- Ты что, все время сидела там?
      - А я давно там сижу, я еще раньше туда залезла, до вас.
      Мама снова повернулась к окну - смотреть на папу, который вдруг отвел взгляд от машины. Тогда и мама отвела взгляд от папы. Отойдя от окна, она повторила:
      - Что-то тут не так.
      - Что не так, мама?
      - Да с вмятиной этой.
      Вообще-то, мама не Марианне это сказала. Мама пошла на кухню. Марианна подошла к окну - поглядеть на машину, но тут она увидела Эвелину. Марианна распахнула окно.
      - Эй, Эвелина, ты куда, в детский сад?
      Да, Эвелина идет в детский сад. На ней спортивный костюмчик, и еще на спине рюкзак величиной с кокосовый орех.
      - Подожди! Я сейчас!
      Когда Марианна вышла, Эвелина стояла и разглядывала машину.
      - А у вас вмятина на заднем крыле! - сообщила она.
      - Папа сказал, что это отец твой сделал.
      Эвелина не стала спорить.
      - Пойдешь со мной в детский сад?
      - Нет.
      - Почему "нет"?
      - Дома дела есть. Вмятину сторожить.
      Марианна немножко проводила Эвелину и вернулась домой. Солнце уже переместилось слегка, светлые царапины на зеленом лаке машины словно бы образовали звезду, и звезда эта ярко сверкала на солнце. А дыра - углубление в центре звезды - совсем белая и напоминала открытую рану.
      - Дыра, - прошептала Марианна.
      Мама окликнула ее из окна и позвала домой.
      - Это Енсен сделал, - объявила Марианна, когда пила молоко. - Эвелина мне сказала.
      - Эвелина? Не может быть!
      - Да, это отец ее сделал. Я ее в детский сад проводила.
      - Неужели она это сказала? И почему ты не осталась в детском саду?
      - Из-за вмятины. Я больше не вожусь с Эвелиной.
      Родители пьют кофе. Мама на всякий случай шарит ногой под столом, Марианны там нет.
      - Ты был прав. Это сделал Енсен.
      - Что - сделал?
      - Вмятину.
      - А, вмятину...
      - Ты же сам подозревал Енсена!
      - Я - Енсена?
      - А он и правда сделал вмятину.
      - Да ладно...
      Марианна стоит в коридоре и подслушивает сквозь дверную щель. Неужто папа забыл про Енсена? Забыл про вмятину? Она сжимает кулачки, разжимает, сжимает снова. Как же он мог позабыть про Енсена? Сердце ее бьется так сильно, что, кажется, все должны это слышать. А вот она слышит, как отец откинулся на спинку стула, слышит, как он зажег трубку.
      - Да бог с ней, с этой вмятиной. Хватит.
      - Ну и прекрасно.
      - Зачем ты так? Думаешь, я позабыл про вмятину? Просто я устал. Так ты говоришь, ее Енсен сделал?
      - Ты же сам это мне сказал. Что он прокрался к нам в гараж...
      - Да это же невозможно! Я утром еще раз все осмотрел.
      - Что значит - невозможно? Если человек хочет сделать гадость? Может, из мести?
      - Господи, да за что он стал бы мне мстить? Мы же с ним даже не знакомы.
      - Вот именно. Откуда взялись эти Енсены? И поселковый совет...
      - Подумаешь, поселковый совет! Сборище политиканов-бездельников. Я встретил сегодня Енсена в трамвае.
      - Ты ездишь трамваем?
      - Раз машина помята... Приятный человек.
      - Кто, Енсен?
      - Ну да. А чего ты так удивляешься? Очень даже приятный человек. Он, знаешь, тоже оставил машину в гараже. И Марианна наша дружит с этой...
      - С Эвелиной? Марианна уже не дружит с Эвелиной. За то, что отец Эвелины помял твою машину.
      - Енсен помял машину? Чепуха!
      - Эвелина это сказала.
      - Какая еще Эвелина?
      - Дочка его.
      - А, Марианнина подружка?
      - Теперь уже не подружка. Из-за вмятины.
      - Я же сказал: приятный человек...
      Марианна все стоит у дверной щели. Сердце уже не колотится так сильно. Что-то зреет у нее в душе. Летом, вспоминает она и сразу же видит лето, она металась в жару, а над ней был деревянный потолок, и доски тогда зашевелились и превратились в зверьков, а потом зверьки превратились в огромных зверей, и они надвигались на нее, и нависли над ней, и хотели схватить ее. Все это было летом, да, летом. Марианна бесшумно отошла от двери и так же бесшумно спустилась с лестницы, ступая на самый край ступенек, чтобы те не скрипели. Все вдруг стало невыносимо. Напоследок она еще услышала - теперь уже кричала мама, так громко, что больно зазвенело в ушах:
      - Эта вмятина сведет меня с ума! Позвони Енсену и выясни, как было дело!
      На дворе сумерки. Летом, вспоминает Марианна, как странно, летом всегда светло. Отсюда видны окна всех домов нового поселка: они горят, словно крохотные солнца. Окна горят, и от этого сумерки кажутся еще гуще. Из окна комнаты, где разговаривают мама с папой, падает свет, вспыхивают фары машин, она будто видит все машины, маленькие и те, что побольше: они стоят, дожидаясь, когда их запрут на ночь в гараж или, наоборот, выведут на шоссе. Марианна прилипает к ним взглядом, пытаясь представить себе людей, которые сидят внутри: она ведь знает всех, у кого машина. Чудно как, думает она, что сейчас их там нет, они сидят у себя дома и толкуют о машинах, а машины стоят пустые. Она видит голубоватый отсвет телевизионных экранов. И слышит все, о чем молча думают люди у телевизора. Летом, вспоминает она, летом, когда я металась в жару, папа не подошел ко мне, не поправил одеяла, не сказал: "А ну, покашляй!" Он даже не сунул мне ложку в рот - поглядеть на мой язык. Мама не умеет так глядеть на язык, чтобы я от одного этого вылечилась. И потом он должен был научить меня плавать, а я вовсе выучилась сама.
      Она остановилась и там, в сумерках, громко сказала:
      - Да, я сама выучилась плавать! А папа, наверно, сунул ложку в глотку машины!
      Марианна вышла на дорогу, затем повернула к теплице: там в окнах совсем другой свет, такой же, как летом от солнца. Там живет садовник; рассказывают, будто он поет по ночам. Марианна идет на свет, пересекая поле. Говорят, садовник играет на скрипке и его скрипка оплакивает ребенка девочку, которая в Америке выпала из окна. Марианна идет на свет. Сейчас она - та самая девочка в Америке, которая выпала из окна. Они жалеют машину, потому что на ней вмятина. А у Марианны летом разве не было вмятины в горле? Они жалеют машину. Папа жалеет. И мама тоже. Она ведь сказала папе, что это сделал Енсен. То есть она сказала, что Эвелина сказала, что это сделал Енсен. Пусть Эвелина теперь поплачет. Марианна умерла. Она в Америке.
      Все же Марианна не совсем умерла. И сейчас она уже идет назад от теплицы и сама оплакивает себя. И вслед ей из дома садовника несутся рыдания скрипки. Мертвая Марианна бредет домой, и ей очень холодно. Она так долго бродила во мгле, она озябла и голодна, и между домами совсем темно. Она хочет войти в своей дом. Но тише: кто-то идет. Это папа. Марианна стоит, скрытая мраком, и видит, как папа выходит из дома и - в свете уличного фонаря - оглядывает машину. Затем папа ныряет во мрак и, торопливо шагая, уходит. Включив карманный фонарик, он рассекает тьму тонким лучиком света.
      Что-то случилось дома, пока Марианна была в Америке. Сверху спустилась мама: "Марианна... Ее нигде нет. Я думала, она легла спать, она же, кажется, сказала "спокойной ночи"? Поднимаюсь наверх потушить свет - а ее нет!.."
      Мама позвонила одному, другому: нет, никто не видел ребенка. "Господи, неужели она так поздно гуляет?"
      Енсенам, новым соседям, мама тоже позвонила. Может, Марианна у Эвелины? "Нет, что вы, Эвелина давно уже спит, а что, Марианна пропала?" Папа подружился с Енсеном в трамвае. Енсен сбросил домашние туфли, переобулся, ушел от своего телевизора, от семьи да еще многих других поднял на ноги. Мама тоже хотела пойти поискать Марианну, но ведь надо кому-то остаться дома, у телефона - сейчас это самое главное. Мама застыла в раздумье, вне себя от страха: значит, все равно пришлось поднимать людей, патрулировать ночью. Слово это пугает ее, и все же она не подпускает ужас к самому сердцу. Марианна не из тех, кто может заблудиться, растеряться, тут что-то не так. Она вдруг ловит себя на том, что сегодня однажды уже произнесла ту же фразу: "Тут что-то не так". Она снова глядит в окно: вдали мечется лучик карманного фонарика, в той стороне, где живет садовник, который играет по ночам на скрипке. Но там Марианну искать не надо. Она много раз ходила к тому дому с другими детьми, но одна, в потемках она не пойдет. Страх то захлестывает маму, то отступает: она то бежит к телефону, то снова отходит от него, собирает со стола посуду и несет ее в кухню, окна которой смотрят в другую сторону, не в ту, где улица.
      И тут она это услышала. Услышала сквозь все пространство дома: звук удара, скрежет металла. На миг она замерла с полотенцем в руках, потом метнулась через гостиную к окну. Никого. В резком отблеске лампы у входа она увидела рану на крыле машины... но только, боже праведный!.. почему на переднем? Ведь она же была на заднем, а теперь, выходит, вмятина на обоих крыльях? В совершенном оцепенении она стояла и думала: "Я же знала: тут что-то не так".
      Вдруг она поняла. Заподозрила! Нет, поняла. Не может быть. Но она знала: это так. Она прошла мимо телефона, спокойно покинув пост. По телефону вестей не будет. Войдя в круг света от лампы у входа, спокойно позвала:
      - Марианна!
      И так как ответа не было, повторила:
      - Марианна! Чур-чура!
      Ответа не было. Но мать знала, странным образом знала все, и знание оттесняло страх. Она прошла прямо к гаражу и приоткрыла дверь - в щель упал бледный луч света.
      Марианна притаилась, как мышь. Нет, она не мышь, она не станет пищать. Она притаилась, как ежик, свернулась, как ежик, от страха выпустив иголки, выгнула спинку и чувствует, как иголки торчат во все стороны. Никто не увидит ее, да никто и не может увидеть ее, ведь она свернулась, как ежик, и никто не может заглянуть ей в глаза: она так сильно зажмурилась - даже красные искры посыпались.
      - Марианна, я же вижу тебя.
      Гараж забит всяким хламом, ящиками, коробками, инструментами, Марианна сидит в самом дальнем углу. Ее рука, правая рука, сжимает какой-то темный предмет. Мама не видит ее. Может, она учуяла ее нюхом? Мама слегка дотрагивается до ежика. Темный предмет падает на пол. Долото. Мама дотронулась до своего ежика, и долото упало на пол. Удар металла о цемент, потом - тихо. Вдали, над полями, пляшут огоньки карманных фонарей. Голоса прорезают ночь - в них звенит надежда. Но в гараже, после того как долото стукнулось об пол, - ни звука.
      - Иди же сюда, Марианна. Мама все знает.
      Мама все знает. Что знает она? Марианна сжалась еще больше, свернулась клубком, шариком. Никто теперь не может ее видеть, она уже не ежик, а шарик, жесткое ядрышко в скорлупе. Но внутри, под скорлупой, Марианна думает. Мама... что она знает?
      - Про вмятину. Про то, как ты металась в жару. И про папу.
      Какая-то сила распирает ядрышко изнутри. Скорлупа вот-вот лопнет. Но нет, ядрышко только еще меньше стало и жестче. Что может знать мама?
      - Про лето.
      Про лето? Как? Не может она это знать!
      - Маме ведь тоже когда-то было шесть лет.
      Нет! Ничего мама не знает. Никто ничего не знает. И никто не видит меня. Тогда, летом, никто меня не видел...
      Папин голос с улицы:
      - Ма-ри-ан-на!
      Голос Енсена. И тут же опять папин голос:
      - Подумаешь, какая-то вмятина!..
      Ядрышко. Марианна уже не ядрышко. Марианна уже не ежик. Мама шепчет в дверь гаража:
      - Это все из-за того лета...
      Нет больше ежика. Марианна - мышка. Мамин мышонок.
      - П-и-и-и-и!.. - пискнула Марианна.
      ПЕТ И ЛИСЕ
      Пудель Пет, принадлежавший семье начальника станции, слыл самой умной собакой во всей округе. Он сам ходил на почту и приносил домой письма и газеты. Он шел, гордо задрав голову и осторожно переставляя лапы. Четвероногий почтальон складывал корреспонденцию на низкий столик, а сам стоял и смотрел, как члены семьи распечатывают письма и разворачивают газеты.
      - Почти как человек, - говорили все о нем.
      - Совсем как человек, - говорила жена начальника станции.
      - Почти как человек, только читать не умеет, - утверждал местный учитель, часто бывавший в их доме.
      - Кто знает, - возражала жена начальника станции. Она говорила с оттенком легкой горечи. Когда-то у нее было двое детей: мальчик и девочка. Когда мальчику было три года, случилось несчастье: он споткнулся о рельсы, и его задавил поезд.
      И дочка начальника станции, Лисе, тоже не умела читать, хотя ей было уже десять лет. Поэтому-то учитель так усердно посещал дом начальника станции. Он занимался с девочкой частным образом. Лисе была славная, смышленая девочка, но вот читать никак не могла научиться.
      - Лисе не понимает, как нужно складывать буквы в слова, - объяснял учитель. - Бывает, что некоторым это никак не дается, и об этом написано множество толстых книг.
      - Научиться читать может каждый, просто ты плохо учишь, - отвечала на это жена начальника станции. - Был бы жив наш Петер, читал бы нам вслух по вечерам. Ведь ему было бы уже одиннадцать лет и он бы читал лучше всех.
      Учитель соглашался. Он верил всему, что говорили о Петере, которого он сам не знал.
      - Был бы жив наш Петер, он бы и Лисе научил читать, - твердила жена начальника станции.
      Учитель и тут не возражал. Он вообще редко возражал.
      Начальник станции был худым и мрачным. Мрачным он стал под бременем дум. Ведь мальчик упал на его рельсы и попал под его поезд. С того рокового дня над его профессией железнодорожника нависло проклятие. Его постоянно терзало чувство вины. Не следовало напоминать ему так часто о его неискупимой вине. Однако жена этого не понимала. Она твердила об этом днем и ночью. Он потерял не только аппетит, но и вообще вкус к жизни. А это в свою очередь усугубляло молчаливое недовольство его жены и нависало над ним новым грузом вины.
      Пет был собакой Лисе, а Лисе была его родное дитя, и, когда учитель говорил, что Пет - почти как человек, только читать не умеет, мысли начальника станции снова невольно возвращались к дочери.
      - Может быть, отдать Лисе в специальную школу? Такие есть, я знаю, предложил он как-то.
      Но жена отпарировала:
      - Ты что же, хочешь оставить меня совсем без детей?
      Как-то управляющий кооперативом обратил внимание матери Лисе на непонятную игру. По утрам Пет провожал Лисе в школу, а когда занятия заканчивались, встречал ее, и они вдвоем шли домой. Пет сам приносил поводок и держал его в зубах. Лисе брала конец поводка в руку, и так они шли, делая вид, что Пет идет на поводке. Когда они проходили мимо садовника, Лисе пристегивала поводок, потому что садовник всегда сообщал о беспризорных собаках ленсману. Потом Пет и Лисе любили прогуляться. Под железнодорожным мостом они выходили на другую сторону линии. И поднимались на небольшой холм, который в округе звали Кругляш. Это место уже давно собирались застроить, хотя все были против.
      - Вот, посмотрите, - сказал однажды управляющий матери Лисе, когда она пришла за покупками. Мать подошла к большому окну, но ничего толком не разглядела. Управляющий протянул ей бинокль. И тут она наконец увидела эту странную игру. Пудель Пет шел на задних лапах - это был один из самых простых его фокусов, - а рядом на четвереньках двигалась Лисе.
      - Господи, какой ужас, - произнесла жена начальника станции, - Пет ведет Лисе на поводке. Что за дикая игра.
      - Они играют так каждый день, - сказал управляющий.
      Как-то у начальника станции собрались гости: учитель с женой, местная акушерка и семья начальника другой станции, которая находилась севернее. Жена начальника станции славилась своим кулинарным искусством, хотя муж ее ел мало. Хозяйка угощала гостей, шла оживленная беседа, ничто не нарушало покоя, поездов в это время не было, и телеграф молчал. Пет показывал свои фокусы. Он уселся за пианино и виртуозно прошелся по клавишам, его лапы мастерски летали вверх и вниз. Гости покатывались со смеху. Потом Пет исполнил танец умирающего лебедя. Это выглядело изящной уморительной пародией. Всем было интересно, кто научил Пета этим шуткам. Хозяйка кивнула в сторону своего мужа. Начальник соседней станции с изумлением уставился на своего угрюмого коллегу. Кто бы мог подумать! Он не произнес это вслух, а про себя отметил: "Я бы ни за что этому не поверил".
      Вошла Лисе, и мать сказала:
      - А Пет и Лисе могут показать нам еще один номер.
      - Какой номер, какой такой номер? - оживились гости, наполняя рюмки.
      - Какой номер? - спросила Лисе и покраснела до корней волос.
      - Ты прекрасно знаешь, - ответила мать. - Вспомни, как вы играете каждый день на Кругляше.
      С глазами, полными слез, Лисе выбежала из комнаты. Пет огляделся, подошел к двери и жалобно заскулил.
      - Прямо как человек, - заметил начальник соседней станции.
      - Совсем как человек, - поправила его мать Лисе.
      - Вот только читать не умеет, - сказал учитель.
      - Пока еще не умеет, - подхватил начальник станции, - и разговаривать.
      - Разговаривать и мой муж не умеет, - сказала мать Лисе.
      - Зато моя жена еще как умеет, - буркнул начальник станции.
      А жена начальника станции с севера спросила:
      - Мы, конечно, поедем в 22.07?
      Управляющий кооперативом увидел, как Пет и Лисе возвращались из школы. Он схватил с полки свой японский бинокль, чтобы получше их разглядеть, вплотную подошел к окну и настроил бинокль. Мост казался совсем рядом, вот и Кругляш. Бинокль описал небольшую дугу, исследуя засохшую траву и пни, вершину Кругляша и снова мост.
      - Удивительно, - пробормотал управляющий.
      Тут дверь отворилась, и в магазин вошла жена начальника станции.
      - Вы не видели Лисе? - спросила она будто невзначай.
      - Они прошли под мост, - ответил управляющий.
      Мать Лисе схватила бинокль.
      - Но я их не вижу.
      - Они где-то под мостом.
      - Ну и что?
      - Ничего. Хотите, я провожу вас туда?
      Как только они оказались под мостом, Лисе сказала:
      - Ну, Пет, сейчас мы их обманем.
      - Ага! - ответил Пет.
      - Мы прошмыгнем у самой стены, и они нас не заметят, - продолжала Лисе сосредоточенно.
      Пет и Лисе обогнули высокую, из серого гранита опору моста, в трещинах которого свили гнезда птицы.
      - Будем держаться у стены, а потом проползем до самого багажного отделения. - Голос Лисе дрожал от волнения.
      - А как мы попадем домой? - спросил Пет.
      - Через линию, - ответила Лисе.
      - Нельзя! Подумай о Петере!
      Лисе остановилась и долгим взглядом посмотрела собаке в глаза.
      - Все думают о Петере, а я его совсем не знала.
      - И я тоже, - сказал Пет, - хотя меня и назвали в его честь.
      - Ну, поползли! - сказала Лисе.
      За багажным отделением Пет встал на задние лапы.
      - Разве мы сегодня не будем играть?
      - Как хочешь. - Лисе опустилась на четвереньки.
      - А почему ты не лаешь? - спросил Пет.
      - Гав, гав! - ответила Лисе.
      - Ничего не понимаю, - говорила жена начальника станции. - Ведь управляющий видел, как они скрылись под мостом, а когда мы туда пришли - их не было.
      - Хансен слишком много видит, - заметил начальник станции и повернулся к Лисе: - Ты ведь не ходишь по путям?
      - Я? Нет. Я помню о Петере.
      - И я всегда помню о Петере, - сказал отец.
      - Я знаю, - отозвалась Лисе. А про себя подумала: "Он всегда помнит о Петере, день и ночь думает о нем, верно, потому он так любит Пета, но ведь это не его собака". - Нет не твой, - проговорила она вслух.
      - Конечно, он - твой, - ответил отец. - Я только учу его разным фокусам.
      - А ты научи его читать, - попросила Лисе.
      - Нет, этого я не могу. Собаки не могут читать.
      - А ты все-таки попробуй. Тогда, может быть, Пет научит и меня. Если бы был жив Петер, он бы читал нам вслух.
      - Кто это тебе сказал?
      - Так говорит мама.
      Взяв в руки флажок, начальник станции вышел, чтобы встретить скорый поезд. Он долго стоял и смотрел вслед поезду, на блестящие рельсы. Казалось, они тоже несутся вперед, увлекая за собой все - все, кроме станции и его самого. Он увидел Пета, который тоже стоял и смотрел вслед поезду. "Как человек, - подумал начальник станции, - как я. Наверное, можно научить его делать вид, будто он читает".
      - Иди сюда, Пет, - сказал начальник станции и вынул из кармана "Det beste" 1.
      1 Популярный норвежский журнал, в котором печатаются короткие рассказы.
      - Пе-е-т, - произнес учитель, показывая на буквы. - Ну, прочти, что получилось.
      Лисе смотрела на покрытый рыжими волосинками палец с широким ногтем.
      - Получилось Петер, - сказала она.
      Учитель возразил:
      - Пет не может превратиться в Петера, здесь всего три буквы, ты же видишь, что получается Пет.
      - Пет и Петер - это одно и то же, - сказала Лисе. - Спросите у отца.
      - Дело не в том, что Лисе не может читать, - она постоянно думает о другом, - сказал учитель отцу Лисе.
      - О чем же? - спросил начальник станции.
      - О Петере.
      Начальник станции поднял глаза от шахматной доски.
      - И я думаю о Петере, - сказал он.
      - Совершенно верно, - согласился учитель и передвинул ладью. Начальник станции посмотрел на заросшую рыжими волосами руку, а потом на ладью.
      - Ты легко выиграл, потому что я думал совсем о другом.
      - О чем же?
      - Идем покажу. Я научил Пета читать.
      Пет сидел на табурете, а перед ним лежала газета. Взгляд его скользил от строки к строке. Учителя аж мороз пробрал по коже. Дойдя до конца газетного листа, пес поднял лапу и перевернул его. Он искал кусок сахару. Учитель восхищенно покачал головой.
      - Теперь не хватает только, чтобы он научился говорить.
      - Пет умеет говорить, - сказала Лисе. Она незаметно вошла и тихонько стояла у двери.
      - Нехорошо лгать, Лисе, - сказал учитель.
      - Я не лгу, вы просто этого не понимаете.
      - Чего не понимаем - что ты говоришь правду?
      - Да, и того, что Пет умеет разговаривать.
      - А может, мы не понимаем, что и ты читать умеешь? - спросил отец.
      - Конечно, - сказала Лисе. - Пе-е-т - это и будет Петер.
      Управляющий крадучись вышел из магазина и притаился за домами, откуда можно было видеть все, что происходит у багажного отделения. Он заметил, как Лисе выпрямилась во весь рост, а собака опустилась на четыре лапы. Потом они огляделись и кинулись бежать через линию. При встрече в магазине управляющий сказал матери Лисе:
      - Пет и Лисе действительно бегают по путям. Я сам это видел сегодня.
      Жена начальника станции кинулась к мужу:
      - Лисе и Пет бегают по путям. Их видел управляющий кооперативом.
      - Слишком много он видит, - заметил отец Лисе.
      - Вместо того чтобы возиться с этой собакой, поговорил бы с дочкой, прикрикнула жена.
      - Лисе, вы с Петом не должны бегать по путям, - сказал начальник станции.
      - Почему? - спросила девочка.
      - Почему-почему? Ты можешь попасть под поезд.
      - Ты хочешь сказать, что Пет может попасть под поезд?
      - Я хочу сказать, что и ты, и Пет можете попасть под поезд, - ответил отец.
      - Так же, как Петер?
      - Да, так же, как Петер.
      Отец говорил хриплым голосом, не глядя на дочку.
      - Так же, как Петер... - произнесла Лисе и еще раз повторила: - Так же, как Петер.
      Станционный поселок окутан печалью. Все уже знают о происшедшем, все твердят:
      - Собака начальника станции попала под поезд.
      А некоторые шепотом добавляют:
      - Так же, как его сын Петер, вас здесь тогда еще не было. Это судьба.
      И снова шепчут, еще тише, и этот беззвучный шепот несется над маленьким поселком, где всем всегда известно все, и даже немножко более того:
      - Хозяйка сама гуляла с ним вдоль линии, там, где багажное отделение. Вышла прогуляться вечером, как обычно.
      Однако кое-кто знал гораздо больше тех, которые знали все.
      Собака была без поводка. И вдруг... это был Южный экспресс 22.07.
      А некоторые - те, которые знают больше всех и всегда ссылаются на неизвестных свидетелей, - уточняли:
      - Говорят, кое-кто видел, как она шла с собакой по путям. Она сама спустила Пета с поводка.
      Управляющий кооперативом не принадлежит к числу этих людей, он, как человек рассудительный, говорит:
      - Это был удивительный пес, который мог танцевать, играть на пианино. Утверждают, что он умел даже разговаривать.
      - И читать, - добавляют самые смелые. Они в это не верят, но, пересказав слухи несколько раз, они начинают почти верить им, почти... Такое часто бывает. Но во всех этих пересудах нет ни капли злорадства.
      Станционный поселок окутан печалью.
      А в доме начальника станции поселилась скорбь. Немая скорбь. Лисе стала немой. С печального события прошел уже месяц, но Лисе не произнесла ни слова. Ни в школе, ни дома. Она так побледнела и похудела, что ее невозможно узнать. Мать уж и не знает, чем бы порадовать дочку, а отец вечера напролет одиноко сидит за шахматной доской. Он смотрит на мертвые клетки и фигуры и время от времени машинально передвигает то пешку, то ладью. А учитель стоит рядом и пытается завести беседу, утверждая, что начальник станции все время делает бессмысленные ходы.
      Управляющий кооперативом наблюдает в бинокль, как после школы Лисе идет к железнодорожному мосту и скрывается под ним. Потом она появляется по другую сторону линии, на Кругляше. Управляющему становится не по себе, и он уже никому не рассказывает о том, что видит. Лисе поднимается на Кругляш, воровато озирается, встает на четвереньки и начинает бегать. Она проделывает странные движения руками и ногами, и каждый раз, когда ему удается разглядеть лицо девочки, он угадывает, что она воет или лает. Здесь, в магазине, ему ничего не слышно, и управляющий уже ничего никому не рассказывает. Он опускает бинокль, его трясет, и тяжкие думы не дают ему покоя.
      Однажды, когда жены не было дома, начальник станции решил поговорить с дочкой. Его беспокоит странная улыбка, которая постоянно играет у нее на губах. Он уже говорил об этом с учителем. И пока матери нет дома, надо попытаться поговорить с Лисе.
      - Лисе, милая, нужно отвечать, когда я с тобой разговариваю. И учителю надо отвечать, ты это прекрасно знаешь, но молчишь на уроках, когда он тебя спрашивает. Ты же понимаешь, что у тебя не ладится с чтением, но все образуется, мы тебе поможем, и все будет хорошо. А сейчас скажи мне что-нибудь, Лисе. Надо отвечать, когда с тобой разговаривают. Ну скажи хоть словечко.
      Так он уговаривает Лисе. Она не какая-нибудь упрямица и злючка, она прекрасно слышит, что ей говорят, она даже улыбается. Она папина девочка и любимица учителя. Лисе согласна со всем. Глаза ее говорят это, они такие же выразительные, как и глаза Пета.
      - Доченька, ну скажи мне хоть что-нибудь, - умоляет отец. - Скажи хоть словечко.
      Но Лисе сворачивается клубочком на диване, под открытой форточкой, там, где любил лежать Пет, хотя ему это не разрешалось. Она укладывается совсем как Пет. И вот об этом-то по сей день рассказывают в станционном поселке, когда речь заходит о прежнем начальнике станции, который вынужден был уехать насовсем и у которого была замечательная собака, совсем как человек... Рассказывают и о наводящем ужас лае и протяжном вое.
      Лисе свернулась на диване, отец и учитель стоят над ней. Они снова просят ее ответить им, и это повторяется каждый день. Лисе вытягивает шею.
      - Гав, гав, гав! - звучит в вечерней тишине голос Лисе. - Гав, гав, гав, гав! - И слышится протяжный вой, который никогда не забудут в станционном поселке, - протяжный, раздирающий душу собачий вой.
      Из сборника "Одинокие деревья в лесу", 1969
      РОБЕРТ-60
      Ангелл. Фамилия была отпечатана на визитной карточке. А сама карточка канцелярской кнопкой прикреплена к двери так, что краешек ее заломился. Это создавало ощущение зыбкости, временности, ощущение того, что все может измениться в любую минуту. Еще пять таких же карточек с разными фамилиями были прикреплены слева от двери одна под другой. Чтобы прочесть имена в слабом, с лестничной клетки, освещении, нужно было приблизиться к ним вплотную.
      Ангелл. Фамилия смутила меня. В моей памяти он всегда был только Робертом. В те далекие времена, когда он впервые появился, у него, несомненно, была какая-то фамилия. Просто она мне никогда не была нужна. Я никогда не думал о ней. И к тому же это "нужна". А кем же он был тогда просто безликой, безымянной фигурой? Мысль точила меня и тревожила.
      В подъезде было холодно. Я достал письмо из внутреннего кармана. Я читал его много раз. В этом я был почти уверен. Пожалуй, не мешало отдышаться после пяти крутых лестничных маршей, ведущих сюда из закрытого дворика. Было слишком темно, чтобы прочитать письмо, даже если помнишь его наизусть. Я поднялся еще на пол-этажа. После тяжелых каменных ступеней сюда вела деревянная чердачная лестница. Из слухового окна падал слабый свет весеннего вечера. Я сел на подоконник, перевел дух и стал читать:
      Любезнейший господин сочинитель!
      После долгих размышлений я решил написать Вам несколько слов. Долгое время - тридцать с лишним лет, если быть точным, - Вы позволяли себе использовать меня во многих Ваших книгах. Вы никогда не упоминали мою фамилию, считая Достаточным называть меня просто Роберт. Не думайте, что я жалуюсь - никто, кстати, не может быть защищен от подобных вещей. Но Ваше пренебрежение к моей фамилии повлекло за собой совершенно бесцеремонное отношение и к моей персоне: этакую снисходительную любезность с Вашей стороны. Очевидно, такое отношение больше всего соответствовало Вашим творческим замыслам. Временами меня это раздражало. Во избежание крайнего обострения наших отношений предоставляю Вам возможность нанести мне визит в ближайшую пятницу. Адрес указан на конверте. Впрочем, если Вы не появитесь, меня это ничуть не удивит. С дружеским приветом Роберт Ангелл.
      P.S. Не могли бы Вы прийти, например, к 20.00?
      Я посмотрел на часы. Было без нескольких минут восемь. Письмо и так раздражало меня с самого начала, а тем более в этом обшарпанном подъезде дома на восточной окраине города.