытянулась во всю длину, придавленная его телом. Только бы не умерла, думает он. Шепчет что-то в этом роде, невольно. И одновременно в голове мелькает мысль: это ее очередная уловка. Негодница, думает он, она хочет умереть.
      - Отпустите меня, - требует она с отвращением.
      Он машинально выполняет приказ. Но он настороже. Она садится и вяло произносит:
      - Кто дал вам право... - Не заканчивает фразу. Поза ее становится менее напряженной. - Как вы узнали?..
      - Не все ли равно. Я вас увидел.
      Изо рта вылетают мечи. Мечи сверкают при каждом слове.
      - Увидели меня? Откуда?
      - Это не имеет значения, я же вам сказал.
      Она озирается. Туман вновь сгустился. Скрыл и море, и берег, и острова.
      - Вы не могли меня увидеть!
      Ее упрямство раздражает его, и в то же время он понимает - она права. Он смотрит туда, где должны быть мысы, домики - да существуют ли они вообще?
      - Наверное, я угадал вас, - тихо говорит он. Она смотрит ему прямо в глаза. Его слова для нее лишены смысла. Поэтому он добавляет понятное: - Вы, наверное, ужасно замерзли.
      Она как будто сама хочет разобраться, замерзла она или нет. Озноб сотрясает ее. Губы побелели, она беспомощно подносит к ним руки, как бы желая отогреть. На ней варежки. Но они совсем обледенели. Он осторожно поднимает ее, робко взяв за плечи. Ott сильный. Она мешком повисает у него в руках. Стоит, пошатываясь, а он поддерживает ее.
      - Вот так! - восклицает он, и облачко пара вырывается у него изо рта. А теперь побежали!
      Но она еле передвигает ноги и, конечно, не может бежать. Она опускает глаза, ей стыдно.
      - Да, да, все ясно! - снова кричит он. - Ноги замерзли!
      Когда кричишь, становится как будто чуть легче, пространство, лежащее перед ними, кажется не таким бесконечным. Он осторожно ведет ее, а сам размышляет над словом "пространство": почему именно оно пришло ему в голову. Но это самое подходящее слово. Пространство, где нет ни границ, ни направлений, нет даже и самого времени. Давно ли он пустился в этот путь? Как, и когда, и зачем?.. Все это, в сущности, один и тот же вопрос.
      - Пошли! - снова командует он. Он не решается идти впереди, прокладывая дорогу, ведь она может снова повернуть к морю...
      Она ковыляет с ним, поскользнулась, упала, но поднялась и опять идет. С трудом передвигая ноги, но идет. Он тащит ее. Сначала он поддерживал ее под локоть, но это не помогало ей двигаться быстрее. Тогда он берет ее за руку. Хотя оба в варежках, он чувствует, какая холодная у нее рука. Через несколько шагов он стаскивает варежки и с себя, и с нее, растирает ей руки, одну, потом другую. Затем дает ей надеть свои варежки, они у него толстые, на меху. В них она чем-то напоминает пингвина: она ведь такая тоненькая, и становится как будто меньше ростом, маленькая девочка-пингвин. Теперь она может бежать, делает короткий рывок. Он думает: она хочет умереть... но какой в этом смысл? Он смотрит на берег, смотрит туда, где должен быть берег. Честно говоря, у него не было никакой возможности сохранить ориентировку, запомнить направление. И все же он знает, то есть ему кажется, что он знает, где море, а где берег. В то же время ему известно, насколько опасно и обманчиво может быть такое знание. Теперь она уже бежит более прытко, хоть и прихрамывая. Но что, если они бегут в неверном направлении? Одно утешение: жизнь возвращается к ней, в ней все больше жизни.
      И вдруг девушка медленно падает на снег - падает беззвучно на снег и лежит как куль. Он тут же наклоняется над ней и говорит строго, но не слишком сурово:
      - А ну, вставай! Вставай, кому говорю! Ты же у нас молодчина!
      Но она не молодчина. Она - мешок, куль, и жизнь как будто опять совсем покинула ее.
      - А ну, вставай!
      Но в глазах у него отчаяние. Белые столбы пара скрещиваются: она тоже что-то говорит. Хнычет. Похоже, произносит "нет". Никакая она не молодчина. Он пытается поднять ее силой. Он знает, что каждая выигранная минута - уже победа. Потерянная минута - непозволительная роскошь. Вдруг она бросается на него. Она в самом деле сильная, она подминает его под себя, высвобождается из его хватки и убегает. Вот теперь она по-настоящему бежит. Но она повернулась кругом и бежит к берегу! Проворный, как зверь, он вскакивает на ноги. Его мозг напряженно работает: определяет направление. С трудом различая ее в тумане, он бросается за ней. Девушка думает, что бежит к морю, быстро соображает он, но она ошибается, она повернулась кругом и бежит к берегу, она бежит в ту сторону, где, как ему кажется, находится берег. Он гонится за ней - пусть она думает, что убегает от него. Для того чтобы расстояние между ними не увеличивалось, ему приходится бежать что есть мочи. Мешают тяжелые сапоги... Она, в тумане впереди него, кажется легкой, как перышко, кажется оторвавшимся клочком тумана. Клочок тумана, подгоняемый ветром. Видно, отчаяние пробудило в ней силы, видно, тяга ее к смерти не знает преград. Так думает он и бежит за ней, и все время его не покидает надежда: кажется, мы все-таки бежим к берегу, только бы мы бежали к берегу!
      Вдруг она исчезает. Он устремляется вперед еще быстрей. Сюда! Нет, туда! Он то видит ее, то нет... Теперь видит. Она мечется, бежит по кругу. И падает как подкошенная. На белом фоне он смутно различает более темное пятно. Но зато ясно видит красную шапочку на снегу, белый плюмаж ее дыхания. Пышный белый султан из перьев над неподвижным телом. Он снова устремляется вперед и опускается рядом с ней на колени. Заключает ее в объятья, в них нет ни бережности, ни нежности, но они крепки. Теперь это для него самое главное. Без этого нет жизни, не было прошлого, не было детства...
      И тут он увидел. То, что, должно быть, увидела она. Чертов Палец и Мокрый остров, его следы на снегу. Они сохранились с тех пор, как он проходил здесь. Он думает: почему я не наткнулся на ее следы? Ну да, она ведь из другого поселка.
      Так вот что подкосило ее! Она поняла, что бежит вовсе не навстречу верной смерти. Поняла, что попала в западню.
      Едва успев отдышаться, он говорит:
      - Вот здесь я всегда ловлю мерлана. На этом самом месте. Летом.
      Она тоже уже отдышалась, поднимает на него испуганные глаза.
      - Летом? Лета нет.
      - Как нет? - Он смеется: ничего не поделаешь, приходится тратить драгоценное дыхание на смех. - Надо же сказать такую чушь: что лета нет.
      - Лета нет, - повторяет она.
      Она плачет. Слезы не замерзают, они медленно сползают по худым щекам. Он выворачивает ее варежку и пытается вытереть ей слезы. Но они все текут и текут. Что же делать? Он слизывает их, пьет их, словно приникнув к роднику. И снова думает, на этот раз с ужасом: и это я, всегда такой...
      Потом ему приходит в голову мысль, от которой теплеет внутри: она ожила - бежала как безумная навстречу смерти, но именно этот бег вернул ей жизнь. Он спас ее. Спас надежнее, чем любые лекарства, придуманные учеными. Ее бег навстречу смерти вдохнул в нее жизнь. С этой минуты все в его руках, в его громадных лапах; он с удивлением поднимает свои руки - лапищи! - и думает о них такими непривычными словами. И одновременно в нем рождается упрямство, протест: эта незнакомая девушка хочет отнять у него нечто дорогое ему. Он произносит:
      - Да как ты можешь говорить, что лета нет!
      Снова он делает то, что удивляет его самого: без стеснения хватает ее и ставит на ноги. В сознании его теснятся образы, слова.
      - Да ты оглянись крутом, дурочка! - кричит он с такой напористостью, что белый пар дыхания вылетает изо рта. целым лесом мечей и алебард. - Ты что, не видишь: вот оно, лето! Отвечай: видишь лето или нет? Видишь залив, здесь, между островами, он такой узкий, видишь там, в тумане, - развалины, здесь когда-то стоял маяк, а неужели ты не видишь рябину на другом острове, да, вот там; ведь тут все примерно так же, как летом. Неужели же ты не видишь лета?
      Этими возгласами он так подогрел свою злость, что жар передался ей, она что-то почувствовала - и хочет, и не хочет верить... Но все-таки нет.
      - Убирайтесь! - кричит она внезапно.
      Как бы не так! Он преисполнен праведного гнева. Что за наглость: чужая, нездешняя девчонка заявляет, что лета нет, что его любимого лета вообще не существует. Если бы она знала... Но она еще узнает.
      - Смотри! - восклицает он и размахивает руками, расстилает перед нею лето. - Видишь лодки? Слышишь, как плещут волны? Видишь чаек, вот они садятся на воду и кричат, слышишь крики чаек, слышишь, слышишь?
      - Уходи, - говорит она помягче, устало. И он отмечает как свою победу, что она обратилась к нему на "ты". - Человек не может видеть то, чего нет! Она кричит от злости.
      Но его злость сильнее.
      - Человек не может видеть то, чего нет? А что же он тогда может видеть? Ты говоришь, что не видишь лета. Не видишь лета? Но ты знаешь, что оно есть. Ты знаешь, что оно существует!
      Он кричит на нее. Она думает: он ненормальный, скорее прочь, ей страшно. Она срывается с места и бежит, бежит опять в сторону берега, теперь она думает лишь о том, как спастись от сумасшедшего.
      Но он по-прежнему исполнен праведного гнева. Туман редеет, ведь здесь уже не только вода, но и кусочки суши, и парень бежит за девушкой и не умолкая кричит:
      - Посмотри хорошенько! Видишь лето?
      Он мчится что есть мочи. Потом немного замедляет бег. Он ведь знает, что гонит ее к берегу. Теперь он бежит размеренно, следит за дыханием. Скоро силы ее иссякнут, и она снова упадет как подкошенная. И тогда он поднимет ее, понесет на руках, потащит, он может все, потому что он победитель, он одержал победу, свою первую победу в реальной жизни, это вам не то что сидеть в кино и мечтать! Отныне люди будут говорить о нем: тот, который...
      Но почему она не падает? Бежит не так быстро, ведь снег здесь глубже, но все-таки не падает. Он видит белое облачко ее дыхания. Наверное, она совсем обессилела. Но не падает. Он уже не кричит про лето, как будто решил набраться терпения, и просто бежит трусцой по ее следам, по неровной линии следов маленькой ступни, кое-где эта линия пересекает его собственные следы, проложенные по пути к морю.
      Потом она останавливается. Как вкопанная. Но не падает. Неужели она ждет его? Он догоняет ее, становится рядом, не прикасаясь к ней. Она с трудом переводит дух. Пар от их дыхания смешивается, сливается в облако тумана, соединяет их - двоих посреди белой равнины. Впереди он смутно различает мыс, церковный шпиль, две крыши, с которых сползли снежные шапки. И тут с него самого сползает оболочка победителя. Он больше не полководец, выигравший свое единственное сражение. Похоже, что сама повседневность встает ему навстречу со своими крышами и башенкой церкви, словно говоря: здесь твое место, здесь, среди серых буден, останешься ты со всем, что имеешь, останешься со своим поражением.