Глава 27

Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, — возмутился он, — а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».

Он подошел к кассе.

— Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…

— Я вам ничего не продавала.

— Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…

— Что вы хотите?

— Я? СВ, разумеется.

— Нет СВ.

— А что есть?

— Купе.

— Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.

— Как это целиком?

— Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •

— Минуточку, — кассир уткнулась в компьютер. — Нет, — наконец сказала она. — Не получается.

— Как это?

— Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…

— Не хочу.

— А чего вы от меня хотите-то?

— Ехать хочу по-человечески.

— Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,

— Хорошо. Давайте.

— Чего давать-то вам?

— Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.

— Какой билет-то вам, купейный?

— Купейный.

— Минуточку…

Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.

Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.

Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.

Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.

А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.

В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.

— Ну вот! — радостно сказал он. — А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!

— Добрый день, — Гурский попытался было вежливо привстать.

— Да сиди, сиди… — мужчина вошел в купе и обернулся. — Давай, мать, заходи. Сумки давай.

Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.

— Ну-ка цыц!.. — Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.

— Вот ведь, видал? — кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. — Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.

— У вас большие, — сказал Гурский, — давайте вот сюда, — он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.

— Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…

В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.

«Или коньяк разливной, — безысходно предположил Гурский, — или…»

Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.

— Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!

— Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.

— Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?

— Ох… — вздохнул Александр.

— Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.

— Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…

— Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.

— На ключ замкнутом, — подала голос жена. — Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, — взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, — или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.

— О! — мужик указал пальцем на жену. — Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?

— Александр.

— Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.

— Очень приятно.

— Ну вот и познакомились. За знакомство? — он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.

— За знакомство.

— Вы курочку вот, курочку берите, — Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. — Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?

— А вот, — Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.

— Витька, ты пить хочешь? — спросила женщина у мальчишки.

— Не-а, — донеслось сверху.

— А есть?

— Не-а.

— Ну и как хочешь, — она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой. — Закусывай.

— Нет. Дай-ка я рыбки…

— Сам и бери, чего — рук нет?

— Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.

— Ну так подвинься.

Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.

— Давай-ка на вторую ногу встанем, — мужик сел на место и потянулся к бутылке.

— Мне чуть-чуть, — Гурский доедал куриную лапку.

— А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?

— Весьма.

— А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?

— Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.

— Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, — он налил по стаканам. — Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.

— Ваше здоровье.

— Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.

— Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.

— Определенно.

— Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…

— Как пенделок.

— Кто?

— Да это я так.

— Перекурим?

— Пошли. — Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.

— Холодно… — зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.

— Не май месяц. — Василич вынул из кармана «Приму». — А ты куда едешь-то?

— В Комсомольск. Когда будем — не в курсе?

— Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?

— Да, — кивнул Гурский и стряхнул пепел в закрепленную на двери вместо пепельницы консервную банку. — У вас там, говорят, выставка стоит, восковые фигуры. А где конкретно — не знаете случайно?

— Бог его знает. Афиши висят по городу, пацана хотел сводить, так и не выбрался пока. Но неделю назад, мы на Хабару уезжали как раз, еще стояла. Может, еще свожу. А тебе зачем?

— Да приятель мой работать на ней вроде должен.

— Найдешь… Там небось на каждой афише адрес есть. А откуда сам-то?

— Из Петербурга.

— Ага. Не был я там. Я сам-то из Уссурийска, но поездил. И на Западе был, и в Европе. В Европе, правда, только в Воронеже, тетка у меня там жила, ну и в Москве, конечно. А Запад, почитай, весь объездил: Тюмень, Томск, Новосибирск, — Василич начал загибать пальцы, потом махнул рукой. — Да, почитай, везде был… Красноярск вот еще, Салехард. А в Ленинграде — ни разу. Ну и как там?

— Нормально… — пожал плечами Гурский и погасил сигарету.

— Ладно, пошли согреемся. Они вернулись в купе.

— Спит, — кивнул на жену Василич и тяжело вздохнул. — Вот ведь…

— А что такое?

— Ай… —Он махнул рукой. — Давай-ка по глотку.

— А сколько сейчас по местному времени? — Гурский придвинул свой стакан.

— Двенадцать, без десяти, — взглянул на свои часы Василич и налил в стаканы самогон.

— Двенадцать, — Александр перевел часы. — Это у нас, значит, пять утра. То-то я чувствую…

— А ты поспи. Щас дерябнем, и поспи. Ехать-то еще…

— Да надо бы.

— Твое здоровье!

— Ваше, — Гурский чокнулся и выпил в три глотка половину чайного стакана ароматной крепкой янтарной жидкости.

— Нормально, Григорий? — подмигнул ему Василич.

— Отлично, Константин.

— Закусывай, не стесняйся.

— Да я и так.

— Вот и хорошо… А у меня, понимаешь, — Василич погладил жену по плечу, — такая вот беда. Струйкина Варвара Тихоновна, спящая красавица.

— А что плохого?

— Да нет… Не в этом дело. Она, понимаешь… ну, короче, прихожу я раз с работы, захожу в комнату, чего, думаю, телевизор орет? А она сидит на стуле, в телевизор глядит, глаза стеклянные, а там на экране — мультики. Ну, думаю, все! Съехала мать с ума окончательно на старости лет/ «Эй! — говорю. — Варвара, ты чего?» А она — ноль. И вижу я, что она ни мультиков этих, ни меня в упор не наблюдает. Я телек выключил, по щекам ее похлопал, потряс даже, она со стула на пол свалилась, а реакции — ну никакой. Я перепугался, «скорую» вызвал. Те приехали — что случилось? А я и объяснить ничего не могу, сам не пойму. Хорошо — этот вот, младший, с улицы пришел. Насилу разобрались. Оказывается, вот чего было.

Старший у нас магнитофон купил, видео крутить. А она, мать-то, чувствовала себя неважно. Ну-тут болит, там тянет, голова гудит, а по врачам ходить, ты ж понимаешь, никакого здоровья не хватит. Ну и взяла она где-то, у соседей, что ли, кассету с этим, с Кашпировским. Телесеанс его на ней записан был, прямо с телевизора; еще в те времена, когда он по ящику выступал. Поставлю, мол, все и рассосется. Ага… Ну и поставила. И вошла в этот, в транс. А в самом-то конце, там, где он говорит, дескать, на счет двадцать восемь вы проснетесь, даю, мол, отсчет: раз, два, — Витька, вредитель этот, — он кивнул на верхнюю полку, — мультики с телевизора записал. Ты понимаешь? «Кто ж тебе, гад, — говорю, — разрешил магнитофон трогать? Кассету чужую?» Да что с него… «Я перемотал, — ревет. — Я на чистое место…» Ну вот так он и перемотал, что самый-то конец и стер. Ну, врачи ей уколы какие-то, то-се, насилу растрясли. Но не до конца. Вроде как — знаешь? — поднять подняли, а разбудить забыли. Вот… Я уж ее и в Москву возил, профессор там ее смотрел один, вроде лучше стало, но все равно. То ходит по ночам, во сне, то наяву заговаривается. И главное — спать хочет постоянно, а боится. Вдруг, дескать, не проснусь? Такие вот дела… В Хабаровск вот возил, к бабке одной, та пошептала что-то, денег не взяла, сказала, чтобы еще раз через пару месяцев приехали. Уж и не знаю, что делать… Ты про такие случаи не слыхал? Может, у вас в Ленинграде кто лечит?

— Не слыхал, — признался Гурский.

— Вот и я не слыхал. Ну что, еще по одной?

— Ну… по последней, да я прилягу.

— Давай.

Глава 28

Проснулся Адашев-Гурский несколько посвежевшим и взбодрившимся. На часах было что-то около восьми, в купе темно. Василич и его жена, Струйкина Варвара Тихоновна, спали, лишь над головой, на верхней полке, при свете ночника шуршал чем-то вредитель Витька.

Гурский сел, натянул и зашнуровал высокие ботинки, взял со стола сигареты и, надев куртку, пошел в тамбур. Проходя мимо туалета, дернул ручку — занято. Вышел в тамбур, застегнул куртку и закурил сигарету.»От Севильи до Гренады, — напел про себя, — в тихом сумраке ночей…»

Выкурив сигарету, бросил окурок в консервную банку. Вышел из тамбура и еще раз взглянул на дверь туалета — занято. Опять вышел в тамбур и перешел через грохочущую межвагонную «гармошку» в соседний вагон. Ближайший туалет, что располагался возле служебного купе проводника, был заперт на ключ.

Александр вынул из кармана куртки ключи, которые дал ему в аэропорту предусмотрительный Волков, и тихонько отпер замок. Дверь открылась.

«Весьма вами признательны, Петр Сер-геич», — мысленно поблагодарил Гурский, сунул ключи в карман камуфляжных брюк и вошел в туалет.

Возвращаясь в свой вагон, он еще раз взглянул на часы, с удовольствием отметил, что конечный пункт его путешествия совсем рядом и, значит, можно будет снять номер в гостинице, поужинать, а потом наконец-то забраться под душ и лечь в чистую постель, сняв с себя не только ботинки.

Погруженный в приятные размышления, он расслабился и совершил роковую ошибку: выходя из «гармошки» в свой вагон, он увидел распахнутую настежь наружную дверь, ощутил ледяной ветер, забрасывающий вовнутрь колючий снег, успел этому удивиться, но вместо того, чтобы сначала захлопнуть ее, он, завороженно глядя в черный проем, вошел в тамбур, не оборачиваясь, захлопнул за собой внутреннюю дверь и уже затем протянул руку, намереваясь восстановить герметизацию вагона.

И получил мощнейший пинок под зад, вышвырнувший его из поезда.

Испугаться Гурский не успел, ибо ошарашенное сознание уступило всю инициативу телу, которое, выпадая, рефлекторно раскинуло руки, зацепилось за какие-то железные кромки и, погасив тем самым обретенное ускорение, умудрилось повиснуть на наружном поручне.

Дверь, закрываясь, мягко шлепнула и щелкнула замком.

«Предъяви плацкарту, сука!» — почему-то пронеслось в мозгу Александра.

Намертво вцепившись в поручень, он нащупал ногами ступени. Положение сделалось устойчивей. Но это, безусловно, была временная победа. Куртка мгновенно надулась и парусила, угрожая оторвать коченеющие на ледяном ветру пальцы от поручня. Гурский попытался было просунуть одну руку между поручнем и стенкой вагона, чтобы держаться локтем, но в щель не пролезало даже запястье. Положение становилось отчаянным. Собравшись с духом, он оторвал одну руку от поручня и, дотянувшись, подергал ручку двери. Дверь была заперта.

Александр попытался вынуть из кармана брюк ключи, но понял, что окоченевшими пальцами их не удержит. Намертво вцепившись одной, онемевшей от холода, рукой в поручень, он засунул вторую под куртку и стал отогревать ее под мышкой. Затем все-таки умудрился достать ключи, вставил нужный в замок, повернул и, нажав на ручку, распахнул вагонную дверь. Подтянулся и ввалился в тамбур.

Не вставая с колен, вынул ключи, захлопнул дверь и запер замок, после чего уселся, вытянув ноги, на полу, вытащил с четвертой попытки сигарету из пачки и закурил.

В голове была полная тишина. Все мысли, забившись куда-то в самый дальний уголок оцепеневшего сознания, не подавали никаких признаков жизни.

Отбросив обжегшую пальцы докуренную сигарету, Адашев-Гурский расстегнул один из больших карманов куртки, вынул из него флягу с коньяком и приложился к горлышку. Затем убрал ее обратно и закурил еще одну сигарету.

Медленно разливающееся по телу тепло достигло наконец мозга. Зашевелились, выходя из ступора, мысли. У одной из них даже получилось развернуться фразой: «Ни хрена себе, пописать сходил…»

Гурский докурил сигарету, поднялся с пола, с удовлетворением отметив, что дрожи в ногах почти нет, снял куртку и стал рассовывать содержимое ее карманов по карманам камуфляжа. Все поместилось, даже фляжке нашлось место в большом кармане на бедре.

Затем он вывернул куртку наизнанку, черной подкладкой наверх, и тщательно свернул, сильно уминая пальцами податливую пуховую набивку. Получился небольшой черный сверток, который легко уместился под мышкой. Открыл дверь тамбура и заглянул в вагон — коридор был пуст.

Быстро прошел мимо закрытых купе к себе, достал сумку, засунул в нее куртку, еще раз выглянул наружу и, никого не увидев, пошел по коридору.

«Возле какого же вагона я их видел? — думал он, вспоминая толпу военных, которые усаживались на Хабаровском вокзале в поезд. — Где-то впереди вроде».

Перейдя в соседний вагон и не встретив никого по пути, он открыл ключом тот самый, запертый туалет, закрыл за собой дверь, поставил сумку на пол и достал из нее бритвенные принадлежности. С сожалением посмотрел в зеркало на ухоженные усы.

«Ладно, — решил в конце концов, — задница дороже».

Смочил холодной водой помазок, выда-вил на него крем и стал густо намыливать отросшую щетину и усы.

Когда, закончив бритье и спрыснув лицо одеколоном, Адашев-Гурский надел черную шерстяную шапочку, раскатав ее на уши, чтобы закрыть волосы, и взглянул на себя в зеркало, он сам поразился происшедшей перемене. Без привычных усов лицо изменилось удивительным образом.

«Может, так и ходить? — подумал было он. Нет, без усов неприлично. Без бороды еще — туда-cюда, но без усов…»

Выйдя из туалета и заперев его за собой на ключ, он пошел к голове поезда, переходя из вагона в вагон, и скоро оказался в плацкартном, где и нашел ту самую воинскую команду. Кто-то сворачивал матрац, кто-то укладывал на верхнюю полку уже свернутый, кто-то жевал, отстраненно глядя в черное окно, кто-то натягивал на себя бушлат.

Гурский прошел в середину вагона, присел за столик на боковое место, засунул сумку под ноги, взял оставленную кем-то затрепанную книжку без обложки, раскрыл наугад и стал размышлять, делая вид, что читает.

«Значит, все-таки прав я, Петя. Пасут меня. Не только нам эта трубка нужна. Все. С этого момента — все. Блин… меня же грохнуть хотели! Ни фига себе!.. Это ж, значит, от самого Питера мы вместе едем. Ну да, аэропорты, вокзал — везде толкотня, все на глазах, да и нигде там я и не тусовался, нырял куда— нибудь каждый раз. Они-то небось думают: нарочно, прятался. Им же невдомек, что я на стакане, что и сам не знаю, куда меня шарахнет в очередной раз. Пьяного же не вычислить. Пьяного Господь бережет. Я и из аэропорта вдруг сорвался без багажа, а только потом вернулся и тем самым наверняка их с хвоста скинул. И в кассах железнодорожных в последний момент билет поменял. Если они меня после аэропорта нашли, то опять потеряли. Но потом все равно нашли. Уж очень в поезде им меня достать удобно. И свидетелей никаких.

Только уж больно неконкретно они как-то… Могли бы по башке отоварить или и вовсе пером под ребро, а уж потом выкинуть. А они — пенделя и все. Почему? Отчего ко мне такое неуважение? Настолько крутые? Или наоборот, интеллигенты какие-нибудь сраные, грех на душу брать не решаются? Странно… К бабе чужой под юбку я не лез, чтобы меня по пьяной обиде замочить, случайная шпана у меня бы карманы прежде всего вытряхнула. Нет, это конкурирующая фирма, точно. Но все равно странно она себя ведет. Ладно, ясно одно теперь — глаз да глаз. Хотелось бы еще немножечко пожить.

Да и глупо было бы: интеллигенты или наоборот, они же сейчас уверены, что я где-то там, в сугробе отдыхаю. Живой, мертвый — не важно. Они же меня выкинули, дверь захлопнули да еще и на замок закрыли. Я же, по логике вещей, если и не насмерть, то уж руки-ноги точно переломать обязан. И если даже живой остался, то все равно никакая им теперь не помеха. Они расслабились. А мы — наоборот. Выходит, преимущество уже на нашей стороне. А было на их. А теперь на нашей. И хорошо. А на вокзале мы их сделаем. Это и к бабке не ходи».

Гурский скользнул глазами по странице раскрытой книжки:

«Раздевайся, сучка… Она принялась торопливо сбрасывать одежду, не сводя с него покруглевших от страха глаз. Уразумев очередной жест, быстро опрокинулась навзничь на постель, замерла. Вадим, не озаботившись снять сапоги и что бы то ни было еще, приспустил штаны, неторопливо навалился, медленно вошел и принялся охаживать ее…»

Приподнял брови и раскрыл книжку ближе к началу:

«Тут как раз начал ощущаться запашок — воняло, признаться, немилосердно. Все еще не справившись с растерянностью, они нелепо, неуклюже топтались возле нар, а понос никак не унимался, штаны, казалось, промокли насквозь, на пол уж вовсю текло и капало».

Раскрыл наугад еще в одном месте:

«…побежишь в милицию и станешь доказывать, что ты — видный шантарский бизнесмен, волею рока оказавшийся в роли бомжа…» Закрыл книжку, и отложил в сторонку. «Ба-атюшки светы… — подумал про себя. — Сколько иронии, сколько поэзии растворено в современной русской беллетристике».

Глава 29

— Комсомольск, подъезжаем, Комсомольск, — прошел через вагон проводник.

Окружающие, взяв в руки поклажу, потянулись к выходу в тамбур. Гурский, стараясь держаться в самой середине, присоединился к ним.

Вместе с зеленопятнистой, одетой в такой же камуфляж гурьбой военных он вышел из вагона и вошел в здание вокзала, на дверях которого болталась наполовину оторванная афиша выставки восковых фигур.

В самом низу афиши Гурский заметил написанный от руки жирным темно-синим фламастером адрес, но, стараясь не задерживаться, разглядел только: «ДК кораблестроителей». Название улицы было написано мельче, и, вынужденный идти внутри плотной группы, он его не разобрал.

Его спутники, очевидно, в большинстве своем знакомы между собой не были и поэтому, не обращая на него никакого внимания, молча шли вслед за старшим. Только один раз, еще при выходе из вагона, кто-то спросил, покосившись на его пустые погоны:

— А нам не сказали, чтобы без знаков различия… А чего ты без бушлата-то?

— Да здесь все, — ответил Гурский, кивнув на сумку.

— Не холодно?

— Свитер теплый.

— Ну, тогда-то что…

Выйдя вместе с воинской командой на привокзальную площадь, Александр незаметно отошел в сторонку и, взмахнув рукой, подозвал машину.

— Куда? — спросил водитель.

— ДК кораблестроителей.

— Садись.

Гурский сел на заднее сиденье и захлопнул дверь. Машина тронулась с места. И снова Александру неожиданно резануло глаз то обстоятельство, что водительское место пустое.

«Как же они так ездят? — подумал он. — А на обгон? Ведь справа же ни фига не видно. Это ведь жирафом каким-то надо быть…»

— Слушай, — спросил он водителя, — а там, возле этого Дома культуры, гостиница какая-нибудь есть?

— Прям рядом.

— Вот. Вот туда и давай.

Подъехав к гостинице и расплатившись с шофером, Гурский вошел в вестибюль и подошел к стойке администратора.

— Добрый вечер. — Он поставил сумку на пол.

— Здравствуйте.

— Поселиться у вас можно?

— А чего ж нельзя. Только вот, — женщина оценивающе посмотрела на него, — свободный у нас только люкс. А иначе — в двухместном. Там мужчина живет один.

— А женщина одна нигде не живет?

— Интересуетесь по женской части? — в глазах у нее появилась заинтересованность.

— Я?! — Гурский округлил глаза и жеманно потупился. — Что-о вы… Давайте, селите меня к мужчинке.

— Заполняйте, — администратор, растерянно отведя глаза, протянула ему бланк.

«Береженого Бог бережет, — думал Александр, поднимаясь по лестнице в двухместный номер. — Гостиница рядом с выставкой, может, и их сюда занесет. Не будут же они при свидетеле подушкой меня душить».

Глава 30

Разбудило Адашева-Гурского чувство голода.

В силу позднего, с точки зрения местного часового пояса, времени поужинать вчера ему так и не удалось. Но с завтраком придется повременить. Прежде необходимо было заглянуть на выставку и осмотреться.

Не скажешь же, дескать, ребята — вот у меня ваш муляж, а эта трубка — моего дедушки. Давайте меняться. Хоть, в общем-то, можно и так сказать. Но лучше все-таки подменить. И никаких разговоров лишних. Даже если застукают, всяко можно сказать, мол, любопытствую, хотел поближе рассмотреть, со своей сравнить. И забирайте свою дурилку, моя-то — настоящая. И все. И домой.

«Теперь дальше — надевать куртку или нет? — размышлял он, лежа в постели. — Могли в поезде на меня просто так напасть, случайно? Все-таки вряд ли. Просто так из поезда выкинуть? Из озорства, что ли? Я ведь ни с кем не ссорился, да и не общался даже, кроме Василича. Из купе вообще не выходил, и к нам никто не заходил, заглянул только кто-то однажды, и все. Ограбить меня не пытались. Нет, это за мной хвост из Питера тянется. Значит, ни через какую Москву они не полетели. А летели вместе со мной, тем же рейсом. А срисовали меня, конкурента, в аэропорту, когда я с Петром прощался. На меня лично кто указать мог? Только Ирина или брат ее, Виктор. Больше в лицо меня никто не знает, ну из тех, кому известно о моей причастности ко всей этой заморочке. А Петра? А Петра кто угодно.

Но, в любом случае, как на меня могли указать? А так: «Видишь вон того длинного, с усами, в оранжевой куртке?» И все. А что еще? И выходит, что бритый и без куртки этой я — это как бы и не я вовсе. Так, похож вроде. Тем более что меня с поезда скинули. Значит, не будем пока куртку надевать, от греха подальше».

Соседа в номере уже не было. Гурский выбрался из постели, достал из сумки белые трикотажные кальсоны и толстую шерстяную тельняшку.

«Выставка под боком, не замерзну», — решил он.

Умывшись и натянув поверх тельника теплый черный свитер, надел камуфляжную куртку, вынул оставшиеся русские деньги, пересчитал и решил, что стоху баксов, на всякий случай, поменять нужно.