Избранные новеллы

      1 Между прочим (англ.).
      Он приподнялся. То ли мне показалось, то ли на самом деле - глаза его горели демоническим блеском, у него в руках был какой-то странный предмет: то ли огромная вилка - или, скорее, нож? На миг страх парализовал меня.
      - О господи, - сказал он и опустил руки. - Просто я собирался разрезать, разделать очередное блюдо. - Он растерянно огляделся и наконец сел. - Вы меня настолько выдумали, что я могу заставить вас поверить... Но в каком-то смысле вы правы: искажая меня тридцать с лишним лет, вы почти добились моего сходства... Нет, нет, нет, вы заблуждаетесь, я как раз потому и хотел с вами встретиться, и вам не удастся...
      Снова он сбил меня с толку.
      - Сходства с... - голос мой звучал еле слышно.
      - Вы правы.
      - Я? В чем?
      - Это не имеет значения. Однако мы забыли про сыр. Мгновенное замешательство, минута смятения. Именно так вы могли представить меня, именно таким в подобной ситуации.
      - Я возьму себя в руки, - сказал я и почувствовал, что слова мои прозвучали неубедительно.
      - Возьмете себя в руки. Вы видите сами, что это звучит неубедительно. Но вернемся к сыру. Он очень хорош с бургундским, обыкновенным бургундским.
      "У него прекрасная выдержка", - подумал я.
      - Вы не из того разряда писателей, которые досконально знают и описывают марки вин, изысканные блюда, приправы, впрочем, не пора ли нам перейти к делу?
      - К какому делу? - спросил я устало.
      Он высокомерно засмеялся. Я никогда не забуду этот смех. Мы перешли к кофе. Все, что я наплел про Бродерсена, - вдруг все обернется против меня? В знак протеста против того, что я "выдумываю", как говорится. Но что мне остается? Не окажется ли в конце концов, что это касается только его? Мог же он понять, что моя роль в этом столь же мала...
      Смех оборвался. Когда мы проходили в гостиную, я вспомнил эпизод концерта в университетском зале "Аулэн". Дирижер аскетического типа стоит лицом к картине "Солнце" Эдварда Мунка. Играют Бенджамина Бриттена. "Солнце" словно взрывает слух. Роковой миг, когда показалось, что оркестр дирижировал дирижером. Я увидел это во взгляде концертмейстера, и его паника передалась и дирижеру, и скрипачам. Миг продлился, и нельзя было понять, кто кого победит.
      Кофе был на столе. Но я не заметил, как он появился. И бутылка сладковатого коньяка - моего любимого "Remy Martin".
      - Я угадал? Ну вот, видите, мы с вами только и делаем, что разгадываем загадки друг друга. Вы как раз говорили о ролях, разве нет, по крайней мере думали об этом. Вы думали, по какому праву этот человек играет мою роль, ведь обычно это ваша роль. Вы хотели что-то возразить?
      - Вы играете краплеными картами. Это ваша тактика. Вы нарочно придумали этот обед, устроили этот традиционный подкуп. Вы специально мучаете меня.
      - Конечно, но вы вольны выбирать, разве нет? Ведь вы можете не брать мои карты. - Он встал. - Что ж, можете идти, вы свободны. Но вы предпочитаете остаться. Сказать вам почему? Я думаю, это излишне. Мы все для вас - роли, думаете вы об этом или нет, это уже стало вам привычным. Каждый должен сыграть свою главную роль в собственной жизни. Об этом-то вы и забыли, описывая меня. Кстати, о главной роли. Ведь нельзя создать спектакль, если даже в самой незначительной роли актер не почувствует себя самым главным, не ощутит, что все зависит от него. Я знал одного актера. Его роль состояла в том, чтобы пройти через всю сцену в последнем акте, остановиться, схватиться за голову и крикнуть: "Да!" Ведь, кажется, чего проще? Он репетировал днем и ночью, дома шагал по комнате, хватался за голову и выкрикивал свое "Да!" так, что все вокруг содрогалось. И что же, вы думаете, произошло на генеральной репетиции, когда в зале собрались критики и прочая официальная публика? Он прошел через всю сцену с видом победителя, взялся за голову и крикнул во весь голос: "Нет!" И думаете, кто-нибудь улыбнулся? Кое-кто из актеров прыснул за кулисами. А в зале это "Нет!" было воспринято точно так же, как "Да!", в котором он упражнялся четыре недели. Почему? Потому, что молодой актер прожил эту ситуацию и прожил ее в тот момент так интенсивно, как что-то очень личное. И он не узнал о своей ошибке до тех пор, пока после спектакля не собралась вся труппа. А узнав об этом, он от отчаяния был близок к самоубийству, его боялись оставлять одного. Вот вам и театральные истории. Вы не знаете, что я тоже пробовал себя на этом поприще, давно, правда, и не очень успешно, но и не совсем безнадежно. Нечто среднее - примерно так, как это должно быть у такого заурядного человека, каким вы меня представляете. В этом вы правы. И все-таки вы об этом не знали. Чему вы улыбаетесь?
      - Я? Улыбаюсь? Вовсе нет. Скажите, это вы были тем молодым актером?
      - Конечно. Ведь человек обычно рассказывает о самом себе, во всяком случае - я, но это неважно. Важно чувство. Ведь и для меня, и для вас, да и для кого угодно любое переживание, любое событие - всегда самое главное, мы всегда чувствуем себя в центре Вселенной.
      - Да, это элементарно, - сказал я.
      - Нет, не элементарно. Возьмите хотя бы писателя - как он манипулирует своими героями, использует их кусочками, как мозаику, на свой лад. А их собственная самостоятельная жизнь... Что это, театральная сцена?
      - Вы, наверное, имеете в виду очень плохих писателей.
      - Простите за откровенность, но я имею в виду и вас. Я не хотел бы вас обидеть. Я говорю о романистах - от Бальзака до Джеймса Джойса. Выдающихся, не правда ли? А ведь это непременное условие их плодотворной деятельности. Каждый из них сам себе бог. Каждый является Создателем и каждый имеет свою вершину на земле. Да будет свет! Да будут люди и персонажи романов!
      - Вы рассуждаете об этом непрофессионально. Словно повсюду нас окружают живые модели.
      - Вот-вот!
      Он сложил руки, словно жестом хотел поблагодарить меня.
      - Именно живые модели. Точнее не скажешь. Вот вы - совершенный автомат, мужчина-автомат. Закладываете монету, несколько секунд там что-то прокручивается, и выпадает выигрыш. А что вы подразумеваете под моделью, и к тому же живой? Разве все вы не стремитесь превратить людей в автоматы? Потом вы их дергаете за ниточки и видите: а они, оказывается, трепыхаются, они живые. Что и требовалось доказать. Искусство ни на что не похоже, господин писатель, давайте выпьем за это.
      Почему я не прервал его, не встал и не ушел? На него бы ничего не подействовало? Маниакальный эгоцентрик, инфантильный, всегда ощущающий себя ущемленным и преследуемым. Ему постоянно кажется, что его "используют" или даже издеваются!
      Но я не встал и не ушел и вообще ничем не выдал своего раздражения. Я только пробормотал:
      - Представьте себе, мне не верится...
      - Что наш разговор имеет смысл? С вами слишком легко играть! Но, конечно, вы в этом не признаетесь, смешно и говорить! Если этот разговор вообще приведет к чему-нибудь, то к вашему поражению, после которого вы не подниметесь. Простите, если я повторяюсь. Вы, конечно, предпочитаете пропускать все, что я говорю, мимо ушей, как болтовню избалованного ребенка. Конечно, у вас срабатывает инстинкт самосохранения. А что еще вам остается только признать, что прав я, а не вы! К сожалению, к этому приходят, когда ничего иного не остается! Все мы таковы! Я говорил о роли - так вот, в сущности, это ваша роль. Человек скрывается в скорлупе, прячет свою суть, свои поступки и продолжает жить в огромных скобках и делает вид, что другого и быть не может, хочет показать, что он никогда не испытывал боли. После краткой человеческой жизни у Христа за пазухой это был бы просто-напросто слишком сильный удар, отбрасывающий назад, совсем назад, если не считать робкого слабого начала, времени борьбы и романтических сомнений, когда веришь, что ты творец, пора надежд, так это называется! Пора искренности, пора неуверенности. Непрофессионально, как вы говорите? Конечно, а почему бы и нет, эпоха любителей, ведь этот хваленый профессионализм с его самоуверенностью вытеснил любителей. Да, а если насчет ролей, то роль приходит с годами. Ну а такая роль, как ваша? Это главная роль, вы - ось карусели. А все остальные крутятся на цветных деревянных лошадках и коровках и огнедышащих драконах или на чем-то еще. Все эти призрачные роли второстепенных персонажей придуманы автором, когда он находился во власти своих фантазий. Боже милосердный! И нет выхода из этого вращающегося круга, предопределенного осью карусели!
      Был ли я напуган? Я прислушивался к себе. Обескуражен. Смущен. Но напуган? Может быть, чуть-чуть. Ведь он в самом деле мог быть сумасшедшим, верящим в злой умысел. Паранойя, агрессивный механизм самозащиты, который может быть навязчивым, хроническим. И в то же время этот голос. Постоянно приглушен, черты лица - спокойны. А с другой стороны, роль, роль в роли. Такое спокойствие может быть отработанной маской опасного параноика. Рука его совсем не дрожала, когда он держал передо мной зажигалку, а я и не заметил, что взял сигарету.
      - Не пугайтесь, - сказал он.
      - А почему я должен пугаться?
      - Вот именно. Вы не должны пугаться. Хотя я кажусь вам чересчур назойливым. Действительно, я назойлив. Но ведь речь идет обо мне. Мы говорили о принципе, выражаясь несколько высокопарно, о вашем возможном праве придумывать меня и о моем, с вашего позволения, неотъемлемом праве придумывать себя. Вы, как вы уже поняли, кое-что значите для меня. Я позволил вам действовать по вашему усмотрению все эти годы. Вы не считаете, что пора внести кое-какие уточнения? Чтобы покончить с этим, я произнес:
      - Видите ли, все дело в том, что мы никогда не встречались раньше. Вы заблуждаетесь...
      - Заметьте, я вас не прерывал, вы сами оборвали себя. Просто вы сами в этом не уверены. Как это вы не встречали меня? В таком случае это слишком откровенное признание автора, почти порочащее его, на мой взгляд. Разве писатель мог не встречать своих персонажей, великих и малых, главных или второстепенных? Он ведь сживается с ними, вы только почитайте критиков. Способность писателя к вживанию в образ своего персонажа - так ведь обычно пишут, и никто не знает, что это такое. Потом заблуждения - как творец, художник, как он может признать заблуждения второстепенных персонажей по отношению к главному? Ведь это выдало бы вопиющий недостаток всего сооружения. Автор ошибся, он с самого начала не разобрался в душевном механизме. Все просто, как у Пиранделло. И все потому, что заблуждение - это как раз то, что вы придумываете. И, очевидно, именно свои заблуждения вы и имеете в виду.
      После этих слов мне стало не по себе. Меня поразило, что он навязывал мне мои же собственные мысли. Раньше его существование было под сомнением. Сейчас я засомневался в своем собственном. Я потрогал, погладил себя свободной от бокала рукой. Повернул бокал к свету и поставил на стол: доказательство, реальный предмет вне меня. Я бы хотел дотронуться до него, но не рискнул. Конечно, мы изрядно выпили. И я не впервые смотрел на себя как бы со стороны после попойки и не был уверен, с кем я разговариваю.
      Но сейчас все было иначе. Этот Роберт сидел и отнимал у меня себя самого, крал у меня мое открытие, мое создание. Он в какой-то мере лишал меня моей сути. Сейчас я видел себя как бы со стороны, у меня было ощущение отсутствия в ситуации, которая тем не менее была реальной.
      И все-таки я постарался произнести вслух, правда, очень тихо:
      - Неотъемлемое право.
      Он тут же откликнулся:
      - Вот именно, неотъемлемое право. Вы украли его у меня с самого начала - и продолжали красть больше тридцати лет.
      - У вас?
      - Да. У меня. Что, до вас еще не дошло?
      - Вас, наверное, забавляет все это, вы пытаетесь мистифицировать меня, вспоминая о том, что я должен был написать
      - Вы написали! И меня это не забавляет,
      - Может, я выпил лишнего, - сказал я примирительно.
      - Не думаю. Мы оба выпили изрядно, но ведь нам к этому не привыкать. Вы чувствуете себя неуверенно совсем не потому, что... Ну конечно, вы закрываете один глаз, чтобы проверить, не двоится ли у вас в глазах, но у вас не двоится, я безошибочно определяю, когда у человека двоится в глазах. У вас в глазах не двоится. Вы прекрасно видите, вы прекрасно слышите. Вы все прекрасно слышите, все, что я говорю. Всегда трудно признавать свои ошибки, для этого нужно время.
      Как мне хочется вырваться из этого, повернуть события в другую сторону. Сидеть здесь и все-таки вырваться. Разговор шел не о карусели, о пути... Тот, кто вступил на этот путь...
      - Вам трудно представить, что вы можете быть не правы?
      - Я не настолько глуп, чтобы не знать, что человек может неправильно истолковывать собственную роль, если вы это имеете в виду.
      - Вот-вот. Сколько же должно быть в вас высокомерия, чтобы выражаться так категорично.
      - Высокомерия!
      Он театрально поднял руки, иронично празднуя надо мной победу. Должен признаться, все эти жесты меня особенно раздражали.
      - Вы утверждаете, что я ограничен и высокомерен? Вот вам одно доказательство из сотен, как вы ошибались на мой счет.
      Он встал и вытащил книгу с полки. Из нее торчали бумажные закладки. Он придвинул настольную лампу и застыл с книгой в руках. В эту минуту он напоминал картину "Актер" позднего Уде 1. В один момент актер превратился в школьного учителя:
      1 Фриц Уде (1848-1911) - немецкий живописец.
      - На странице двести семьдесят девятой этой книги вы называете меня славным малым. Это был тяжелый период моей жизни, когда я до поздней ночи торговал с тележки горячими сосисками, несколько лет спустя после первой мировой войны. Эта тележка описана, между прочим, оскорбительно, иронично, хотя владелец ее все-таки назван "славным малым". А взгляните на страницу двести девяносто четвертую: "Этот славный и любезный малый" - и так все время. Довольно безвольный и бесшабашный малый, который катится по наклонной, но который всегда готов таскать каштаны из огня для героя романа - этого избалованного дьявола-ангела Вилфреда Сагена по прозвищу Маленький Лорд. Именно он - главный герой. В чьих глазах? Разумеется, в глазах писателя. Все зависит от того, кого писатель считает главным героем. Как правило, главный герой - он сам, более или менее замаскированный. Он обнажается, разоблачается, возрождается - и все это на глазах обманутого читателя, в то время как так называемый второстепенный персонаж назван "неудачником с приятными манерами" - наверное, писатель считает это большой находкой. "Неудачники" - надо же найти такое слово, это просто даже забавно. Откройте книгу в любом месте, таких находок полно. На странице сто пятидесятой можно прочитать о крайней ограниченности этого Роберта, слушайте: "...примитивные рассуждения этого выросшего без присмотра парня. И как он только встревал во все аферы, которые тревожили его и настораживали?" Об этом надо спросить именно у вас, или, вернее, у главного героя. Ведь он ожидает от "этого парня" помощи каждый раз, когда попадает в очередной переплет. Только послушайте: "Его удивило, что Роберт охотно поселился бы в деревне, вел бы простую жизнь, требующую простых решений. Как случилось, что именно он олицетворял безвольную душу города?" И так далее, и так далее. Что это, я вас спрашиваю? Беда писателей в том, что они страдают хронической профессиональной паникой, безграничным чувством вины, они не могут отделаться от неприятной мысли, что труд их совершенно бесполезен и что сама предпосылка неверна. Возьмем хотя бы маленький штрих - "этот Роберт" всегда носил в кармане гамсуновского "Пана", да, это было так, но какие выводы делает из этого писатель, а точнее, Вилфред - главный герой? "В этом человеке самым естественным образом уживались противоречия, и это нравилось Вилфреду: умиротворение и неприкаянность, интерес к акциям и любовь к поэзии. Удивительно было: ты не знал, какой он, но он всегда, в каждую данную минуту, был на твоей стороне". Ничего подобного я никогда раньше не слышал. И только жесточайший эгоизм ангелочка Вилфреда позволяет ему считать, что всё и все находятся в его распоряжении, всё существует для него. Но с чего это он вообразил, что Роберт - всего лишь приложение к его самодовольной персоне? Ничего странного, что юный господин Вилфред, провинциальный буржуа, предается подобным размышлениям: "Он был на удивление осведомлен в вопросах искусства и экономики. О таких говорят "шалый", а может, даже "шарлатан"; человек, который щедро, насколько мог, одаривал ближних мимолетным счастьем". Ну, как вам это нравится? Не раз вы лишаете Роберта его доброжелательности по мере приближения развязки, когда его юный друг из высшего сословия находится за городом, на лугу и собирается покончить с собой. Совершенно верно, я и старый бывший метрдотель из "Спейлен" 1 выезжаем за город, чтобы чем-то помочь и предотвратить несчастье, но Роберт все равно описан как клоун и мошенник. "Обеспокоившись, а может, и нет, Роберт собрал компанию друзей, чтобы кого-то спасать. Тянет этого Роберта беспокоиться о других. У него прямо-таки собачий нюх на страдания, от которых он может исцелить". Что же это вы, вначале изображаете меня этаким надутым, ограниченным индюком, а потом - безвольным благотворителем, нахватавшимся случайных сведений о том о сем, а мое врожденное достоинство изумляет вас и вашего главного героя. Не говоря уже о Селине.
      1 Ресторан в Осло.
      - Селине? - Я не поспевал за ходом его мыслей.
      - Да, Селине. Вы ее уже забыли? Конечно, ведь это было давно. Что с ней стало, с этой великолепной женщиной, которую вы вначале щедро наделили внешней и внутренней красотой, пока этот баловень судьбы пользовался ею... Что с ней стало, когда он отшвырнул ее, как отшвыривал все, что уже было не нужно, и когда нашелся кто-то, кто заинтересовался ею; и я вовсе не настаиваю, что из одного только благородства, все-таки господин писатель позабавился, опошлив наши отношения, конечно, со снисходительной иронией, только послушайте: "Роберт признавал за своими ближними право на талант, которым их одарил господь бог, он признавал за всеми права на все что угодно. За собой он признал право на Селину - верного хамелеона. В течение дня она с рассеянным усердием исполняла роль хозяйки дома. Чем она занималась по ночам, интересовало его все меньше и меньше..." Да кто же этот он, которого не интересует, чем она занимается по ночам? Второстепенный персонаж Роберт, разумеется. Не прозрачный ли это намек на то, что Роберт выступает в роли сутенера, черт побери? И вся загвоздка в том, что читателю трудно различить, где размышления главного героя, а где писатель излагает подлинный ход событий.
      Он захлопнул книгу и продолжал стоять. Он дрожал от возбуждения. Во мне что-то сжалось. Словно это было моей заслугой - наделить его крайней степенью возбуждения, словно я перевел его в план реальности.
      - Но самое ужасное... - я заметил, что ему не хватает воздуха, он просто задыхался от гнева, - самое ужасное, что вы связываете все эти позорные обстоятельства с моей последующей женитьбой на Селине; ведь все это - чистейшая акробатика, всеми этими эффектными трюками писатель старается не только прояснить дальнейший ход событий, на профессиональном жаргоне это называется "выжать все", создать иллюзию правдоподобности ранее придуманных черт, которые на самом деле были просто предположением, и только.
      - Иллюзия правдоподобности? - Терпение мое лопнуло, опять мне показалось, что он пытается взять верх надо мной. - Что вы имеете в виду?
      - Я вам объясню. Сделать правдоподобным - что ж тут сложного? Именно это, между прочим, немаловажный критерий вымысла. Невероятность самой реальности очень редко описывают, да и то чтобы придать этакую пикантность избитому сюжету, который задуман как своего рода набор банальных выдумок. Но для домашнего употребления! О, для домашнего употребления правдоподобность очень годится, читатель заглатывает ее мигом. И они одобрительно кивают, читая при свете лампы: да, действительно, все как в жизни!
      Он поубавил свою ярость. Может быть, для того, чтобы при удобном моменте выплеснуть ее на меня снова. Но это ему не удастся. Я сказал (и все-таки мне не удалось скрыть свое беспокойство):
      - Сам по себе факт того, что вам удалось втянуть меня в разговор о персонаже из моей собственной плоти и крови, кажется мне невероятным. Но вы обвиняете меня в обмане, лицемерии, несправедливости. Вы совсем не замечаете, что сами берете вину на себя в том, что касается грубого рационального мышления, настолько грубого, что я бы даже назвал это умопомрачением - с вашего разрешения.
      - Без моего разрешения.
      - Ну что ж, без вашего разрешения. Во-первых, цитируя те или иные эпизоды, вы полностью пренебрегли развитием сюжета, теми сценами, где другие персонажи романа убеждаются в вашей доброжелательности.
      - А во-вторых?
      - И во-вторых, вы просто умолчали о том, что все мотивы вашего поведения анализирует герой романа, этот Вилфред, он размышляет и думает о вас, а то, что вы называете ложью или обманом, и есть искусство романа ведь писатель рисует действительность и передает ее через размышления своих героев.
      Он выглядел абсолютно неуязвленным.
      - Вы еще не все перечислили?
      - Но есть еще одно обстоятельство, и немаловажное, - все это было давно! Тогда вы были молоды, хотя вас и не миновали многие превратности судьбы, насколько я понимаю. И тем не менее это не помешало вам с теплотой отнестись к группе людей, которых вам послала судьба!
      - Которых вы заставили судьбу послать мне!
      - Которых вы, короче говоря, встретили! И вот тут-то вы и начинаете все упрощать! Ваша личность и ваши поступки проанализированы не мной, а Вилфредом Сагеном - вас оскорбило, что в его глазах вы выглядите простаком. Я подчеркиваю - в его глазах, ведь для него чужие интересы и слабости игрушка. К тому же все происходило так давно. Со временем выяснилось, что ваша репутация страдает именно от тех ваших благодеяний, которые были превратно истолкованы окружающими. Вы казались им безвольным чудаком, шутом. Совершенно естественно, что ваше чувство собственного достоинства с годами обострилось, и теперь вы хотите, как говорят юристы, дать ему "обратную силу" и доказать мне, мне из всех прочих, что на самом деле что-то было не так, и в частности что вы были не этакий, а такой.
      Он сел. Задел ли я что-то в его душе? На миг я почувствовал, что победил его, но мне было как-то не по себе. Может быть, где-то вкралась ошибка, но захочет ли он ее обнаружить? Может быть, это он навязывал мне роль, которую я пытался навязать ему? Он сидел с закрытой книгой в руках. Это успокоило меня, по крайней мере это похоже на реальность. Я сказал:
      - Мы с вами приближаемся, как говорится, к закату нашей жизни. И нет ничего удивительного, когда мы слегка приукрашиваем свое прошлое. Чаще всего представляется, что ты был лучше, приветливее, в надежде на снисхождение здесь или на небесах. Вы же, наоборот, пытаетесь внушить и себе, и мне, что вы были эгоистом и только по воле обстоятельств выступали в роли безвольного и обаятельного крестного отца.
      - Интересно, - презрительно усмехнулся он. - Может, вы и об этом напишете?
      - Не исключено, раз вы сами предлагаете.
      И он улыбнулся своей открытой, обворожительной улыбкой:
      - Вы, конечно, отчасти правы, я слишком уж все упрощаю. Все немного правы, даже и самые рьяные наши противники правы настолько, насколько это вытекает из постулата, что отправная точка была искажена. И все тогда искажено, как бывает, когда компас не в порядке, но от этого ошибка не перестает быть ошибкой, не пытайтесь меня разубедить.
      Другой тон. Это был Роберт, которого я знал. И неожиданно у меня вырвалось:
      - Да. Теперь вы тот Роберт, которого я знал.
      Но он снова ускользнул:
      - Которого вы, как вам кажется, знали, но которого все-таки не знали. Это как искажение компаса, я уже говорил. Вы как зануда, которому наплевать на открывающийся вид в горах, только бы он соответствовал карте. Карта набросок, который вы сделали, когда начинали писать. И я чувствую, что вы постоянно цепляетесь за него.
      - Каким образом мы опять вернулись к тому, с чего начали?
      Он беспокойно заерзал. Нет, я не победил его. В нем было что-то, чего я не мог постичь. Его голос донесся словно издалека:
      - Больше всего меня раздражает, что люди, которые ошибаются в главном, часто бывают правы в мелочах. Взять хотя бы ваши рассуждения. Вы говорите закат жизни. Дело в том, что, когда человек достигает шестидесяти, с ним что-то происходит. Может, это связано с потенцией. Материал для романа? Нет, не думаю. Это лишь одно из звеньев целого процесса. Просто сама кривая, кривая жизни, идет вниз.
      Он опустил глаза, а я спросил:
      - Вы считаете, что так можно вернуться к исходному моменту?
      - Нет!
      Он щелкнул пальцами. Он был либо слишком возбужден, либо раздражен. Таким я его еще не видел.
      - Нет, не к исходному. Где-то недалеко от точки, которая может стать поворотной. Все эти разговоры об исходной точке, одной-единственной, чепуха. Было бы слишком просто. А у нас их сотни. И столько же направлений развития. Большинство со временем исчезает, иначе был бы великолепный хаос.
      - Вы намекнули, что повсюду и так хватает хаоса?
      - Вот-вот, хаоса, Но могло бы быть хуже. Природа избирательна, как известно. Она отвергает сотни возможностей, которые мы выбираем.
      - Или которые выбирают нас, если я вас правильно понял. Все остальное как фантомы, как перерезанные импульсы. Мы о них ничего не знаем, проходит целая жизнь, мы их не видим, только порой расплывчатые воспоминания, непережитой опыт вторгаются к нам.
      - Целая жизнь? Вы действительно так думаете?
      - Целая жизнь.
      Роберт кивнул несколько раз. Да, может быть, я все-таки победил его. Или он меня. Теперь это было неважно.
      - Целая жизнь, - повторил он. - Пока тебе не исполнится шестьдесят или около того. И только тогда понимаешь, что то, что ты чувствуешь теперь, началось давно. Просто ты не хотел знать этого. И то, что с нами не произошло, ведет подсознательную жизнь, становится нашей неотъемлемой частью, более или менее случайной, и время от времени проявляет себя. Непережитое - как заброшенные зверьки: они копошатся и мстят друг другу. Когда я был маленьким, у нас были канарейки. Потом у них завелись птенцы. Два крохотных птенца. Родители кормили только одного из них. Мы его окрестили Щеголем - он был резвый, игривый. А второй был такой жалкий и заброшенный. Его мы назвали Заморышем. День ото дня он худел и стал почти прозрачным. Тогда мы попробовали кормить его. У меня была бабушка, которой всегда все удавалось. Она кормила птенца кашей со спицы. Шея у него была такая тонкая, что просвечивала, когда он заглатывал кашу. Он все время сидел, забившись в угол клетки, - у него не было сил прыгнуть на жердочку. Но вот он ожил, окреп, оперился. Но по-прежнему сидел на дне клетки. Он и пищал как-то жалобно, словно предвещал какую-то беду. Однажды он все-таки подпрыгнул на нижнюю жердочку. И оттуда стремительно перебрался на верхнюю, где сидел брат - Щеголь. И что, вы думаете, сделал Заморыш? Он клювом ударил своего брата раз пять по затылку. Тот пытался удрать, но брат снова налетел как коршун и забил его до смерти. Расправа эта длилась не дольше полуминуты. Кто-то попытался просунуть руку в клетку, но разъяренная птица ударила и по руке, до крови. Неприятная история. Что скажете?
      - Я жду, что скажете вы.
      - А то, что приблизительно то же самое происходит с нами, когда нам исполняется шестьдесят. Дремлющие в нас импульсы, воспоминания выплывают, как бы выстреливают из темноты, сильные и внезапные, и требуют права на жизнь. Беспощадно они уничтожают кумиров и идолов и тот жизненный ритм, который мы создали за свою жизнь. Весь круг понятий и представлений, когда-то важных для нас, утрачивает ценность, вся система нематериальных символов, все, что относится к внешним проявлениям, маски - все отпадает, почти безболезненно. Будто бы детство внезапно оживает в нас, обретает новую реальность, и тогда мы, как это говорят, впадаем в детство. В один прекрасный день наши чувства притупляются - это переход в другую категорию, но очень важный переход. Приближение к старости на миг обостряет в нас все, как электрическая лампа, которая вспыхивает и светит ярче перед тем, как перегореть.
      - А фантомы, как вы их назвали, - они куда деваются?
      - Они возгораются, они тлеют, они уже не оборванные, они контактируют с чем-то...
      - С чем?
      - С тем, что еще осталось. То, что уже сжалось и уменьшилось, что еще, может быть, станет вровень с реальностью.
      - Реальностью?
      - Или нереальностью. Я говорю об импульсах, об их возможном существовании, о том, что всегда присутствовало. Я имею в виду то случайное, кажущееся, что писатели, претендующие на психологизм, называют характерным. Вы все пишете об отправном пункте. Вы рассуждаете о контакте, имея в виду то, что находится вне индивида. И утверждаете чепуху, что человек не существует вне среды: эти современные писатели пишут об этом немало. Чепуха все это. Находясь в этой вечной связи со средой, мы постепенно растворяемся в ней. Человек как существо социальное - блеф! Человек сам по себе - это плодотворное одиночество. А контакты - почему это они должны быть направлены вовне? А пресловутая некоммуникабельность - модное словечко, жаргон, так сказать. А как же тогда внутренние контакты? Вы что-то сказали?
      - Нет, ничего. Вы имеете в виду контакты возможностей?
      - Я имею в виду возможности. Вы говорите о самовыражении - да-да. И хотя вы этого не сказали, это и так ясно. Жаргон. Никто не знает, что это значит. Почему это, скажите на милость, какие-то вещи должны воплощаться - и что это значит? Почему мы должны извлекать что-то из вещей? То есть что-то полезное. Даже самого себя делать полезным. Ведь это имеется в виду?
      Ситуация опять изменилась. В его одержимости было что-то истерическое. И к кому, собственно, он обращается? Вряд ли ко мне. Волна горечи нахлынула на него.
      - Когда я был молод, я завидовал целеустремленным людям.