Двое из ларца (№1) - Двое из ларца

— Наезд?

— А почему нет? Отца украсть, пусть выкупает. Чем не мотив?

— Возможно.

— А здесь, Петя, все возможно. Например, дочка его, Ирина Аркадьевна, наняла бандюганов, чтобы они отца постращали и он бы согласился к ней в Израиль уехать с перепугу. А квартиру продать. Может, ей на книжную торговлю не хватает десятки-другой тысяч баксов. А что? Квартира в центре, большая, тараканов извести, в ремонт вложиться и очень, знаешь, можно… Сколько там комнат — три?

— Четыре, если кабинет считать.

— А чего его не считать? В коммуналке из-за такой кладовки соседи бы передрались. Короче, если отца к отъезду склонить, приподнялась бы.

— Цены на недвижимость упали.

— Все равно. Или вот: Евгений Борисыч, друг душевный и компаньон по каким— то там их общим делам, решил наконец все себе захапать. Может, там такие бабки крутятся!.. Опять же, нанял братков, те старика до второго инфаркта довели, и теперь — все его. А внешне — несчастный случай. Почему нет?

— Гурский, ты сочинительство не бросил?

— Вон… — Александр кивнул на пишущую машинку.

Волков подошел к подоконнику, вынул из стоящей на нем машинки лист бумаги и прочел: «Мороз крепчал».

— Злобствуешь? — усмехнулся Петр.

— Размышляю…

— Ладно, Спиноза, давай ксиву, я за билетом съезжу.

— Ее еще найти надо.

— Ищи быстрей, у меня куча дел.

— Будешь покрикивать, вообще никуда не поеду, — Адашев поднялся из кресла, снял с полки набитую документами большую коробку из-под гаванских сигар и стал в ней рыться.

— А Ирина эта все-таки вроде ничего, а? — Волков прикурил сигарету и звонко хлопнул крышкой своей «Зиппы».

— Петр… — Гурский продолжал копаться в сигарной коробке. — А чего ты не женишься?

— А ты?

— Я был. С меня хватит.

— Я тоже.

— Да трахнешь, трахнешь ты эту Ирину, успокойся. Ты же не из-за Деда своего, а только ради нее это дело-то и взял. Что, я не вижу? Да и она на тебя глазищи пялит. Слушай, а чего на тебя так бабы западают? Как ненормальные.

— Ой-ой! Кто бы говорил…

— Нет, серьезно. Ты — хам, эгоист каких мало, циник и садюга. Тебе же человека подрезать, как другому плюнуть. Чего они все в тебе находят?

— А это потому, что за всем этим скрывается трепетная и ранимая душа ребенка. И женщины это чувствуют. В них просыпается материнский инстинкт. А вот в тебе этого нет. Ты, Гурский, своим холодом разбиваешь им сердце, и они от тебя шарахаются на следующий же день. Сначала липнут, а потом шарахаются. Они тебя боятся.

— Нет, Петюня, все не так. Просто женщины мечтают о романах. А я способен только на новеллу. На яркую, но короткую. Иначе мне скучно. И материнский инстинкт я давлю на корню. Я честен. Вот, нашел… — Александр достал из коробки паспорт.

— «На новеллу». На анекдот ты способен, максимум. Давай сюда.

— Не странен кто ж… А если тебя интересует мое мнение, я бы этой Ире запердолил. И тебе советую. У нее пальцы тонкие, и, судя по всему, в койке она орет. Потом расскажешь.

— Не дождетесь, гражданин Гадюкин.

— И смотреть нечего. Гарантирую.

— Ладно. Кальсоны у тебя есть?

— Лучше смерть, чем бесчестье.

— Брось, там холодно уже.

Холодно… Ты хоть знаешь, что такое «холодно»? Вот когда я в Туве был, там в январе морозы были — пятьдесят два градуса. Плюнешь, а на снег льдинка падает. Я, помню, проснулся в гостинице в городе Кызыл, это у них столица, там филармония, а я туда на «чес» с цыганской бригадой концертной приехал денег заработать. Знаешь, что такое «чес»? Три палки [Три концерта на разных площадках (артистический жаргон).] в день с переездом. Первый концерт в десять, второй в два, а третий в шесть. По сельским клубам. А ездили мы на «пазике» прямо по замерзшим рекам. На дверях — байковые одеяла, а за окнами… Сказка! Ну вот, проснулся, похмелье такое, что… Такие морозы там тоже редкость, нас из-за них на маршрут не выпускают. Что делать? Водку пить. Но пили мы спирт. В те годы там спирт питьевой в магазинах продавали, такой, знаешь, в водочных бутылках, пятерку, что ли, стоил, я уже и не помню. А потом спирт у нас закончился, мы портвейном догонялись. Гитары, песни. Но все без глупостей: чавалэ — отдельно, чаялэ — отдельно. У цыган же «облико морале». Они в этом плане между собой скрупулезны. Поэтому и пили, пока не падали.

И захотелось мне поутру пива. Не чего-нибудь, а именно пивка. А с этим делом там тогда засада полная.

Ну, подсказали мне местные, где у них чуть ли не единственная точка на весь город. Я и поехал. На автобусе. Подъезжаю, где надо выхожу, смотрю — кафе «Ромашка», что ли, или «Огонек». Нашел. Все правильно. Стеклянный фасад, а сбоку прямо в кирпичной стене амбразура пробита, вся заледеневшая, и очередь к ней стоит, человек семь с бидончиками.

Я пристроился, постоял, потом просовываю туда рубль, наклоняюсь и говорю: «Кружечку, пожалуйста». А оттуда рожа высовывается, смотрит на меня с недоумением и спрашивает: «С материка, что ли?» Я говорю: «Да. А у вас тут что, похмелье только для местных, по карточкам?» — «Да нет, — говорит, — у нас тут, паря, однако, на улице никто пива не пьет». Представляешь? Так и сказал: «однако». Я думал, это только в анекдотах. «У нас тут, — говорит, — однако, только в свою посуду». — «И что делать?» — спрашиваю. «Да вон, — говорит, — пойди в столовую, может, стакан дадут».

Пошел в стекляшку, взял два стакана, вернулся. У народа ко мне уважуха, без очереди пустили и смотрят: как же я пить-то буду? Мороз, напоминаю, такой, что пока он мне пива налил, пока я стакан из амбразуры забрал и ко рту поднес — на нем корка льда уже наросла, и сам стакан-то голой рукой не удержать.

Мне уже и пива этого не надо, я бы уже водочкой где-нибудь в тепле поправился, да и понимать начинаю, что вся эта затея у меня в голове спьяну возникла, нет у меня никакого похмелья, пьяный я еще со вчерашнего спирта вперемешку с портвейном. Просто сушняк утренний да «материковая» инерция поведения меня к пивной точке погнали, не приняв во внимание специфики времени года и географического места действия.

Но люди-то на меня смотрят. Я стакан в левую руку перехватил, пальцем правой в ледяной корке дырку пробил и выпил. Ощущение, должен заметить, такое… ну, как будто кипяток крутой пьешь. А этот, из амбразуры, мне второй стакан протягивает. Пришлось и второй выпить. Вот тогда я и понял, что такое «холодно».

— Но ты в кальсонах был?

— Я? В кальсонах?! Конечно, в кальсонах. Я же не сумасшедший.

— Да как сказать… — Петр задумчиво смотрел на друга.

— Ладно, чья бы корова мычала.

— Я абсолютно нормален. Ну, нервы, может быть. А вот ты на себя посмотри: вдруг, ни с того ни с сего срываешься, летишь хрен знает куда, аж на Дальний Восток! И зачем, спрашивается? За какой-то трубкой идиотской, которую старый дурак восковой фигуре в руку сунул. Может, ее сперли уже давно. А если и не сперли… Причем доводов ничьих, даже моих, не слушаешь, а я говорю: «Саша, Саша, успокойся, остановись, лететь далеко, самолеты падают, да и какое вообще тебе лично дело до всех этих заморочек?» А ты? А? Глаза горят, речь невнятная, движения судорожные. «Пустите, — кричишь, — меня! У всякой птицы своя Испания! Она у нее под перьями!» Ну? Ты же в первом же буфете отравишься. И рвать тебя будет шумно, обильно и мучительно, вплоть до непроизвольного мочеиспускания. Посреди улицы. А хорошенькие барышни будут на тебя смотреть в этот момент и морщить носики от отвращения. Потом тебя арестует милиционер, «скорую» не вызовет, потому что от тебя водкой пахнуть будет, а сдаст в вытрезвон, где ты и умрешь в корчах. Документы у тебя украдут еще в дороге, поэтому похоронят-то тебя на кладбище, но в безымянной яме, как безродного.

Саша, я же тебе только добра желаю! Почему ты меня не слушаешься, все норовишь по-своему? Ну куда ты едешь? Зачем?

Гурский, внимательно глядя на Петра, с интересом выслушал монолог.

— Надо же… — с уважением сказал он. — А ведь тебе, Петр, учиться надо было. На улице Вильгельма Пика, дом три. Город Москва. Ты же истинный талант просрал. Я серьезно.

— В штанах у тебя «серьезно». Я за билетом поехал. А ты собирайся давай.

— Нищему собраться — только препоясаться.

— Там самолет, по-моему, где-то часов в пять. Если сегодня, то уже не успеваем. Хорошо бы завтра. Но тоже не факт. Он всего раз в неделю летает или два. Но ты всяко на завтра будь готов.

— Ладно, буду. Ну?.. Кальсоны у меня есть, паспорт тоже. Чего тебе еще надо?

— Да нужен ты мне, как клопам гондон.

— Эт-то грубо…

Глава 14

На следующий день, в четверг, после полудня Петр Волков, созвонившись заранее, заехал домой к Адашеву-Гурскому, чтобы отвезти его в аэропорт.

Войдя в квартиру, он остановился в передней и воззрился на друга, который был готов к броску на Дальний Восток.

— Так. И в кого мы на этот раз играем? Ты, как я погляжу, уже в роли. А я что-то не пойму…

Гурский оглядел себя в зеркало: армейский офицерский камуфляж, из-под куртки которого виднелся черный свитер; высокие шнурованные кожаные ботинки; на голове — черная, закатанная чуть выше ушей шерстяная шапочка спецподразделений, а поверх всего — пронзительно-оранжевый охотничий пуховик с большим, откинутым за спину капюшоном.

— А может, так лучше? — Александр раскатал шапочку, закрыв ею лицо и оставив только щель для глаз. — Как считаешь?

— Да тебя же свинтят уже в Пулково. На раз. Мы же договаривались — выпьем перед посадкой. Что ж ты раньше времени-то?..

— Ошибаис-ся. Меня лично никто даже и не заметит. Все будут пялиться на камуфляж и куртку. Вот ты, например, способен запомнить мое лицо? Ты его видишь?

— Сними шапку, я не вижу твоего лица.

— Вот! Куртка обладает удивительным цветом: олени его вообще не видят, людей он гипнотизирует настолько, что они только его и запоминают. А меня не замечают. И у нее шестнадцать карманов, из которых четыре потайные.

— А ты мосты взрывать собираешься? Тайком от северных оленей? Сними шапку немедленно, не валяй дурака. Тебя в самолет не пустят.

— И вот опять ты ошибаис-ся. На меня никто даже внимания не обратит. Забьемся?

— Кальсоны взял?

— Все здесь, — Гурский кивнул на большую дорожную сумку, которая на три четверти была пуста.

— Поменьше у тебя нет, что ли?

— Все продумано.

— Ладно, тебе жить.

— А я тебе докажу, вот увидишь, — Адашев, выйдя из квартиры, запер дверь и спускался по лестнице, стараясь переступать через одну ступеньку.

— Саша, иди как люди ходят, ебанешься.

— Не могу. Я должен настроиться на экстраординарное поведение. Это сделает меня невычисляемым, а следовательно, и неуловимым. И собьет со следа погоню. Проверено.

— Какая, на хрен, погоня? Кому ты нужен? Топай давай, экстраординарный ты наш.

— Так я и топаю, чего пристал? Сам же раззвонил всем — и Ирине этой, и братцу ее. И про трубку, и про выставку, и про Комсомольск. Умный ты сильно, как я погляжу. Да сейчас об этом уже кто угодно знать может. А на Хабаровск еще вчера через Москву махнуть можно было с пересадкой, я узнавал, между прочим. Так что не один я, возможно, эту трубку там искать буду. Наверняка еще люди есть, которые свой отдельный интерес к ней имеют. А они, между прочим, могут быть вооружены и опасны. Понятна моя мысль?

— Да иди ты… Сколько сегодня выпил-то?

— Достаточное количество промиллей в организме имеем. Еще вопросы есть?

— Есть: «Зачем?»

— Акрофобия. Я же говорил.

— Ты что, на самом деле летать боишься?

— Боюсь я только выстрела в упор и микробов. От первого не увернуться, а вторых, гадов, не видно. Но они тоже убивают. А летать самолетами — опасаюсь. В аэроплане я беспомощен ситуационно. Что бы ни приключилось, от меня лично ничего не зависит. При кораблекрушении хоть за обломок доски ухватиться можно и выплыть, а тут… А от ощущения высоты еще и в заднице щекотно. Мне не нравится. Выход один: залудить и задрыхнуть. Наркоз-анабиоз.

— И ты всю жизнь вот так и летаешь?

— Так и летаю, — вздохнул Гурский. — Поэтому, в частности, и не долетел кое-куда однажды. Ссадили на дозаправке. А было обидно. Весьма.

— Я думал, ты шутишь.

— А я не шучу. Я в детстве на балкон второго этажа выйти не мог. Это врожденное.

— А с собой-то есть?

— Нет. Я думал, ты захватишь. У меня и рублей-то не осталось.

— Так ты что, — Петр сел за руль и вставил ключ в замок зажигания, — без копейки?

— Почему, — Гурский забрался в машину, — у меня баксы с собой. Только мне поменять было некогда.

— Ладно, поехали.

Волков выехал из двора на Малый проспект Васильевского острова, потом, проехав по Девятой линии, сделал левый поворот и вырулил на набережную. По Дворцовому мосту переехал Неву, постоял на светофоре у въезда на Дворцовую площадь и повернул направо.

— Слушай, — Гурский смотрел через стекло на воду, гранитные набережные, фасады дворцов, — а ведь непогано все-таки, а? Вот так посмотришь… и как-то легче. А это что такое? — он указал на большой парусник, который стоял у спускающихся к самой воде гранитных ступеней прямо напротив Адмиралтейства. — Чей он? Почему не наш? Представляешь — жить на нем, а? Ришар же живет в Париже на барже. А это… Ты только посмотри, какие обводы! А корма!..

— Для того, чтобы на нем жить, Саша, нужно свою собственную корму столько раз подставить и так, и эдак, что вообще жить не захочется. — Волков повернул налево, пересек Исаакиевскую площадь и выехал на Вознесенский проспект. — Здесь тебе не Париж.

— Жалко. А иначе нельзя?

— Можно, — кивнул Петр. — Пострелять, правда, немножко придется. Только потом его все равно взорвут. Сучье время.

— Эпоха перемен.

Глава 15

В аэропорту Волков и Адашев-Гурский поднялись к буфетам и, встав у одного из высоких круглых столиков, открыли поллитровку «Абсолюта», которую купили по дороге.

— Ты как? — спросил Петр. — Не поплывешь?

— Спокуха, Хрящ, бубен не напрягай.

— Пойду закуски возьму.

— Ну вот, начинается, — обреченно вздохнул Гурский. — Только гамбургеры всякие не бери, пожалуйста. Неизвестно, что они туда кладут.

— Стаканы-то у них взять можно?

— Стаканы взять нужно.

Петр вернулся, неся в руках тарелку с нарезанным холодным мясом, рядом с которым лежали несколько кусков пшеничного хлеба, и два пластиковых стакана.

— Наливай пока, — Гурский стал делать бутерброды. Один кусок мяса был явно великоват. Александр сделал было движение рукой куда-то за спину, но, взглянув на Петра, осекся.

— Петя, у тебя ножика нету? — Давай-давай, рейнджер хренов, доставай.

— Донт андерстенд.

— Ага, конечно… — Волков скользнул рукой под куртку Адашева и вынул у того из-за спины большой военно-морской боевой нож.

— Ну? Совсем с головой не дружишь? Ты с этим в аэроплан собрался? Ну-ка давай сюда ножны.

— С ремнем возиться придется.

— Снимай давай, быстро.

Адашев смиренно задрал под оранжевым пуховиком камуфляжную куртку, расстегнул пряжку брючного ремня, выдернул его до половины из шлевок и, сняв, положил на стол черные деревянные ножны.

— Больше ничего нет?

— Больше ничего нет, — Александр заправлял и застегивал ремень.

— Саша, ну ты о чем думаешь, честное слово… Как дитя малое.

— Я думаю о превратностях.

— Кстати, на-ка вот, — Волков достал из кармана и протянул ему железнодорожные ключи. — Это к вопросу о превратностях.

Гурский взял в руки три ключа: один — с треугольной выемкой внутри круглой головки; другой — обыкновенный, похожий на ключ от врезного замка; и короткий, как широкая отвертка. Все они были склепаны на одном стержне и свободно на нем вращались.

— Возьми на всякий случай. Мало ли в поезде приспичит, а сортир закрыт. Или из вагона в вагон перейти. Всякое бывает.

— Спасибо. Мы выпивать будем? У меня уже, между прочим, регистрация вовсю. А я трезвею неуклонно.

— Ну давай, поехали.

— За победу.

— За нашу…

Они выпили и закусили бутербродами с холодной вареной телятиной.

— Гурский, — Волков отодвинул от себя пластиковый стакан, — я тебя давно спросить хочу: вот ты барин по жизни, страшно ленивый, акрофобия у тебя, этого ты не ешь, того не пьешь, бабу тебе подавай непременно с тонкими пальцами, иначе у тебя на нее не встанет, ничего тебе не хочется. Так?

— Все не так. Каждый пункт обсуждается.

— Это — детали, неважно. А в принципе?

— Ничего себе «детали»… Да вся жизнь из деталей, они-то как раз и важны. Впрочем, вопроса не слышу.

— А вопрос таков: «Какого хрена ты каждый раз соглашаешься вписываться в мои заморочки?» Это ж головная боль сплошная. Ну, то, что я тебя прошу, мне это надо, это понятно. Но ведь ты несильно и отказываешься. И еще чему-то радуешься при этом, цирк устраиваешь.

— Такой вот вопрос?

— Да.

— Не понимаешь?

— Н-ну… любопытно, как ты сформулируешь.

— Наливай.

Волков налил в стаканчики водку.

— Но пасаран?

— Син дуда… — пожал плечами Гурский.

Они выпили и закусили.

— Ты спрашиваешь, — Александр смел рукой со стола хлебные крошки на ладонь и ссыпал их в тарелку, — в чем мой интерес?

— Да. — Петр вставил морской нож в ножны и убрал его в карман куртки.

— Отвечу тебе притчей.

— Давай.

— Ты комара видел?

— Ну, допустим, скажу «да».

— А хер, извиняюсь, у него видел?

— Скажу «нет».

— Но ведь он же у него есть… Как считаешь?

— Изящно, — кивнул Волков. — Пошли, там регистрация заканчивается.

— Момент, — Гурский достал из кармана пуховика прозрачную пластиковую флягу, перелил в нее оставшуюся в бутылке водку и протянул Петру. — Долей, пожалуйста, соком.

— Каким?

— Лучше бы лимонным, но если нет — грейпфрутовым.

У стойки регистрации Волков раскрыл бумажник и протянул Гурскому русские деньги.

— На, возьми. Где ты менять-то в дороге будешь? Грабанут еще.

— Да не надо, потом разберемся.

— Бери, Бюро оплачивает, я с Дедом согласовал. Считай, что ты на работе. Билеты и счет из гостиницы не выбрасывай.

— Не буду так считать. — Гурский взял деньги. — Я ни на кого не работаю. Я следую «срединному пути».

— Барышня, вот смотрите, — раскатав черную шерстяную шапочку, закрывшую все его лицо, кроме глаз, обратился он к девушке, одетой в форму Аэрофлота, которая стояла за регистрационной стойкой. — Похоже, что я на работе?

— Похоже, что сегодня у вас выходной, — уловив запах спиртного, улыбнулась она. — И проходите скорей, самолет без вас улетит. Бомба у вас с собой?

— Да, — кивнул Александр. — В ручной клади.

— Хорошо. А то в багаж нельзя. Прощайтесь… — посмотрела она на Петра.

— Ну что? — Гурский повернулся к Волкову лицом, закрытым раскатанной ниже подбородка черной шапочкой спецназа. — Полетел я потихонечку…

— Пока.

— Давай.

— Да, Саша! — окликнул Петр.

— Что? — обернулся Адашев.

— Постарайся не подохнуть, как собака.

— Так для того, чтобы попасть в рай, Петя, — глухо, сквозь ткань шлема, произнес Гурский, — как раз сдохнуть-то сначала и необходимо. Прости за назидание. А во-вторых, от пенделока и слышу.

— Спасибо за внимание, — кивнул он девушке у стойки и прошел на посадку.

Глава 16

Проводив Гурского на край света, Волков сел в автомобиль, выехал на Московское шоссе и не спеша поехал в сторону города.

«Ну хорошо, — думал он, — сегодня у нас четверг. Сутки туда, если чистое время считать, без часовых поясов, сутки обратно. День, ну два — на то, на се. В начале следующей недели Сашка и привезет эту трубку. Посмотрим, что там в ней такого. Возможно, все сразу ясно и станет. И вообще… „А был ли мальчик?“ Может, старик и правда просто сбрендил.

Есть, конечно, в рассуждениях Гурского свои резоны, не слишком-то, по нынешним временам, и навороченные, но какие-либо версии на них строить рановато.

Евгений Борисыч.

Ирина Аркадьевна.

Брат ее — Виктор.

О первом вообще пока ничего не известно, кроме того, что крутится он на антиквариате, лавку свою имеет в Голландии и дружен был с покойным Аркадием Соломоновичем Гольдбергом. Возможны гешефты, конфликты? Весьма возможны. Но и только.

Ирина. Убивается по батюшке как-то не очень выразительно. И что? Это что, дает нам право заподозрить ее в целенаправленном злодействе? Странно было бы наблюдать, как нормальная, молодая, неглупая женщина, многое наверняка успевшая повидать, рвет на себе одежду, от невыносимой горечи утраты царапает до крови щеки и посыпает голову золой. Где она золу-то возьмет, в пепельнице?

Виктор Аркадьевич. Бизнесмен. Крутит какие-то дела. Могли на него наехать, украв отца за выкуп? Обязательно могли. Кто? И кто его крышует? Вопрос. Вот, по крайней мере, хоть один вопрос, который на сегодняшний день конкретно стоит и за который, в силу его эрегированности, ухватиться можно. И дернуть. Глядишь, кто и вскрикнет. А на голос уже и стрельнуть можно. Попадем не попадем — главное шумнуть, чтобы забегали. На бегу думать трудно. А нам легко. Мы в засаде».

Волков взял сотовый телефон и набрал номер.

В квартире покойного Гольдберга трубку никто не снимал. Петр взглянул на часы.

«Ладно, — решил он, — завтра».

Глава 17

На следующий день Петр Волков проснулся, как обычно, в восемь утра. Еще лежа в постели, он привычно прокрутил в уме список дел, которые были запланированы на сегодня. Потом разделил их на «важные» и «важные, но не сильно».

Вторые сразу вычеркнул.

Первых набралось не так много, но мысленно он и их сократил втрое и перенес на завтра. Никогда не следует делать сегодня того, что можно сделать завтра. Ибо, по нашей теперешней жизни, мало того что сегодняшние проблемы завтра окажутся пустяками, недостойными внимания, но и тех причин, что породили эти самые проблемы, завтра может уже просто не существовать в природе.

Мучается, к примеру, гражданин вопросом — как лучше вернуть кредитору долг, который занимал в баксах месяц назад, если сегодня у него в наличии только рубли? Отдать по курсу в долларах или поменять? А если поменять, то сегодня или завтра? Может, доллар все-таки упадет? Откладывает решение этого вопроса, а завтра, глядишь, кредитора кто-то уже и грохнул.

Кому-то там, на Западе, может, и не понять такого подхода к делу, а для нас — будни. Эпоха перемен.

Торопиться не надо.

И вообще, живем как в поезде: проснулся, выглянул в окно — средняя полоса России; на следующий день выглянул — глядишь, а уже Китай.

Петр не спеша поднялся и пошел в ванную.

Полчаса спустя, чисто выбритый и пахнущий хорошим одеколоном, он сидел на кухне, прихлебывал кофе и, просматривая купленную вчера газету, поглядывал на часы.

Наконец стрелки, образовав идеально прямой угол, сигнализировали ему о том, что наступило девять утра и, следовательно, настало время, когда его телефонный звонок, вне зависимости от правил, заведенных в доме телефонируемого, не может быть расценен как хамство телефонирующего.

Петр снял трубку и набрал номер.

— Алло… — ответил ему сонный женский голос, незамедлительно вызвавший непрошенные ассоциации с теплыми мятыми простынями и припухшими со сна губами.

— Доброе утро, Ирина Аркадьевна, не разбудил?

— Разбудили, конечно…

— Это Волков вас беспокоит.

— А я узнала, Петр Сергеич… — на том конце провода сладко потянулись. — Что это вы так рано?

— Не быть мне богатым. А еще говорят, кто рано встает, тому, дескать…

— И вы верите?

— Верю. Вот один мальчик проснулся однажды рано-рано, пошел в булочную, чтобы сестренке к завтраку свежих бубликов купить, и нашел, пока все остальные спали, полный кошелек денег.

— Назидательно. Но не однозначно.

— Это как?

— А вы не задумывались над тем обстоятельством, что тот, кто этот кошелек потерял, встал еще раньше?

— Нет, честное слово, — с улыбкой признался Волков.

— Не переживайте. Просто вам, как большинству мужчин, весьма импонирует лапидарный взгляд на вещи. Раз-два, коротко и ясно. Парадокс вам чужд.

— Это грубо…

— Конечно. А чего вы ждали от женщины, разбуженной вами на заре электрическим звонком?

— Ну, я не знаю… беззащитного лепета.

— Не дождетесь.

— Хорошо, осознал. Чем способен искупить?

— А свежими бубликами.

— Ага… я приду, а вы меня сковородкой по башке.

— Не бойтесь, я вас сегодня во сне видела. Правда.

— В эротическом, надеюсь?

— Надейтесь. Великий Данте не случайно на воротах ада поместил слова о надежде. Нет надежды — закончена жизнь.

— А остальные две барышни?

— Вера и любовь? Знаковая совокупность вовсе не тождественна совокупности понятий. Эй… Вы там где?

— Я здесь. Простите, я конспектирую.

— Берите свой блокнот и приезжайте завтракать. В личной беседе мои тезисы более доступны. Вы уже завтракали?

— Нет, — соврал Петр.

— Вот и приезжайте. С бубликами. Вам сколько добираться?

— Минут пятнадцать, если в булочной очереди не будет.

— Ого!.. Если не будет, идите в другую, в которой есть. Я же еще в постели. И не одета совсем.

— Совсем?

— Ну вот, я уже и покраснела.

Петр положил на правое переднее сиденье бумажный пакет со свежими круассана-ми, завел машину и тронулся с места, стараясь ехать потихоньку.

Подъехав к дому, в котором жил покойный Гольдберг, со стороны Сытнинской улицы, он оставил машину во дворе и не спеша пошел к парадной.

«А если Ирина, как она говорит, не очень-то с братцем дружит, — думал он, — то информации о его делах у нее, конечно, — ноль. Но хоть объяснит, по крайней мере, как контору его найти. С чего-то начинать надо…»

Волков поднялся на третий этаж и нажал на кнопку звонка.

Последовательность дальнейших событий ему впоследствии никогда не удавалось восстановить в памяти с достаточной степенью отчетливости.

Выходило так, что вот стоит он перед дверью квартиры, а потом вдруг, безо всякого перехода, осознает, что оказался в постели и в самой банальной позе осуществляет неистовый половой акт.

Конечно же, по логике вещей, этому что-то предшествовало. Вроде бы открыла ему дверь Ирина, одетая лишь в полупрозрачный белый шелковый халатик, который не скрывал даже того, что всяко следовало, и вроде бы он протянул ей бумажный пакет с круассанами и даже произнес что-то глупое, типа: «Плиз-з…»

Потом имел место ситуационно неожиданный, но подсознательно желанный долгий чувственный поцелуй, перешедший непосредственно в то, что медициной целомудренно называется «актом зачатия».

Причем происходил сей акт в спальне, на широченной кровати с резными спинками из полированного дерева, но сам факт перемещения в пространстве (из передней в спальню) и процесс снятия верхней одежды и нижнего белья запечатлелся в сознании, как ускоренная перемотка видеомагнитофонной кассеты при включенном воспроизведении.

Почему-то в этот самый момент Петра больше всего волновал вопрос: что он снял с себя прежде — носки или брюки?

Носки, как известно, являются самой пикантной деталью мужского гардероба. Это запало в его душу еще в юные годы, в эпоху всеобщего дефицита, когда относительно приличные трикотажные трусы раздобыть по случаю еще было возможно, и при правильном с ними обращении служили они достаточно долго, не являясь в ситуации экспромта поводом для конфуза, но носки… То они были не того цвета. То с дырочкой. То (пардон, конечно) от них дурно пахло.

И вот иной раз возникает незапланированный момент известной биологам, да и просто всякому, кто знаком с взаимоотношениями полов и неудержимой их тягой к размножению, близости с очаровательной малознакомой барышней.

Хорошо еще, если барышня упорхнет под душ и предоставит возможность быстренько раздеться в одиночестве. Тогда еще носки можно и в карман засунуть, а уж потом снять брюки. А если все происходит в едином, так сказать, порыве? Ну, типа, в порыве страсти? В состоянии острого, если кто понимает, приступа полового влечения?

Вот тут — беда.

Все что угодно может снять с себя мужчина легко, элегантно и непринужденно: рубашку, брюки, трусы и даже, иной раз, наплечную кобуру с большой пушкой.

Но только не носки.

Вот такие мысли крутились в голове у Петра Волкова в процессе осуществления им того, что французы называют «фер лямур» и что в силу специфики этих самых мыслей затянулось. И затянулось весьма.

Ирина Гольдберг об этих его мыслях ничего знать не могла и поэтому восторженно восприняла столь необычно длительные любовные утехи как характеристику исключительной мужской силы своего случайного возлюбленного, что добавило ей страсти и раскованности. Она стала стонать и громко вскрикивать, вонзая полированные ноготки в мускулистую спину, а это, в свою очередь, вернуло Петра к действительности и позволило ему, наконец, добраться до того самого эмоционального порога, за которым заканчивается страна вожделения и начинается территория выполненного долга.

Они перешагнули этот порог вместе.

Задыхаясь, Петр перевернулся на спину и с закрытыми глазами протянул вперед руку, делая кистью хватательные движения:

— Дай…

Ирина звонко чмокнула его в плечо, легко выскользнула из постели, накинула на себя халатик, вышла из спальни и вернулась с прикуренной сигаретой и маленькой керамической пепельницей в руках.

— На.

Волков сел в постели, взял сигарету, пепельницу и, взглянув на дымящееся «Мальборо», спросил:

— А где… мое? — Формулировать он был не в силах.

— Кое-что здесь, — Ирина указала на кресло, где грудой лежали скомканные его вещи, — кое-что там, — она сделала рукой неопределенный жест в сторону гостиной. — Прости, я в ванну нырну.

— Далеко не заплывай.

— О'кей, — она улыбнулась и вышла из спальни.

Петр сидел на постели, курил сигарету и тщетно пытался придать мыслям хоть какое-нибудь направление.